история смерти младшей дочери М. Цветаевой Ирочки Эфрон Продолжение
6. 28-го нoябpя / 13 декабря 1919 г.
Цветаева вновь дома в Москве, пишет в Кунцево Але письмо впрок, чтобы она прочитала его, когда вернется домой. Письмо не заканчивает, решение свое отменяет, вывозить Алю не едет ни в этот день, ни позже.
Описание в зап. книжках:
«28-го нoябpя
(ровно 2 недели, как дети в приюте.)
- Сил нет писать.-Пороху нет писать. Гадалка на вокзале сказала, что я успокоюсь червонным королем и своим домом.
Письмо к Aлe, после первого посещения ее в приюте
Алечка!
Это письмо ты прочтешь уже в Борисоглебском. Будет топиться печечка, я буду подкладывать дрова, может быть удастся истопить плиту - дай Бог, чтобы она не дымила! - Будет вариться еда - наполню все кострюльки.
Ты будешь есть - есть - есть!
- Будет тепло, завесим окна коврами.
- Аля, уходя я перекрестила красные столбы твоего приюта.
Аля! Ангел, мне Богом данный!
У меня глаза горят от слез. Дай Бог - Бог, на коленях прошу Тебя! -чтобы всё это скорей прошло, чтобы мы опять были вместе.
___
(Не кончено.)
Меня презирают - (и в праве презирать) - все.
Служащие за то, что не служу, писатели зато, что не печатаю, прислуги за то, что не барыня, барыни за то, что в мужицких сапогах (прислуги и барыни!)
Кроме того - все - за безденежье.
1/2 презирают, 1/4 презирает и жалеет, 1/4 - жалеет. (1/2 + 1/4 + 1/4 = 1)
А то, что уже вне единицы - Поэты! - восторгаются.
7. Следующая неделя - никаких сдвигов. Цветаева не едет в Кунцево и никого не вывозит. 6/19 декабря 1919 года записывает в записной книжке:
«6-го дeк 1919 г., ст. ст.
Я так мало женщина, что ни разу, ни разу мне в голову не пришло, что от голода и холода зимы 19 года есть иное средство, чем продажа на рынке».
8. Еще через десять дней Цветаева навещает наконец 16-17/29-30 декабря Алю. Дает ей хину. Опять обещает при расставании приехать за ней на следующий день и забрать домой. Опять и не думает исполнять.
Описание этого визита Цветаевой в ее записной книжке:
В первый раз, когда я шла к Але в приют, я не особенно боялась: озабоченность незнакомой дорогой (никогда - до идиотизма - не нахожу) - добрая слава детских колоний - некоторая ирреальность Алиной болезни (больной я ее еще не видела) - я чувствовала беспокойство - озабоченность - но не страх.
Но второй раз - после первого посещения и тетрадки - и еще ночи в холодной канцелярии, не раздеваясь, под шубой - второй раз я шла, как осужденная на смерть.
- Снега, снега. Чернота елей. Смерть. Иду, как призрак, спотыкаясь на кривых каблуках,- метель.- Дорога уже сейчас мало видна,- как буду возвращаться? - Несу Але 2 куска сахара и 2 лепешки,- их дала мне Л Аа - купить в Кунцеве ничего нельзя.
Ах, взойти бы в какую-нб избу, обменять бы браслет на хлеб, но у меня такой подозрительный вид - и сразу будет такой противоестественпый голос - или слишком жалкий или дерзкий (всегда, когда продаю) - и никто не поверит, что у меня дочь в приюте.
Дорога бесконечна. О, это конечно не 3 версты, а по крайней мере шесть. Метель метет, ноги вязнут в новом снегу.
Незадолго до приюта встречный мужик предлагает подвезти. Сажусь. Рыжая борода, ясные, ясные - хитрые и детские - голубые глаза. Расспрашивает, служу ли. Чувствую - как всегда - смутный стыд - и, предвидя осуждение, если скажу нет, говорю да.- «Где?» - «В Кооперации». Муж моряк, пропал в Севастополе.- «Так, так».
Вот оно «Центро» - соскакиваю, благодарю. Тоска в животе (entraiiles) {недрах (фр.)} было стихшая от разговора с мужиком - превращается в тошноту. Заставляю ноги идти.
Красные столбы приюта.- О, Господи! - Вся обмираю.
Дом. Лестница. Запах сосны. Множество детей, никого не различаю.
Умоляюще: «Я кАлечке».
И кто-то из детей (кажется, мальчик):
- «Алечке хуже! - Умер Алечка!»
Я уже наверху У стены - Лидия Конст. Хватаю ее за обе руки, почти что прижимаю к стене.
- «Ради Бога - ради Бога - ради Бога - скажите: правда?»
- «Да нет же - как Вы испугались!»
- «Умоляю Вас!!!»
- «Да нет же, они шутят,- так - зря говорят».
- «Да нет, умоляю Вас!!!»
- «Правда - шутят. Идемте же!»
Огромными шагами подхожу кАлиной постели. Бритая голова из под одеяла - протянутые руки - жива!
- «Аля! Ты опять плачешь! Что с тобой? Тебе хуже?»
- «Очень голова болит и ухо болит».
Ее кровать в углу между двух незамазанных окон. Бритая голова. Продуло.- Лежит в одной рубашке - какой-то чужой - сплошные прорехи.
Мимоходом замечаю, что пол нынче мыт.
- «Да, она всё плачет, всё плачет, вот и голова болит» - говорит Лидия Конст.- С трудом скрывая негодование, даю Але порошок хины.- - «Др еще не был?» - «Да нет - далёко - раньше, когда мы жили возле госпиталя, я их водила».
Некоторые дети выздоровели. В комнату ежесекундно врываются здоровые, Лидия Конст гонит, они не слушаются. Аля кашляет, как безумная, возврат коклюша. Жилы на лбу и на шее надуваются, как веревки. Весь белок глаз - Алин голубоватый, чуть бледнее зрачка - белок! - воспален, как кровь.
Нздзир ворчит: «Привезли с коклюшем, я с начала говорила, что у них коклюш. Теперь все закашляли».
Не помню, как, разговор переходит на школу:
- «Всё упрямилась, упрямиласъ, а потом послушалась, пошла. Помилуйте - там и завтрак дают, туманные картины показывают. Сначала она все твердила, что не хочет без ? писать, а я ей говорю - «Когда еще до ? дойдут, а ты пока походи, посмотри картины, еще чему доучись, учителя хорошие»...
И Аля, в слезах: - «Нет, я не ходила! Марина, только не верьте! Я всё время во дворе стояла»...
- «Хорошо, хорошо, это всё глупости, успокойся, Алечка, я тебе верю»...
(Одна против всех! - Была ли я права?)
Занимаюсь переводом Али на другую - свободную - кровать. Доски не сходятся. Распоряжаться в чужом месте - да еще не своим ребенком - (я ведь «тетя») - это абсолютно противоестественно для меня - о, проклятая воспитанность!'
Но дело идет об Алиной жизни - и заставляю себя настоять на своем. Чувствую смутное недовольство надзирательницы.
Наконец Аля переложена. Л К надевает ей чистую рубашку, я - платье и куртку.
- «Уж очень Вы ее кутаете,- вредно».
- «Но у Вас не топлено».
Между кроватями мотается Ирина. Даю Але сахар. Взрыв кашля, Аля с расширена; ыми от страха глазами молча протягивает мне вынутый изо рта сахар: в крови.
Сахар и кровь! Содрогаюсь.
- «Это ничего, Алечка, это от кашля такие жилки лопаются».
Несмотря на жар, жадно ест.
- «А что ж Вы маленькую-то не угостите?» Делаю вид, что не слышу.- Господи! - Отнимать у Али! - Почему Аля заболела, а не Ирина?!!-
Выхожу на лестницу курить. Разговариваю с детьми. Какая-то де-вочка: - «Это Ваша дочка?» - «Родная».
В узком простенке между лестницей и стеной - Ирина в злобе колотится головой об пол.
- «Дети, не дразните ее, оставьте, я уже решила не обращать на нее внимания, скорей перестанет», говорит заведующая - Настасья Сергеевна.
- «Ирина!!!» - окликаю я. Ирина послушно встает. Через секунду вижу ее над лестницей.- «Ирина, уходи отсюда, упадешь!» кричу я.- «Не падала, не падала, и упадет?» говорит какая-то девочка.
- «Да, вот именно», говорю я протяжно - спокойно и злобно - «не падала, не падала - и упадет. Это всегда так».
- «И разобьется», подтверждает усмиренная девочка. Возвращаюсь к Але. Алина соседка ноет:
- «Поесть хоцца, поесть хоцца»...
И Петя -- Иринин ровесник - хнычет.
- «А ты не плачь!» усовещеваст кто-то из детей,- «как есть захотел, так плакать? Это не хитро!»
- «А больным сегодня второго не будет!» влетает кКто-то с вестью.
- «Сегодня картошка и второго не дадут».
- «Дадут», говорю я упрямо - и в ужасе.
Тот же суп - то же количество - без хлеба. Опять взрослые дети присутствуют при дележе. Л К сердится: «Не-бось, не утаю. Что вы думаете, сама съем?»
(Забыла сказать, что с болью в сердце не исполнила Алиной просьбы: не могла принести ей ложки, у Л А были только серебряные.)
Ирину уносят на руках обедать. Суп съеден.
Жду, жду Очевидно, второго не будет. Приходит кто-то с вестью, что больным дадут по яйцу.
Алин запас съеден. Сижу в тоске.
- «Тебе бы теперь хорошо поспать, жалко мне тебя», говорит Л К Ирине, «да и не знаю куда тебя положить,- обаелаешься». Укладывает ее поперек большой кровати, на какую-то подстилку, покрывает шубой.
И - минуты через 3 - испуганный вопль той же Л К - «0х, ox, ox! Начинается!»
Схватывает Ирину, сажает, но дело уже сделано.
Через некоторое время Аля просится. Приношу предмет с водой, сажаю ее.
Когда Л К возвращается, она всплескивает руками:
- «Ах, что Вы наделали! Ведь это я постирать принесла! Где ж я теперь воды-то достану?!»
Я злобно молчу.
Уходя, я оставляю Але полпорошка хины:
- «Алечка, это ты примешь вечером,- смотри, вот я здесь положу, не забудь»,- и, обращаясь к Л К:
- «А этот порошок Вы ей дадите утром, очень Вас прошу, не забудьте».
- «Хорошо, хорошо, только напрасно Вы ее хиной пичкаете, от нее звон в ушах делается».
- «Ради Бога, не забудьте!»
- «Хорошо, хорошо, я его в башмак положу».
Гляжу в окно: снег очень померк. Огромная метель. Очевидно, скоро стемнеет. Я все хотела дождаться яйца, но дольше ждать нельзя,- и так уж не знаю, как дойду.
- «Ну, Алечка, Христос с тобой!» - В глубокой тоске наклоняюсь, целую. - «Не плачь, я завтра обязательно тебя увезу - и мы опять будем вместе - не забудь хину! Ну, моя радость...»
Когда я вышла, было уже серо. Я вспомнила прилив и отлив - роковое прилива и отлива.
Я могу лететь, как угодно - тьма всё-таки опередит меня.-Метель.-
…
* * *
Кроме того, 16/29 декабря она сочинила стихи:
В синем небе - розан пламенный:
Сердце вышито на знамени.
Впереди - без роду - племени
Знаменосец молодой.
В синем поле - цвет садовый:
Вот и дом ему, - другого
Нет у знаменосца дома.
Волоса его как лен.
Знаменосец, знаменосец!
Ты зачем врагу выносишь
В синем поле - красный цвет?
А как грудь ему проткнули -
Тут же в знамя завернули.
Сердце на - сердце пришлось.
Вот и дом ему. - Другого
Нет у знаменосца дома.
16/29 дек. 1919 г.- Госпиталь.-
19 декабря и чуть позже вдохновение пробило ее еще на три текста.
О души бессмертный дар!
Слезный след жемчужный!
Бедный, бедный мой товар,
Никому не нужный!
Сердце нынче не в цене, -
Все другим богаты!
Приговор мой на стене:
- Чересчур легка ты!...
19 декабря 1919
Я не хочу ни есть, ни пить, ни жить.
А так: руки скрестить - тихонько плыть
Глазами по пустому небосклону.
Ни за свободу я - ни против оной
- О, Господи! - не шевельну перстом.
Я не дышать хочу - руки крестом!
Декабрь 1919
Поцеловала в голову,
Не догадалась - в губы!
А все ж - по старой памяти -
Ты хороша, Любовь!
Немножко бы веселого
Вина, - да скинуть шубу, -
О как - по старой памяти -
Ты б загудела, кровь!
Да нет, да нет, - в таком году
Сама любовь - не женщина!
Сама Венера, взяв топор,
Громит в щепы подвал.
В чумном да ледяном аду,
С Зимою перевенчанный,
Амур свои два крылышка
На валенки сменял.
Прелестное создание!
Сплети - ка мне веревочку
Да сядь - по старой памяти -
К девчонке на кровать.
- До дальнего свидания!
- Доколь опять научимся
получше, чем в головочку,
мальчишек целовать.
Декабрь 1919
Ирина Эфрон-3. Умирание и смерть. 24 декабря - 3 февраля ст. ст.
10. Еще через неделю. 24 декабря / 6 января Цветаева навещает Алю в Кунцево. Вывозить не собирается и не обещает. Об Ирине нет и речи.
11. 29 декабря / 11 января Цветаева пишет стихотворение.
Между воскресеньем и субботой
Я повисла, птица вербная.
На одно крыло - серебряная,
На другое - золотая.
Меж Забавой и Заботой
Пополам расколота, -
Серебро мое - суббота!
Воскресенье - золото!
Коли грусть пошла по жилушкам,
Не по нраву - корочка, -
Знать, из правого я крылушка
Обронила перышко.
А коль кровь опять проснулася,
Подступила к щеченькам, -
Значит, к миру обернулася
Я бочком золотеньким.
Наслаждайтесь! - Скоро - скоро
Канет в страны дальние -
Ваша птица разноперая -
Вербная - сусальная.
29 декабря 1919
Саакянц комментирует: «В декабре написано одно из лучших стихотворений, в котором выражена вся двоякость земли и неба в душе лирической героини».
12. 30 декабря / 12 января на Новый год Цветаева вновь приезжает проведать Алю. Пишет стихотворение:
Простите Любви - она нищая!
У ней башмаки нечищены, -
И вовсе без башмаков!
Стояла вчерась на паперти,
Молилася Божьей Матери, -
Ей в дар башмачок сняла.
Другой - на углу, у булочной,
Сняла ребятишкам уличным:
Где милый - узнать - прошел.
Босая теперь - как ангелы!
Не знает, что ей сафьянные
В раю башмачки стоят.
30 декабря 1919, Кунцево - Госпиталь
13. 4/13 января Цветаева опять в Кунцеве, опять отказывается от вывоза Али и пишет стихотворение:
Звезда над люлькой - и звезда над гробом!
А посредине - голубым сугробом -
Большая жизнь. - Хоть я тебе и мать,
Мне больше нечего тебе сказать,
Звезда моя!..
4 января 1920, Кунцево - Госпиталь
Вскоре затем:
Править тройкой и гитарой
Это значит: каждой бабой
Править, это значит: старой
Брагой по башкам кружить!
Раскрасавчик! Полукровка!
Кем крещен? В какой купели?
Все цыганские метели
Оттопырили поддевку
Вашу, бравый гитарист!
Эх, боюсь - уложат влежку
Ваши струны да ухабы!
Бог с тобой, ямщик Сережка!
Мы с Россией - тоже бабы!
14. В первой половине (ст.ст.) / середине (н.ст.) января Цветаева все-таки вывозит Алю из Кунцева. Вывозит она ее не к себе в Москву; она поселяется с Алей в большой многолюдной квартире Жуковских - Герцык у В.А. Жуковской, которая, в частности, помогает ей ухаживать за Алей. Помогала Цветаевой в этом и Вера Эфрон. (И Вера и Лиля Эфрон предлагали Цветаевой еще и то, что они заберут Ирину из приюта и будут ходить за ней сами, но… см. ниже).
К моменту вывоза из Кунцева Аля, то заболевая лихорадкой, то чуть выздоравливая, лежала в Кунцево (от момента заболевания лихорадкой) около полутора месяцев.
Об Ирине речи не шло. Она тем временем уже основательно дошла. СМЕРТНЫЙ ПРИГОВОР ИРИНЕ ЭФРОН ПЕРЕДАН К ИСПОЛНЕНИЮ, поскольку ее Цветаева с самого начала даже и не собиралась вытаскивать из приюта, а теперь, увезя Алю, лишается малейшего стимула этот приют навещать.
Следует иметь в виду, что Цветаева имела ПОЛНУЮ материальную возможность вытащить обеих.
Первую неделю у Жуковских Аля продолжает болеть.
22-го января/ 4-го февраля 1920 г. Цветаева пишет письмо приятелям Звегинцевым:
«Сашенька и Верочка!
Я еще жива. - Только в большом доме, в чужой комнате, вечно на людях. Аля все еще больна, дра не угадывают болезни. Жар и жар. Скоро уже 2 месяца, как она лежит, а я не живу.
Сашенька, я нашла Вашу записку на двери. - Трогательно. - Если бы у Али пала t°, я бы пришла, я тоже по вас обоих соскучилась - как волшебно было тогда эти несколько дней.
Приходите вы, господа, ко мне, - так, часов в 7. Если меня не будет, значит я ушла за дровами и сейчас вернусь.
Дня не назначаю, чем скорей, тем лучше. Но не позднее семи, - Аля засыпает в девять.
Целую и жду.
МЦ».
Ах да, стихи.
Дитя разгула и разлуки,
Ко всем протягиваю руки.
Тяну, ресницами плеща,
Всех юношей за край плаща.
Но голос: - Мариула, в путь!
И всех отталкиваю в грудь.
Январь 1920
У первой бабки - четыре сына,
Четыре сына - одна лучина,
Кожух овчинный, мешок пеньки, -
Четыре сына - да две руки!
Как ни навалишь им чашку - чисто!
Чай, не барчата! - Семинаристы!
А у другой - по иному трахту! -
У той тоскует в ногах вся шляхта.
И вот - смеется у камелька:
"Сто богомольцев - одна рука!"
И зацелованными руками
Чудит над клавишами, шелками...
* * *
Обеим бабкам я вышла - внучка:
Чернорабочий - и белоручка!
Январь 1920
15. В самом начале 20-х чисел января по ст. ст. Аля становится практически здорова. В течение десяти дней температура невысокая (в начале февраля - 37), Цветаева оценивает ее состояние в эту декаду как «практически здорова».
Никаких попыток навестить Кунцево и забрать Ирину она не предпринимает и не собирается. Справок о ней также не наводит. Она занята сбором книги своих стихотворений 1913-1915 года.
16. В начале февраля по ст.ст. у Али неожиданно делается сильнейший жар - между 40 и 41 градусов; Цветаева решает, что это малярия (конечно, никакая это не малярия. Какая малярия в Москве в январе месяце? Похоже, что Цветаева просто выдумала этот диагноз для вящей экзотики).
Цветаева и Жуковская ухаживают за Алей, прочие люди семьи Жуковских - Герцык, несомненно, не безучастны.
В начале февраля по ст. ст. Цветаева посреди этих событий пишет письмо Звегинцевым:
«Друзья мои!
Спасибо за любовь.
Пишу в постели, ночью. У Али 40,4 - было 40,7. - Малярия. 10 дней была почти здорова, читала, писала, вчера вечером еще 37 - и вдруг сегодня утром 39,6 - вечером 40,7. - Третий приступ. - У меня уже есть опыт безнадежности - начала фразу и от суеверия в хорошую или дурную сторону боюсь кончить. - Ну, даст Бог! -
Живу, окруженная равнодушием, мы с Алей совсем одни на свете.
Нет таких в Москве!
С другими детьми сидят, не отходя, а я - у Али 40,7 - должна оставлять ее совсем одну, идти долой за дровами.
У нее нет никого, кроме меня, у меня - никого, кроме нее. - Не обижайтесь, господа, я беру нет и есть на самой глубине: если есть, то умрет, если я умру, если не умрет - так нет.
Но это - на самую глубину, - не всегда же мы живем на самую глубину - как только я стану счастливой - т. е. избавленной от чужого страдания - я опять скажу, что вы оба - Саша и Вера - мне близки. - Я себя знаю.
- Последние дни я как раз была так счастлива: Аля выздоравливала, я - после двух месяцев - опять писала, больше и лучше, чем когда-либо. Просыпалась и пела, летала по лавкам - блаженно! - Аля и стихи.
Готовила книгу - с 1913 г. по 1915 г. - старые стихи воскресали и воскрешали, я исправляла и наряжала их, безумно увлекаясь собой 20-ти лет и всеми, кого я тогда любила: собою - Алей - Сережей - Асей - Петром Эфрон - Соней Парнок - своей молодой бабушкой - генералами 12 года - Байроном - и - не перечислишь!
А вот Алина болезнь - и я не могу писать, не вправе писать, ибо это наслаждение и роскошь. А вот письма пишу и книги читаю. Из этого вывожу, что единственная для меня роскошь - ремесло, то, для чего я родилась.
Вам будет холодно от этого письма, но поймите меня: я одинокий человек - одна под небом - (ибо Аля и я - одно), мне нечего терять. Никто мне не помогает жить, у меня нет ни отца, ни матери, ни бабушек, ни дедушек, ни друзей. Я - вопиюще одна, потому - на всё вправе. - И на преступление! -
Я с рождения вытолкнута из круга людей, общества. За мной нет живой стены, - есть скала: Судьба. Живу, созерцая свою жизнь - всю жизнь - Жизнь! - У меня нет возраста и нет лица. Может быть - я - сама Жизнь. Я не боюсь старости, не боюсь быть смешной, не боюсь нищеты - вражды - злословия. Я, под моей веселой, огненной оболочкой, - камень, т. е. неуязвима. - Вот только Аля. Сережа. - Пусть я завтра проснусь с седой головой и морщинами - что ж! - я буду творить свою Старость - меня все равно так мало любили! Я буду жить - Жизни - других.
И вместе с тем, я так радуюсь каждой выстиранной Алиной рубашке и чистой тарелке! - И комитетскому хлебу! И - так хотела бы новое платье!
Все, что я пишу, - бред. - Надо спать. - Верочка, выздоравливайте и опять глядите лихорадочными - от всей Жизни - глазами румяных щек. - Помню ваше черное платье и светлые волосы.
- Когда встанете, пойдите к Бальмонту за радостью, - одного его вида - под клетчатым пледом - достаточно!
* * *
Обратим внимание на то, что нагрузка по уходу за Алей на Цветаеву выпала такая, что вполне позволяет и письма аршинные писать, и книжки читать. И даже то, что она прекратила готовить свой сборник - это не по недостатку времени, а по ритуальным соображениям: не могу заниматься сборником, когда у дочери температура 40. «Я вопиюще одна» - прямое вранье: ей помогает Жуковская, в квартире полно народа, и еще неделю назад она жаловалась, что все время на людях в этой квартире. Да и те же Звегинцевы помогут, если что. И не они одни.
17. Пока Цветаева борется с третьим, самым тяжелым приступом лихорадки у Али, и пишет преобширные письма Звегинцевым, а также читает книги и по ритуальным соображениям воздерживается от трудов по составлению сборника, ибо не модет наслаждаться, когда у Али температура 40, -
2 или 3 / 15-16 февраля в Кунцевском приюте от голода умирает Ирина Эфрон.
А теперь один важный момент. Вера Эфрон, сестра Сергея Эфрона и тетка Ирины, давно предлагала Цветаевой, что она, Вера, поедет за Ириной и заберет ее СЕБЕ, раз уж Цветаевой она не нужна. А на худой конец привезет ее Цветаевой. На все это требовалось, естественно, согласие Цветаевой как матери. Цветаева наотрез отказалась, и специально просила общую знакомую «удержать Веру от поездки за Ириной».
И вторая сестра Эфрона, Лиля Эфрон, предлагала Цветаевой, что она заберет Ирину к себе и будет выхаживать ее - Цветаева отказала и ей. Об этом известно из письма некоей Оболенской к М. Нахман, Оболенская считает, что оно и к лучшему, что Цветаева отказала, потому что все равно Ирину пришлось бы потом возвращать Цветаевой, а та все равно доехала бы ее до смерти: «Я понимаю огорчение Лили по поводу Ирины, но ведь спасти от смерти еще не значит облагодетельствовать: к чему жить было этому несчастному ребенку? Ведь навсегда ее Лиле бы не отдали. Лиля затратила бы последние силы только на отсрочку ее страданий. Нет: так лучше».
Сама Цветаева о смерти Ирины Эфрон узнала случайно 7 февраля - зашла в Лигу Спасения Детей договариваться о санатории для Али (опять она куда-то хочет сплавить с рук тяжелобольную дочь! Какая к чертовой матери санатория в феврале 1920 года?! Недельку повыхаживала, значит, утомилась) . А в Лиге ее встретили случайно находившиеся там люди из Кунцевского приюта и сказали, что Ирина умерла 3 числа.
На похороны Цветаева не поехала, приводя этому два объяснения. Первое - что была занята с Алей (вранье: там кроме нее хватало людей), второе - что просто психологически не могла. Как писала Цветаева в своей записной книжке: «“Чудовищно? - Да, со стороны. Но Бог, видящий мое сердце, знает, что я не от равнодушия не поехала тогда в приют проститься с ней, а от того, что НЕ МОГЛА. (К живой не приехала...)”.
18. Того же 7 числа Цветаева излила свой вариант души в письме к Звегинцевым. Здесь она пишет, что собиралась поехать за Ириной, когда Аля выздоровеет - и врет: если бы это было так, она забрала бы Ирину в ту декаду, когда Аля была практически здорова. Кроме того, Цветаева от избытка чувств не заметила, что в письме к Звегинцевым она врет на эту тему дважды, и при этом различным и несовместимым образом: в одном пассаже она пишет, что собиралась взять Ирину, когда Аля полностью выздоровеет, а в другом - что договорилась с какой-то «женщиной» о том, чтоб Ирину к ней привезли в воскресенье 9/22 февраля. Но Аля и близко не была тогда к выздоровлению!
Вот все письмо.
«Москва, 7/20-го февраля 1920 г., пятница
Друзья мои!
У меня большое горе: умерла в приюте Ирина - 3-го февраля, четыре дня назад. И в этом виновата я. Я так была занята Алиной болезнью (малярия - возвращающиеся приступы) - и так боялась ехать в приют (боялась того, что сейчас случилось), что понадеялась на судьбу.
- Помните, Верочка, тогда в моей комнате, на диване, я Вас еще спросила, и Вы ответили “может быть” - и я еще в таком ужасе воскликнула: - “Ну, ради Бога!” - И теперь это совершилось, и ничем не исправишь. Узнала я это случайно, зашла в Лигу Спасения детей на Соб площадке разузнать о санатории для Али - и вдруг: рыжая лошадь и сани с соломой - кунцевские - я их узнала. Я взошла, меня позвали. - “Вы гжа такая-то? - Я. - И сказали. - Умерла без болезни, от слабости. И я даже на похороны не поехала - у Али в этот день было 40,7 - и - сказать правду?! - я просто не могла. - Ах, господа! - Тут многое можно было бы сказать. Скажу только, что это дурной сон, я все думаю, что проснусь. Временами я совсем забываю, радуюсь, что у Али меньше жар, или погоде - и вдруг - Господи, Боже мой! - Я просто еще не верю! - Живу с сжатым горлом, на краю пропасти. - Многое сейчас понимаю: во всем виноват мой авантюризм, легкое отношение к трудностям, наконец, - здоровье, чудовищная моя выносливость. Когда самому легко, не видишь что другому трудно. И - наконец - я была так покинута! У всех есть кто-то: муж, отец, брат - у меня была только Аля, и Аля была больна, и я вся ушла в ее болезнь - и вот Бог наказал.
- Никто не знает, - только одна из здешних барышень, Иринина крестная, подруга Веры Эфрон. Я ей сказала, чтобы она как-нибудь удержала Веру от поездки за Ириной - здесь все собиралась, и я уже сговорилась с какой-то женщиной, чтобы привезла мне Ирину - и как раз в воскресенье.
- О!
- Господа! Скажите мне что-нибудь, объясните.
Другие женщины забывают своих детей из-за балов - любви - нарядов - праздника жизни. Мой праздник жизни - стихи, но я не из-за стихов забыла Ирину - я 2 месяца ничего не писала! И - самый мой ужас! - что я ее не забыла, не забывала, все время терзалась и спрашивала у Али: - “Аля, как ты думаешь - - - ?” И все время собиралась за ней, и все думала: - “Ну, Аля выздоровеет, займусь Ириной!” - А теперь поздно.
У Али малярия, очень частые приступы, три дня сряду было 40,5 - 40,7, потом понижение, потом опять. Дра говорят о санатории: значит - расставаться. А она живет мною и я ею - как-то исступленно.
Господа, если придется Алю отдать в санаторию, я приду жить к Вам, буду спать хотя бы в коридоре или на кухне - ради Бога! - я не могу в Борисоглебском, я там удавлюсь.
Или возьмите меня к себе с ней, у Вас тепло, я боюсь, что в санатории она тоже погибнет, я всего боюсь, я в панике, помогите мне!
Малярия лечится хорошими условиями. Вы бы давали тепло, я еду. До того, о чем я Вам писала в начале письма, я начала готовить сборник (1913 - 1916) - безумно увлеклась - кроме того, нужны были деньги.
И вот - все рухнуло.
- У Али на днях будет др - третий! - буду говорить с ним, если он скажет, что в человеческих условиях она поправится, буду умолять Вас: м. б. можно у Ваших квартирантов выцарапать столовую? Ведь Алина болезнь не заразительная и не постоянная, и Вам бы никаких хлопот не было. Я знаю, что прошу невероятной помощи, но - господа! - ведь Вы же меня любите!
О санатории дра говорят, п. ч. у меня по утрам 4-5°, несмотря на вечернюю топку, топлю в последнее время даже ночью.
Кормить бы ее мне помогали родные мужа, я бы продала книжку через Бальмонта - это бы обошлось. - Не пришло ли продовольствие из Рязани? - Господа! Не приходите в ужас от моей просьбы, я сама в непрестанном ужасе, пока я писала об Але, забыла об Ирине, теперь опять вспомнила и оглушена.
- Ну, целую, Верочка, поправляйтесь. Если будете писать мне, адресуйте: Мерзляковский, 16, кв 29. - В. А. Жуковской (для М. И. Ц) - или - для Марины. Я здесь не прописана. А может быть, Вы бы, Сашенька, зашли? Хоть я знаю, что Вам трудно оставлять Веру.
Целую обоих. - Если можно, никаким общим знакомым - пока - не рассказывайте, я как волк в берлоге прячу свое горе, тяжело от людей.
МЦ.
И потом - Вы бы, Верочка, возвратили Але немножко веселья, она Вас и Сашу любит, у Вас нежно и весело. Я сейчас так часто молчу - и - хотя она ничего не знает, это на нее действует. - Я просто прошу у Вас дома - на час!
МЦ»
Вот так.
Я эту книгу поручаю ветру
И встречным журавлям.
Давным-давно - перекричать разлуку -
Я голос сорвала.
Я эту книгу, как бутылку в волны,
Кидаю в вихрь войн.
Пусть странствует она - свечой под праздник -
Вот так: из длани в длань.
О ветер, ветер, верный мой свидетель,
До милых донеси,
Что еженощно я во сне свершаю
Путь - с Севера на Юг.
Москва, февраль 1920
Заключение следует.
Эпилог.
Аля выздоровела к концу февраля. По счастью, обошлось без санатории - если бы Цветаева исполнила свое страстное намерение свалить ее, больную, с плеч в доступную ей "санаторию" образца февраля 1920 года, то живой бы Аля оттуда не вернулась.
Из смерти Ирины Эфрон Марина Цветаева соорудила подобающий пир духа:
1) Але она потом наставительно говорила:
"Ешь. Без фокусов. Пойми, что я спасла из двух - тебя, двух - не смогла. Тебя "выбрала". Ты выжила за счет Ирины."
«Аля помнила это всегда» (Геворкян).
Разумеется, это вранье по факту - всё она могла. А что это такое по качеству - вбивать девочке 7 лет, что та выжила только за счет гибели сестры - о том умолчим в силу самоочевидности ответа.
2) Во Франции Цветаева в 1931 году «горько призналась Н. П. Гронскому: "У меня в Москве, в 1920 году, ребенок от голода умер. Я в Москве элементарно дохла, а все - дружно восхищались моими стихами!" Согласитесь, огромна боль, неизбывна и - незабываема, если выплескивается она» и т.д. (Геворкян)
О качестве мышления Геворкян, впрочем, блестяще говорит следующая ее фраза: «Во всяком случае, в цитированном уже письме к В. Звягинцевой и А. Ерофееву, которое начато было 7-го, а закончено 20 февраля (достаточный срок для того, чтобы - при желании - попытаться найти себе оправдание), нет ни намека на упрек Вере Яковлевне, находившейся тогда в Москве, болевшей и в силу этого не забравшей Ирину, напротив, она упомянута вполне дружелюбно, хоть и попутно: “Никто не знает, - только одна из здешних барышень, Иринина крестная, подруга Веры Эфрон. Я ей сказала, чтобы она как-нибудь удержала Веру от поездки за Ириной - здесь все собиралась (так в книге! - Т.Г.), и я уже сговорилась с какой-то женщиной, чтобы привезти Ирину - и как раз в воскресенье”.
Мраморен здесь даже не маразматический разговор про воздержание от возможных упреков в адрес Веры, которая якобы не забрала Ирину по болезни, когда ТУТ ЖЕ Геворкян цитирует слова Цветаевой о том, что та сама удерживала Веру от этого. Мраморна здесь та идея, что датировка письма 7/20 февраля означает, что Цветаева его писала две недели. Наличие старого и нового стиля от Геворкян ускользнуло.
3) Эфрону Цветаева отписалась следующим образом в 1921 году:
“…чтобы Вы не слышали горестной вести из равн[одушных] уст, - Сереженька, в прошлом году, в Сретение, умерла Ирина. Болели обе, Алю я смогла спасти, Ирину - нет.
Не для В[ашего] и не для св[оего] утешения - а как простую правду скажу: И[рина] была очень странным, а м[ожет] б[ыть] вовсе безнадеж[ным] ребенком, - все время качалась, почти не говорила, - м[ожет] б[ыть] рахит, может быть - вырождение, - не знаю.
Конечно, не будь Революции -
Но - не будь Революции -
Не принимайте моего отношения за бессердечие. Это - просто - возможность жить. Я одеревенела, стараюсь одеревенеть. Но - самое ужасное - сны. Когда я вижу ее во сне - кудр[явую] голову и обмызганное длинное платье - о, тогда, Сереженька, - нет утешения, кроме смерти”
Сереженька, если Вы живы, мы встретимся, у нас будет сын. Сделайте как я: НЕ помните.
Не пишу Вам подробно о смерти Ирины. Это была СТРАШНАЯ зима. То, что Аля уцелела - чудо. Я вырвала ее у смерти, а я была совершенно безоружна!
Не горюйте об Ирине, Вы ее совсем не знали, подумайте, что это Вам приснилось, не вините в бессердечии, я просто не хочу Вашей боли, - всю беру на себя!
У нас будет сын, я знаю, что это будет, - чудесный героический сын, ибо мы оба герои».
Да. Оба.
Про то, как она тосковала по дочери - совершенное вранье, мы знаем, как она на самом деле относилась к Ирине. Чтоб у нее, у Цветаевой, у Поэта была отсталая дочь, которая еще в два с лишним года гадит в постель? Нет уж, у нее, у Поэта, дети должны либо гениальные - вот как Аля, которая в семь лет пишет так, как пишет! - либо они не должны быть вовсе.
Правда, Лиля Эфрон почему-то даже и не считает Ирину отсталой. «В 1923 году Елизавета Эфрон совсем иначе описывает Ирину в письме к брату: “Это была умная, кроткая, нежная девочка. Привезла я ее совсем больной, слабой, она все время спала, не могла стоять на ногах. За три месяца она стала неузнаваемой, говорила, бегала. Тиха она была необыкновенно…». Это в 1918.
Потом, правда, Цветаева ее плохо кормила, связывала, поколачивала иногда, держала по 10 часов, не меняя пеленок - и в итоге в приют Ирина отправилась во много худшей форме, чем ее запомнила тетка Лиля. И не говорила уже, и не бегала.
4) Анастасии Цветаевой сестра Марина отовралась по-другому, свалив всю вину как раз на Веру и Лилю Эфрон: «в декабрьском письме к Анастасии Цветаевой… сообщив о смерти Ирины, она писала: “Лиля и Вера вели себя хуже, чем животные, - вообще все отступились”.»
Мужу, понятное дело, она так про сестер его врать не рискнула.
5) В адрес еще одного лица она сочинила уже третье вранье: «В Революцию, в 1920 г., за месяц до пайка у меня умерла в приюте младшая девочка и я насилу спасла от смерти Алю. Я не хотела отдавать их в приют, у меня их вырвали: укоряли в материнском эгоизме, обещали для детей полного ухода и благополучия, - и вот, через 10 дней - болезнь одной и через два месяца - смерть другой. С тех пор я стала безумно бояться разлуки, чуть что - и тот старый леденящий ужас: а вдруг?»
Вот что значит Поэт - прозаик бы хоть какое консолидированное вранье придумал бы, а Поэт всем пишет разное, как вдохновенье легло.
6) С самой собой Цветаева еще много и вкусно играла на эту тему.
«Ирина! - Как она умерла? Что чувствовала? Качалась ли? Что видела в памяти? Понимала ли что-нибудь? Что - последним - сказала? И от чего умерла?
Никогда не узнаю.
Иринина смерть тем ужасна, что ее так легко могло не быть. Распознай врач у Али малярию - имей бы я немножко больше денег - и Ирина не умерла бы.
Ирина! Если есть небо, ты на небе, пойми и прости меня, бывшую тебе дурной матерью, не сумевшую перебороть неприязнь к твоей темной непонятной сущности. - Зачем ты пришла? - Голодать - петь “Ай дуду”.., ходить по кровати, трясти решетку, качаться, слушать окрики...»
«Иринина смерть ужасна тем, что она - чистейшая случайность. (Если от голода - немножко хлеба! если от малярии - немножко хины - ах! - НЕМНОЖКО ЛЮБВИ...”
“История Ирининой жизни и смерти:
На одного маленького ребенка в мире не хватило любви”
* * *
Итак, для верности. Не было никакого одиночества в беде. Не было никакого двухмесячного ухода за тяжелобольной Алей: на момент смерти Ирины она ухаживала за тяжелобольной Алей дня два, а до того ухаживала за почти здоровой Алей еще две с половиной недели - и отнюдь не одна. Ей помогали Жуковская и Вера Эфрон, все это происходило в многолюдном доме, и уход за Алей не мешал ей приглашать гостей и составлять поэтические сборники. Прокормить обеих дочерей она целиком могла даже не работая, а работать не хотела из принципа. Совмещать работу с уходом за Алей она могла отлично, так как ухаживала за Алей не она одна; работать она не желала и тогда, когда никто еще и не болел ничем. Никакой тяжелой болезни три месяца подряд у Али не было: она переболела до февраля дважды, и не очень сильно, раз уж выжила при этом в приюте без медпомощи, а вот в феврале действительно свалилась в третий раз с температурой 40, но Ирина умерла в самом начале этой болезни Али, если вообще не ДО ее начала.
А до этого помошь Цветаевой Але, болевшей в Кунцево на гноище, в голоде, холоде и без всякой медпомощи, выразилась в следующем: за полтора месяца этой болезни Цветаева навестила Алю аж целых ПЯТЬ раз (четыре - на кусок дня, один - вечер одного дня и утро следующего) и по меньшей мере в один из этих пяти приездов привезла ей хину.
Ничего из того, что получается под пером цветаеведов, не было. А что было - о том см. выше.
Цветаева вновь дома в Москве, пишет в Кунцево Але письмо впрок, чтобы она прочитала его, когда вернется домой. Письмо не заканчивает, решение свое отменяет, вывозить Алю не едет ни в этот день, ни позже.
Описание в зап. книжках:
«28-го нoябpя
(ровно 2 недели, как дети в приюте.)
- Сил нет писать.-Пороху нет писать. Гадалка на вокзале сказала, что я успокоюсь червонным королем и своим домом.
Письмо к Aлe, после первого посещения ее в приюте
Алечка!
Это письмо ты прочтешь уже в Борисоглебском. Будет топиться печечка, я буду подкладывать дрова, может быть удастся истопить плиту - дай Бог, чтобы она не дымила! - Будет вариться еда - наполню все кострюльки.
Ты будешь есть - есть - есть!
- Будет тепло, завесим окна коврами.
- Аля, уходя я перекрестила красные столбы твоего приюта.
Аля! Ангел, мне Богом данный!
У меня глаза горят от слез. Дай Бог - Бог, на коленях прошу Тебя! -чтобы всё это скорей прошло, чтобы мы опять были вместе.
___
(Не кончено.)
Меня презирают - (и в праве презирать) - все.
Служащие за то, что не служу, писатели зато, что не печатаю, прислуги за то, что не барыня, барыни за то, что в мужицких сапогах (прислуги и барыни!)
Кроме того - все - за безденежье.
1/2 презирают, 1/4 презирает и жалеет, 1/4 - жалеет. (1/2 + 1/4 + 1/4 = 1)
А то, что уже вне единицы - Поэты! - восторгаются.
7. Следующая неделя - никаких сдвигов. Цветаева не едет в Кунцево и никого не вывозит. 6/19 декабря 1919 года записывает в записной книжке:
«6-го дeк 1919 г., ст. ст.
Я так мало женщина, что ни разу, ни разу мне в голову не пришло, что от голода и холода зимы 19 года есть иное средство, чем продажа на рынке».
8. Еще через десять дней Цветаева навещает наконец 16-17/29-30 декабря Алю. Дает ей хину. Опять обещает при расставании приехать за ней на следующий день и забрать домой. Опять и не думает исполнять.
Описание этого визита Цветаевой в ее записной книжке:
В первый раз, когда я шла к Але в приют, я не особенно боялась: озабоченность незнакомой дорогой (никогда - до идиотизма - не нахожу) - добрая слава детских колоний - некоторая ирреальность Алиной болезни (больной я ее еще не видела) - я чувствовала беспокойство - озабоченность - но не страх.
Но второй раз - после первого посещения и тетрадки - и еще ночи в холодной канцелярии, не раздеваясь, под шубой - второй раз я шла, как осужденная на смерть.
- Снега, снега. Чернота елей. Смерть. Иду, как призрак, спотыкаясь на кривых каблуках,- метель.- Дорога уже сейчас мало видна,- как буду возвращаться? - Несу Але 2 куска сахара и 2 лепешки,- их дала мне Л Аа - купить в Кунцеве ничего нельзя.
Ах, взойти бы в какую-нб избу, обменять бы браслет на хлеб, но у меня такой подозрительный вид - и сразу будет такой противоестественпый голос - или слишком жалкий или дерзкий (всегда, когда продаю) - и никто не поверит, что у меня дочь в приюте.
Дорога бесконечна. О, это конечно не 3 версты, а по крайней мере шесть. Метель метет, ноги вязнут в новом снегу.
Незадолго до приюта встречный мужик предлагает подвезти. Сажусь. Рыжая борода, ясные, ясные - хитрые и детские - голубые глаза. Расспрашивает, служу ли. Чувствую - как всегда - смутный стыд - и, предвидя осуждение, если скажу нет, говорю да.- «Где?» - «В Кооперации». Муж моряк, пропал в Севастополе.- «Так, так».
Вот оно «Центро» - соскакиваю, благодарю. Тоска в животе (entraiiles) {недрах (фр.)} было стихшая от разговора с мужиком - превращается в тошноту. Заставляю ноги идти.
Красные столбы приюта.- О, Господи! - Вся обмираю.
Дом. Лестница. Запах сосны. Множество детей, никого не различаю.
Умоляюще: «Я кАлечке».
И кто-то из детей (кажется, мальчик):
- «Алечке хуже! - Умер Алечка!»
Я уже наверху У стены - Лидия Конст. Хватаю ее за обе руки, почти что прижимаю к стене.
- «Ради Бога - ради Бога - ради Бога - скажите: правда?»
- «Да нет же - как Вы испугались!»
- «Умоляю Вас!!!»
- «Да нет же, они шутят,- так - зря говорят».
- «Да нет, умоляю Вас!!!»
- «Правда - шутят. Идемте же!»
Огромными шагами подхожу кАлиной постели. Бритая голова из под одеяла - протянутые руки - жива!
- «Аля! Ты опять плачешь! Что с тобой? Тебе хуже?»
- «Очень голова болит и ухо болит».
Ее кровать в углу между двух незамазанных окон. Бритая голова. Продуло.- Лежит в одной рубашке - какой-то чужой - сплошные прорехи.
Мимоходом замечаю, что пол нынче мыт.
- «Да, она всё плачет, всё плачет, вот и голова болит» - говорит Лидия Конст.- С трудом скрывая негодование, даю Але порошок хины.- - «Др еще не был?» - «Да нет - далёко - раньше, когда мы жили возле госпиталя, я их водила».
Некоторые дети выздоровели. В комнату ежесекундно врываются здоровые, Лидия Конст гонит, они не слушаются. Аля кашляет, как безумная, возврат коклюша. Жилы на лбу и на шее надуваются, как веревки. Весь белок глаз - Алин голубоватый, чуть бледнее зрачка - белок! - воспален, как кровь.
Нздзир ворчит: «Привезли с коклюшем, я с начала говорила, что у них коклюш. Теперь все закашляли».
Не помню, как, разговор переходит на школу:
- «Всё упрямилась, упрямиласъ, а потом послушалась, пошла. Помилуйте - там и завтрак дают, туманные картины показывают. Сначала она все твердила, что не хочет без ? писать, а я ей говорю - «Когда еще до ? дойдут, а ты пока походи, посмотри картины, еще чему доучись, учителя хорошие»...
И Аля, в слезах: - «Нет, я не ходила! Марина, только не верьте! Я всё время во дворе стояла»...
- «Хорошо, хорошо, это всё глупости, успокойся, Алечка, я тебе верю»...
(Одна против всех! - Была ли я права?)
Занимаюсь переводом Али на другую - свободную - кровать. Доски не сходятся. Распоряжаться в чужом месте - да еще не своим ребенком - (я ведь «тетя») - это абсолютно противоестественно для меня - о, проклятая воспитанность!'
Но дело идет об Алиной жизни - и заставляю себя настоять на своем. Чувствую смутное недовольство надзирательницы.
Наконец Аля переложена. Л К надевает ей чистую рубашку, я - платье и куртку.
- «Уж очень Вы ее кутаете,- вредно».
- «Но у Вас не топлено».
Между кроватями мотается Ирина. Даю Але сахар. Взрыв кашля, Аля с расширена; ыми от страха глазами молча протягивает мне вынутый изо рта сахар: в крови.
Сахар и кровь! Содрогаюсь.
- «Это ничего, Алечка, это от кашля такие жилки лопаются».
Несмотря на жар, жадно ест.
- «А что ж Вы маленькую-то не угостите?» Делаю вид, что не слышу.- Господи! - Отнимать у Али! - Почему Аля заболела, а не Ирина?!!-
Выхожу на лестницу курить. Разговариваю с детьми. Какая-то де-вочка: - «Это Ваша дочка?» - «Родная».
В узком простенке между лестницей и стеной - Ирина в злобе колотится головой об пол.
- «Дети, не дразните ее, оставьте, я уже решила не обращать на нее внимания, скорей перестанет», говорит заведующая - Настасья Сергеевна.
- «Ирина!!!» - окликаю я. Ирина послушно встает. Через секунду вижу ее над лестницей.- «Ирина, уходи отсюда, упадешь!» кричу я.- «Не падала, не падала, и упадет?» говорит какая-то девочка.
- «Да, вот именно», говорю я протяжно - спокойно и злобно - «не падала, не падала - и упадет. Это всегда так».
- «И разобьется», подтверждает усмиренная девочка. Возвращаюсь к Але. Алина соседка ноет:
- «Поесть хоцца, поесть хоцца»...
И Петя -- Иринин ровесник - хнычет.
- «А ты не плачь!» усовещеваст кто-то из детей,- «как есть захотел, так плакать? Это не хитро!»
- «А больным сегодня второго не будет!» влетает кКто-то с вестью.
- «Сегодня картошка и второго не дадут».
- «Дадут», говорю я упрямо - и в ужасе.
Тот же суп - то же количество - без хлеба. Опять взрослые дети присутствуют при дележе. Л К сердится: «Не-бось, не утаю. Что вы думаете, сама съем?»
(Забыла сказать, что с болью в сердце не исполнила Алиной просьбы: не могла принести ей ложки, у Л А были только серебряные.)
Ирину уносят на руках обедать. Суп съеден.
Жду, жду Очевидно, второго не будет. Приходит кто-то с вестью, что больным дадут по яйцу.
Алин запас съеден. Сижу в тоске.
- «Тебе бы теперь хорошо поспать, жалко мне тебя», говорит Л К Ирине, «да и не знаю куда тебя положить,- обаелаешься». Укладывает ее поперек большой кровати, на какую-то подстилку, покрывает шубой.
И - минуты через 3 - испуганный вопль той же Л К - «0х, ox, ox! Начинается!»
Схватывает Ирину, сажает, но дело уже сделано.
Через некоторое время Аля просится. Приношу предмет с водой, сажаю ее.
Когда Л К возвращается, она всплескивает руками:
- «Ах, что Вы наделали! Ведь это я постирать принесла! Где ж я теперь воды-то достану?!»
Я злобно молчу.
Уходя, я оставляю Але полпорошка хины:
- «Алечка, это ты примешь вечером,- смотри, вот я здесь положу, не забудь»,- и, обращаясь к Л К:
- «А этот порошок Вы ей дадите утром, очень Вас прошу, не забудьте».
- «Хорошо, хорошо, только напрасно Вы ее хиной пичкаете, от нее звон в ушах делается».
- «Ради Бога, не забудьте!»
- «Хорошо, хорошо, я его в башмак положу».
Гляжу в окно: снег очень померк. Огромная метель. Очевидно, скоро стемнеет. Я все хотела дождаться яйца, но дольше ждать нельзя,- и так уж не знаю, как дойду.
- «Ну, Алечка, Христос с тобой!» - В глубокой тоске наклоняюсь, целую. - «Не плачь, я завтра обязательно тебя увезу - и мы опять будем вместе - не забудь хину! Ну, моя радость...»
Когда я вышла, было уже серо. Я вспомнила прилив и отлив - роковое прилива и отлива.
Я могу лететь, как угодно - тьма всё-таки опередит меня.-Метель.-
…
* * *
Кроме того, 16/29 декабря она сочинила стихи:
В синем небе - розан пламенный:
Сердце вышито на знамени.
Впереди - без роду - племени
Знаменосец молодой.
В синем поле - цвет садовый:
Вот и дом ему, - другого
Нет у знаменосца дома.
Волоса его как лен.
Знаменосец, знаменосец!
Ты зачем врагу выносишь
В синем поле - красный цвет?
А как грудь ему проткнули -
Тут же в знамя завернули.
Сердце на - сердце пришлось.
Вот и дом ему. - Другого
Нет у знаменосца дома.
16/29 дек. 1919 г.- Госпиталь.-
19 декабря и чуть позже вдохновение пробило ее еще на три текста.
О души бессмертный дар!
Слезный след жемчужный!
Бедный, бедный мой товар,
Никому не нужный!
Сердце нынче не в цене, -
Все другим богаты!
Приговор мой на стене:
- Чересчур легка ты!...
19 декабря 1919
Я не хочу ни есть, ни пить, ни жить.
А так: руки скрестить - тихонько плыть
Глазами по пустому небосклону.
Ни за свободу я - ни против оной
- О, Господи! - не шевельну перстом.
Я не дышать хочу - руки крестом!
Декабрь 1919
Поцеловала в голову,
Не догадалась - в губы!
А все ж - по старой памяти -
Ты хороша, Любовь!
Немножко бы веселого
Вина, - да скинуть шубу, -
О как - по старой памяти -
Ты б загудела, кровь!
Да нет, да нет, - в таком году
Сама любовь - не женщина!
Сама Венера, взяв топор,
Громит в щепы подвал.
В чумном да ледяном аду,
С Зимою перевенчанный,
Амур свои два крылышка
На валенки сменял.
Прелестное создание!
Сплети - ка мне веревочку
Да сядь - по старой памяти -
К девчонке на кровать.
- До дальнего свидания!
- Доколь опять научимся
получше, чем в головочку,
мальчишек целовать.
Декабрь 1919
Ирина Эфрон-3. Умирание и смерть. 24 декабря - 3 февраля ст. ст.
10. Еще через неделю. 24 декабря / 6 января Цветаева навещает Алю в Кунцево. Вывозить не собирается и не обещает. Об Ирине нет и речи.
11. 29 декабря / 11 января Цветаева пишет стихотворение.
Между воскресеньем и субботой
Я повисла, птица вербная.
На одно крыло - серебряная,
На другое - золотая.
Меж Забавой и Заботой
Пополам расколота, -
Серебро мое - суббота!
Воскресенье - золото!
Коли грусть пошла по жилушкам,
Не по нраву - корочка, -
Знать, из правого я крылушка
Обронила перышко.
А коль кровь опять проснулася,
Подступила к щеченькам, -
Значит, к миру обернулася
Я бочком золотеньким.
Наслаждайтесь! - Скоро - скоро
Канет в страны дальние -
Ваша птица разноперая -
Вербная - сусальная.
29 декабря 1919
Саакянц комментирует: «В декабре написано одно из лучших стихотворений, в котором выражена вся двоякость земли и неба в душе лирической героини».
12. 30 декабря / 12 января на Новый год Цветаева вновь приезжает проведать Алю. Пишет стихотворение:
Простите Любви - она нищая!
У ней башмаки нечищены, -
И вовсе без башмаков!
Стояла вчерась на паперти,
Молилася Божьей Матери, -
Ей в дар башмачок сняла.
Другой - на углу, у булочной,
Сняла ребятишкам уличным:
Где милый - узнать - прошел.
Босая теперь - как ангелы!
Не знает, что ей сафьянные
В раю башмачки стоят.
30 декабря 1919, Кунцево - Госпиталь
13. 4/13 января Цветаева опять в Кунцеве, опять отказывается от вывоза Али и пишет стихотворение:
Звезда над люлькой - и звезда над гробом!
А посредине - голубым сугробом -
Большая жизнь. - Хоть я тебе и мать,
Мне больше нечего тебе сказать,
Звезда моя!..
4 января 1920, Кунцево - Госпиталь
Вскоре затем:
Править тройкой и гитарой
Это значит: каждой бабой
Править, это значит: старой
Брагой по башкам кружить!
Раскрасавчик! Полукровка!
Кем крещен? В какой купели?
Все цыганские метели
Оттопырили поддевку
Вашу, бравый гитарист!
Эх, боюсь - уложат влежку
Ваши струны да ухабы!
Бог с тобой, ямщик Сережка!
Мы с Россией - тоже бабы!
14. В первой половине (ст.ст.) / середине (н.ст.) января Цветаева все-таки вывозит Алю из Кунцева. Вывозит она ее не к себе в Москву; она поселяется с Алей в большой многолюдной квартире Жуковских - Герцык у В.А. Жуковской, которая, в частности, помогает ей ухаживать за Алей. Помогала Цветаевой в этом и Вера Эфрон. (И Вера и Лиля Эфрон предлагали Цветаевой еще и то, что они заберут Ирину из приюта и будут ходить за ней сами, но… см. ниже).
К моменту вывоза из Кунцева Аля, то заболевая лихорадкой, то чуть выздоравливая, лежала в Кунцево (от момента заболевания лихорадкой) около полутора месяцев.
Об Ирине речи не шло. Она тем временем уже основательно дошла. СМЕРТНЫЙ ПРИГОВОР ИРИНЕ ЭФРОН ПЕРЕДАН К ИСПОЛНЕНИЮ, поскольку ее Цветаева с самого начала даже и не собиралась вытаскивать из приюта, а теперь, увезя Алю, лишается малейшего стимула этот приют навещать.
Следует иметь в виду, что Цветаева имела ПОЛНУЮ материальную возможность вытащить обеих.
Первую неделю у Жуковских Аля продолжает болеть.
22-го января/ 4-го февраля 1920 г. Цветаева пишет письмо приятелям Звегинцевым:
«Сашенька и Верочка!
Я еще жива. - Только в большом доме, в чужой комнате, вечно на людях. Аля все еще больна, дра не угадывают болезни. Жар и жар. Скоро уже 2 месяца, как она лежит, а я не живу.
Сашенька, я нашла Вашу записку на двери. - Трогательно. - Если бы у Али пала t°, я бы пришла, я тоже по вас обоих соскучилась - как волшебно было тогда эти несколько дней.
Приходите вы, господа, ко мне, - так, часов в 7. Если меня не будет, значит я ушла за дровами и сейчас вернусь.
Дня не назначаю, чем скорей, тем лучше. Но не позднее семи, - Аля засыпает в девять.
Целую и жду.
МЦ».
Ах да, стихи.
Дитя разгула и разлуки,
Ко всем протягиваю руки.
Тяну, ресницами плеща,
Всех юношей за край плаща.
Но голос: - Мариула, в путь!
И всех отталкиваю в грудь.
Январь 1920
У первой бабки - четыре сына,
Четыре сына - одна лучина,
Кожух овчинный, мешок пеньки, -
Четыре сына - да две руки!
Как ни навалишь им чашку - чисто!
Чай, не барчата! - Семинаристы!
А у другой - по иному трахту! -
У той тоскует в ногах вся шляхта.
И вот - смеется у камелька:
"Сто богомольцев - одна рука!"
И зацелованными руками
Чудит над клавишами, шелками...
* * *
Обеим бабкам я вышла - внучка:
Чернорабочий - и белоручка!
Январь 1920
15. В самом начале 20-х чисел января по ст. ст. Аля становится практически здорова. В течение десяти дней температура невысокая (в начале февраля - 37), Цветаева оценивает ее состояние в эту декаду как «практически здорова».
Никаких попыток навестить Кунцево и забрать Ирину она не предпринимает и не собирается. Справок о ней также не наводит. Она занята сбором книги своих стихотворений 1913-1915 года.
16. В начале февраля по ст.ст. у Али неожиданно делается сильнейший жар - между 40 и 41 градусов; Цветаева решает, что это малярия (конечно, никакая это не малярия. Какая малярия в Москве в январе месяце? Похоже, что Цветаева просто выдумала этот диагноз для вящей экзотики).
Цветаева и Жуковская ухаживают за Алей, прочие люди семьи Жуковских - Герцык, несомненно, не безучастны.
В начале февраля по ст. ст. Цветаева посреди этих событий пишет письмо Звегинцевым:
«Друзья мои!
Спасибо за любовь.
Пишу в постели, ночью. У Али 40,4 - было 40,7. - Малярия. 10 дней была почти здорова, читала, писала, вчера вечером еще 37 - и вдруг сегодня утром 39,6 - вечером 40,7. - Третий приступ. - У меня уже есть опыт безнадежности - начала фразу и от суеверия в хорошую или дурную сторону боюсь кончить. - Ну, даст Бог! -
Живу, окруженная равнодушием, мы с Алей совсем одни на свете.
Нет таких в Москве!
С другими детьми сидят, не отходя, а я - у Али 40,7 - должна оставлять ее совсем одну, идти долой за дровами.
У нее нет никого, кроме меня, у меня - никого, кроме нее. - Не обижайтесь, господа, я беру нет и есть на самой глубине: если есть, то умрет, если я умру, если не умрет - так нет.
Но это - на самую глубину, - не всегда же мы живем на самую глубину - как только я стану счастливой - т. е. избавленной от чужого страдания - я опять скажу, что вы оба - Саша и Вера - мне близки. - Я себя знаю.
- Последние дни я как раз была так счастлива: Аля выздоравливала, я - после двух месяцев - опять писала, больше и лучше, чем когда-либо. Просыпалась и пела, летала по лавкам - блаженно! - Аля и стихи.
Готовила книгу - с 1913 г. по 1915 г. - старые стихи воскресали и воскрешали, я исправляла и наряжала их, безумно увлекаясь собой 20-ти лет и всеми, кого я тогда любила: собою - Алей - Сережей - Асей - Петром Эфрон - Соней Парнок - своей молодой бабушкой - генералами 12 года - Байроном - и - не перечислишь!
А вот Алина болезнь - и я не могу писать, не вправе писать, ибо это наслаждение и роскошь. А вот письма пишу и книги читаю. Из этого вывожу, что единственная для меня роскошь - ремесло, то, для чего я родилась.
Вам будет холодно от этого письма, но поймите меня: я одинокий человек - одна под небом - (ибо Аля и я - одно), мне нечего терять. Никто мне не помогает жить, у меня нет ни отца, ни матери, ни бабушек, ни дедушек, ни друзей. Я - вопиюще одна, потому - на всё вправе. - И на преступление! -
Я с рождения вытолкнута из круга людей, общества. За мной нет живой стены, - есть скала: Судьба. Живу, созерцая свою жизнь - всю жизнь - Жизнь! - У меня нет возраста и нет лица. Может быть - я - сама Жизнь. Я не боюсь старости, не боюсь быть смешной, не боюсь нищеты - вражды - злословия. Я, под моей веселой, огненной оболочкой, - камень, т. е. неуязвима. - Вот только Аля. Сережа. - Пусть я завтра проснусь с седой головой и морщинами - что ж! - я буду творить свою Старость - меня все равно так мало любили! Я буду жить - Жизни - других.
И вместе с тем, я так радуюсь каждой выстиранной Алиной рубашке и чистой тарелке! - И комитетскому хлебу! И - так хотела бы новое платье!
Все, что я пишу, - бред. - Надо спать. - Верочка, выздоравливайте и опять глядите лихорадочными - от всей Жизни - глазами румяных щек. - Помню ваше черное платье и светлые волосы.
- Когда встанете, пойдите к Бальмонту за радостью, - одного его вида - под клетчатым пледом - достаточно!
* * *
Обратим внимание на то, что нагрузка по уходу за Алей на Цветаеву выпала такая, что вполне позволяет и письма аршинные писать, и книжки читать. И даже то, что она прекратила готовить свой сборник - это не по недостатку времени, а по ритуальным соображениям: не могу заниматься сборником, когда у дочери температура 40. «Я вопиюще одна» - прямое вранье: ей помогает Жуковская, в квартире полно народа, и еще неделю назад она жаловалась, что все время на людях в этой квартире. Да и те же Звегинцевы помогут, если что. И не они одни.
17. Пока Цветаева борется с третьим, самым тяжелым приступом лихорадки у Али, и пишет преобширные письма Звегинцевым, а также читает книги и по ритуальным соображениям воздерживается от трудов по составлению сборника, ибо не модет наслаждаться, когда у Али температура 40, -
2 или 3 / 15-16 февраля в Кунцевском приюте от голода умирает Ирина Эфрон.
А теперь один важный момент. Вера Эфрон, сестра Сергея Эфрона и тетка Ирины, давно предлагала Цветаевой, что она, Вера, поедет за Ириной и заберет ее СЕБЕ, раз уж Цветаевой она не нужна. А на худой конец привезет ее Цветаевой. На все это требовалось, естественно, согласие Цветаевой как матери. Цветаева наотрез отказалась, и специально просила общую знакомую «удержать Веру от поездки за Ириной».
И вторая сестра Эфрона, Лиля Эфрон, предлагала Цветаевой, что она заберет Ирину к себе и будет выхаживать ее - Цветаева отказала и ей. Об этом известно из письма некоей Оболенской к М. Нахман, Оболенская считает, что оно и к лучшему, что Цветаева отказала, потому что все равно Ирину пришлось бы потом возвращать Цветаевой, а та все равно доехала бы ее до смерти: «Я понимаю огорчение Лили по поводу Ирины, но ведь спасти от смерти еще не значит облагодетельствовать: к чему жить было этому несчастному ребенку? Ведь навсегда ее Лиле бы не отдали. Лиля затратила бы последние силы только на отсрочку ее страданий. Нет: так лучше».
Сама Цветаева о смерти Ирины Эфрон узнала случайно 7 февраля - зашла в Лигу Спасения Детей договариваться о санатории для Али (опять она куда-то хочет сплавить с рук тяжелобольную дочь! Какая к чертовой матери санатория в феврале 1920 года?! Недельку повыхаживала, значит, утомилась) . А в Лиге ее встретили случайно находившиеся там люди из Кунцевского приюта и сказали, что Ирина умерла 3 числа.
На похороны Цветаева не поехала, приводя этому два объяснения. Первое - что была занята с Алей (вранье: там кроме нее хватало людей), второе - что просто психологически не могла. Как писала Цветаева в своей записной книжке: «“Чудовищно? - Да, со стороны. Но Бог, видящий мое сердце, знает, что я не от равнодушия не поехала тогда в приют проститься с ней, а от того, что НЕ МОГЛА. (К живой не приехала...)”.
18. Того же 7 числа Цветаева излила свой вариант души в письме к Звегинцевым. Здесь она пишет, что собиралась поехать за Ириной, когда Аля выздоровеет - и врет: если бы это было так, она забрала бы Ирину в ту декаду, когда Аля была практически здорова. Кроме того, Цветаева от избытка чувств не заметила, что в письме к Звегинцевым она врет на эту тему дважды, и при этом различным и несовместимым образом: в одном пассаже она пишет, что собиралась взять Ирину, когда Аля полностью выздоровеет, а в другом - что договорилась с какой-то «женщиной» о том, чтоб Ирину к ней привезли в воскресенье 9/22 февраля. Но Аля и близко не была тогда к выздоровлению!
Вот все письмо.
«Москва, 7/20-го февраля 1920 г., пятница
Друзья мои!
У меня большое горе: умерла в приюте Ирина - 3-го февраля, четыре дня назад. И в этом виновата я. Я так была занята Алиной болезнью (малярия - возвращающиеся приступы) - и так боялась ехать в приют (боялась того, что сейчас случилось), что понадеялась на судьбу.
- Помните, Верочка, тогда в моей комнате, на диване, я Вас еще спросила, и Вы ответили “может быть” - и я еще в таком ужасе воскликнула: - “Ну, ради Бога!” - И теперь это совершилось, и ничем не исправишь. Узнала я это случайно, зашла в Лигу Спасения детей на Соб площадке разузнать о санатории для Али - и вдруг: рыжая лошадь и сани с соломой - кунцевские - я их узнала. Я взошла, меня позвали. - “Вы гжа такая-то? - Я. - И сказали. - Умерла без болезни, от слабости. И я даже на похороны не поехала - у Али в этот день было 40,7 - и - сказать правду?! - я просто не могла. - Ах, господа! - Тут многое можно было бы сказать. Скажу только, что это дурной сон, я все думаю, что проснусь. Временами я совсем забываю, радуюсь, что у Али меньше жар, или погоде - и вдруг - Господи, Боже мой! - Я просто еще не верю! - Живу с сжатым горлом, на краю пропасти. - Многое сейчас понимаю: во всем виноват мой авантюризм, легкое отношение к трудностям, наконец, - здоровье, чудовищная моя выносливость. Когда самому легко, не видишь что другому трудно. И - наконец - я была так покинута! У всех есть кто-то: муж, отец, брат - у меня была только Аля, и Аля была больна, и я вся ушла в ее болезнь - и вот Бог наказал.
- Никто не знает, - только одна из здешних барышень, Иринина крестная, подруга Веры Эфрон. Я ей сказала, чтобы она как-нибудь удержала Веру от поездки за Ириной - здесь все собиралась, и я уже сговорилась с какой-то женщиной, чтобы привезла мне Ирину - и как раз в воскресенье.
- О!
- Господа! Скажите мне что-нибудь, объясните.
Другие женщины забывают своих детей из-за балов - любви - нарядов - праздника жизни. Мой праздник жизни - стихи, но я не из-за стихов забыла Ирину - я 2 месяца ничего не писала! И - самый мой ужас! - что я ее не забыла, не забывала, все время терзалась и спрашивала у Али: - “Аля, как ты думаешь - - - ?” И все время собиралась за ней, и все думала: - “Ну, Аля выздоровеет, займусь Ириной!” - А теперь поздно.
У Али малярия, очень частые приступы, три дня сряду было 40,5 - 40,7, потом понижение, потом опять. Дра говорят о санатории: значит - расставаться. А она живет мною и я ею - как-то исступленно.
Господа, если придется Алю отдать в санаторию, я приду жить к Вам, буду спать хотя бы в коридоре или на кухне - ради Бога! - я не могу в Борисоглебском, я там удавлюсь.
Или возьмите меня к себе с ней, у Вас тепло, я боюсь, что в санатории она тоже погибнет, я всего боюсь, я в панике, помогите мне!
Малярия лечится хорошими условиями. Вы бы давали тепло, я еду. До того, о чем я Вам писала в начале письма, я начала готовить сборник (1913 - 1916) - безумно увлеклась - кроме того, нужны были деньги.
И вот - все рухнуло.
- У Али на днях будет др - третий! - буду говорить с ним, если он скажет, что в человеческих условиях она поправится, буду умолять Вас: м. б. можно у Ваших квартирантов выцарапать столовую? Ведь Алина болезнь не заразительная и не постоянная, и Вам бы никаких хлопот не было. Я знаю, что прошу невероятной помощи, но - господа! - ведь Вы же меня любите!
О санатории дра говорят, п. ч. у меня по утрам 4-5°, несмотря на вечернюю топку, топлю в последнее время даже ночью.
Кормить бы ее мне помогали родные мужа, я бы продала книжку через Бальмонта - это бы обошлось. - Не пришло ли продовольствие из Рязани? - Господа! Не приходите в ужас от моей просьбы, я сама в непрестанном ужасе, пока я писала об Але, забыла об Ирине, теперь опять вспомнила и оглушена.
- Ну, целую, Верочка, поправляйтесь. Если будете писать мне, адресуйте: Мерзляковский, 16, кв 29. - В. А. Жуковской (для М. И. Ц) - или - для Марины. Я здесь не прописана. А может быть, Вы бы, Сашенька, зашли? Хоть я знаю, что Вам трудно оставлять Веру.
Целую обоих. - Если можно, никаким общим знакомым - пока - не рассказывайте, я как волк в берлоге прячу свое горе, тяжело от людей.
МЦ.
И потом - Вы бы, Верочка, возвратили Але немножко веселья, она Вас и Сашу любит, у Вас нежно и весело. Я сейчас так часто молчу - и - хотя она ничего не знает, это на нее действует. - Я просто прошу у Вас дома - на час!
МЦ»
Вот так.
Я эту книгу поручаю ветру
И встречным журавлям.
Давным-давно - перекричать разлуку -
Я голос сорвала.
Я эту книгу, как бутылку в волны,
Кидаю в вихрь войн.
Пусть странствует она - свечой под праздник -
Вот так: из длани в длань.
О ветер, ветер, верный мой свидетель,
До милых донеси,
Что еженощно я во сне свершаю
Путь - с Севера на Юг.
Москва, февраль 1920
Заключение следует.
Эпилог.
Аля выздоровела к концу февраля. По счастью, обошлось без санатории - если бы Цветаева исполнила свое страстное намерение свалить ее, больную, с плеч в доступную ей "санаторию" образца февраля 1920 года, то живой бы Аля оттуда не вернулась.
Из смерти Ирины Эфрон Марина Цветаева соорудила подобающий пир духа:
1) Але она потом наставительно говорила:
"Ешь. Без фокусов. Пойми, что я спасла из двух - тебя, двух - не смогла. Тебя "выбрала". Ты выжила за счет Ирины."
«Аля помнила это всегда» (Геворкян).
Разумеется, это вранье по факту - всё она могла. А что это такое по качеству - вбивать девочке 7 лет, что та выжила только за счет гибели сестры - о том умолчим в силу самоочевидности ответа.
2) Во Франции Цветаева в 1931 году «горько призналась Н. П. Гронскому: "У меня в Москве, в 1920 году, ребенок от голода умер. Я в Москве элементарно дохла, а все - дружно восхищались моими стихами!" Согласитесь, огромна боль, неизбывна и - незабываема, если выплескивается она» и т.д. (Геворкян)
О качестве мышления Геворкян, впрочем, блестяще говорит следующая ее фраза: «Во всяком случае, в цитированном уже письме к В. Звягинцевой и А. Ерофееву, которое начато было 7-го, а закончено 20 февраля (достаточный срок для того, чтобы - при желании - попытаться найти себе оправдание), нет ни намека на упрек Вере Яковлевне, находившейся тогда в Москве, болевшей и в силу этого не забравшей Ирину, напротив, она упомянута вполне дружелюбно, хоть и попутно: “Никто не знает, - только одна из здешних барышень, Иринина крестная, подруга Веры Эфрон. Я ей сказала, чтобы она как-нибудь удержала Веру от поездки за Ириной - здесь все собиралась (так в книге! - Т.Г.), и я уже сговорилась с какой-то женщиной, чтобы привезти Ирину - и как раз в воскресенье”.
Мраморен здесь даже не маразматический разговор про воздержание от возможных упреков в адрес Веры, которая якобы не забрала Ирину по болезни, когда ТУТ ЖЕ Геворкян цитирует слова Цветаевой о том, что та сама удерживала Веру от этого. Мраморна здесь та идея, что датировка письма 7/20 февраля означает, что Цветаева его писала две недели. Наличие старого и нового стиля от Геворкян ускользнуло.
3) Эфрону Цветаева отписалась следующим образом в 1921 году:
“…чтобы Вы не слышали горестной вести из равн[одушных] уст, - Сереженька, в прошлом году, в Сретение, умерла Ирина. Болели обе, Алю я смогла спасти, Ирину - нет.
Не для В[ашего] и не для св[оего] утешения - а как простую правду скажу: И[рина] была очень странным, а м[ожет] б[ыть] вовсе безнадеж[ным] ребенком, - все время качалась, почти не говорила, - м[ожет] б[ыть] рахит, может быть - вырождение, - не знаю.
Конечно, не будь Революции -
Но - не будь Революции -
Не принимайте моего отношения за бессердечие. Это - просто - возможность жить. Я одеревенела, стараюсь одеревенеть. Но - самое ужасное - сны. Когда я вижу ее во сне - кудр[явую] голову и обмызганное длинное платье - о, тогда, Сереженька, - нет утешения, кроме смерти”
Сереженька, если Вы живы, мы встретимся, у нас будет сын. Сделайте как я: НЕ помните.
Не пишу Вам подробно о смерти Ирины. Это была СТРАШНАЯ зима. То, что Аля уцелела - чудо. Я вырвала ее у смерти, а я была совершенно безоружна!
Не горюйте об Ирине, Вы ее совсем не знали, подумайте, что это Вам приснилось, не вините в бессердечии, я просто не хочу Вашей боли, - всю беру на себя!
У нас будет сын, я знаю, что это будет, - чудесный героический сын, ибо мы оба герои».
Да. Оба.
Про то, как она тосковала по дочери - совершенное вранье, мы знаем, как она на самом деле относилась к Ирине. Чтоб у нее, у Цветаевой, у Поэта была отсталая дочь, которая еще в два с лишним года гадит в постель? Нет уж, у нее, у Поэта, дети должны либо гениальные - вот как Аля, которая в семь лет пишет так, как пишет! - либо они не должны быть вовсе.
Правда, Лиля Эфрон почему-то даже и не считает Ирину отсталой. «В 1923 году Елизавета Эфрон совсем иначе описывает Ирину в письме к брату: “Это была умная, кроткая, нежная девочка. Привезла я ее совсем больной, слабой, она все время спала, не могла стоять на ногах. За три месяца она стала неузнаваемой, говорила, бегала. Тиха она была необыкновенно…». Это в 1918.
Потом, правда, Цветаева ее плохо кормила, связывала, поколачивала иногда, держала по 10 часов, не меняя пеленок - и в итоге в приют Ирина отправилась во много худшей форме, чем ее запомнила тетка Лиля. И не говорила уже, и не бегала.
4) Анастасии Цветаевой сестра Марина отовралась по-другому, свалив всю вину как раз на Веру и Лилю Эфрон: «в декабрьском письме к Анастасии Цветаевой… сообщив о смерти Ирины, она писала: “Лиля и Вера вели себя хуже, чем животные, - вообще все отступились”.»
Мужу, понятное дело, она так про сестер его врать не рискнула.
5) В адрес еще одного лица она сочинила уже третье вранье: «В Революцию, в 1920 г., за месяц до пайка у меня умерла в приюте младшая девочка и я насилу спасла от смерти Алю. Я не хотела отдавать их в приют, у меня их вырвали: укоряли в материнском эгоизме, обещали для детей полного ухода и благополучия, - и вот, через 10 дней - болезнь одной и через два месяца - смерть другой. С тех пор я стала безумно бояться разлуки, чуть что - и тот старый леденящий ужас: а вдруг?»
Вот что значит Поэт - прозаик бы хоть какое консолидированное вранье придумал бы, а Поэт всем пишет разное, как вдохновенье легло.
6) С самой собой Цветаева еще много и вкусно играла на эту тему.
«Ирина! - Как она умерла? Что чувствовала? Качалась ли? Что видела в памяти? Понимала ли что-нибудь? Что - последним - сказала? И от чего умерла?
Никогда не узнаю.
Иринина смерть тем ужасна, что ее так легко могло не быть. Распознай врач у Али малярию - имей бы я немножко больше денег - и Ирина не умерла бы.
Ирина! Если есть небо, ты на небе, пойми и прости меня, бывшую тебе дурной матерью, не сумевшую перебороть неприязнь к твоей темной непонятной сущности. - Зачем ты пришла? - Голодать - петь “Ай дуду”.., ходить по кровати, трясти решетку, качаться, слушать окрики...»
«Иринина смерть ужасна тем, что она - чистейшая случайность. (Если от голода - немножко хлеба! если от малярии - немножко хины - ах! - НЕМНОЖКО ЛЮБВИ...”
“История Ирининой жизни и смерти:
На одного маленького ребенка в мире не хватило любви”
* * *
Итак, для верности. Не было никакого одиночества в беде. Не было никакого двухмесячного ухода за тяжелобольной Алей: на момент смерти Ирины она ухаживала за тяжелобольной Алей дня два, а до того ухаживала за почти здоровой Алей еще две с половиной недели - и отнюдь не одна. Ей помогали Жуковская и Вера Эфрон, все это происходило в многолюдном доме, и уход за Алей не мешал ей приглашать гостей и составлять поэтические сборники. Прокормить обеих дочерей она целиком могла даже не работая, а работать не хотела из принципа. Совмещать работу с уходом за Алей она могла отлично, так как ухаживала за Алей не она одна; работать она не желала и тогда, когда никто еще и не болел ничем. Никакой тяжелой болезни три месяца подряд у Али не было: она переболела до февраля дважды, и не очень сильно, раз уж выжила при этом в приюте без медпомощи, а вот в феврале действительно свалилась в третий раз с температурой 40, но Ирина умерла в самом начале этой болезни Али, если вообще не ДО ее начала.
А до этого помошь Цветаевой Але, болевшей в Кунцево на гноище, в голоде, холоде и без всякой медпомощи, выразилась в следующем: за полтора месяца этой болезни Цветаева навестила Алю аж целых ПЯТЬ раз (четыре - на кусок дня, один - вечер одного дня и утро следующего) и по меньшей мере в один из этих пяти приездов привезла ей хину.
Ничего из того, что получается под пером цветаеведов, не было. А что было - о том см. выше.