А разгадка одна... Винцент и Альбина Мигурские.
"Двадцативосьмилетнее изгнание или мой побег с женой и парой неживых детей. Подлинные события с 1835 г."
Коллеги, внутри треш, угар и местами зомби-апокалипсис. И натурально неживые дети, так что слабонервным\беременным\кормящим туда не надо.
Остальные - насдаждайтесь.
Собственно, мне в руки в порядке изучения декабристов и около попала книжка "Воспоминания из Сибири" - с воспоминаниями ссыльных поляков первой половины 19 века, которые ранее у нас не переводились и не издавались. И первый же текст мне вынес мозг просто в ноль, о нем и расскажу.
Это "Записки" Винценты Мигурского про его жену Альбину Мигурскую.
Я про этих персонажей честно в первый раз услышала, в сети поиском про них нашла крайне мало, хотя в предисловии написано, что в Польше они очень известны и про них снимают кино\пишут книги\оперы и проч. И что про них как раз написан рассказ Л.Н. Толстого "За что?". Толстого я терпеть не перевариваю и рассказа, разумеется, не читала.
В общем, академическое предисловие, академические примечания, ряд вполне достоверных подробностей говорят за то, что это - подлинный текст. Что мужик вот это вот сам написал про свою жизнь. Я, впрочем, изрядно сомневаюсь в том, что никто этого не беллетризировал - там последняя четверть, после смерти героини, написана языком тоже... характерным, но все-таки как-то поспокойней. Чем дальше я читала, тем больше сомневалась в том, что это вот - мемуарный документ, а не романтическая повесть... потом, к концу - внезапно снова мемуары, декабристы упоминаются, с которыми он в Урике встречался, дальше - академические примечания с полными уверениями в том, что история - подлинная.
В общем выношу пересказ с цитатами на суд читателей.
Собственно, начинается с того, что Мигурский связывается с польским сопротивлением, занимается какой-то вот работой в тайных обществах, всячески скрывается от властей (это вот к этому моменту его жизни относится вот эта цитата:
"И... о удивительная и непостижимая природа человеческая! Нежными и лишь для ласк созданными ручками схватила она громадный тут же стоявший шкаф и с огромной силой придвинула к окошку"
это они прячутся от полиции.
Дальше он влюбляется. Вот описание невесты:
"Юная пансионерка вовсе не была так прекрасна, как обычно представляют своих героинь авторы повестей и романов, не было у нее ни очарования Венеры, ни форм Дианы, не было ни жемчужных зубов, ни коралловых губ, ни лебединой шеи, ни волос цвета воронова крыла. Все у нее было свое собственное, и знала она, что ни Диана, ни лебеди, ни Венера, ни ворон не потребуют своего и не лишат ее естественной прелести."
"С этой минуты сердца наши принадлежали друг другу. Так вот под напором штыков, конского топота и ржания галопирует и любовь."
Герой партизанит в окрестных лесах, а героиня страдает:
"Любила она меня горячо, первой девичьей любовью; кроме того, молодая, с головой, до экзальтации полной чувства патриотизма, видела она во мне предмет своих давних мечтаний, героя с мечом в руке, ангела мщения, идеал божества, наконец. Поэтому-то не знала она ни минуты покоя. Ночной порой при малейшем движении в доме, при лае собак и топоте коней срывалась, будто потеряв рассудок, с постели и прислушивалась, а уловив тревожный звук, который нередко создавало ее возбужденное воображение, выбегала во двор и оглядывалась вокруг, затаив дыхание, чтобы лучше слышать. Счастлива была, если опасения оказывались напрасными, если же лай собак не прекращался."
Дальше он под чужим именем едет по каким-то делам - и попадается.
(Вот цитатка про правительственного шпиона:
"По пути встретился комиссии на улице молодой, небольшого роста мужчина. Черные одежда и растительность на лице полностью соответствовали цвету его души. " )
Довольно долго морочит голову следствию, но в итоге его опознают:
"А обратившись ко мне и выразительно глядя в глаза, спросил:
- Так вы утверждаете, что вы Антони Висьнёвский?
- Так точно, это я! - ответил я смело.
- А если мы вас убедим, что вы - Винценты Мигурский, эмиссар из Безансона, что тогда?! - спросил он повышенным на октаву голосом.
Услыхав эти слова, я вздрогнул и с отчаянием выкрикнул:
- Нет!.. Нет! Я не он!..
Но я пришел в очевидное замешательство, это ужасное открытие было неожиданностью, так что я покраснел по уши и почувствовал, что кровь ударила мне в голову.
Вся комиссия не могла не заметить мое смущение и неудачное притворство. Председатель вышел из себя, забыл о собственном достоинстве и, крича на меня, употребил выражение, которого я до сих пор никогда не слышал."
Будучи раскрытым герой сначала попытался отравиться:
"Забыл вам сказать, что несколько дней назад посадили со мной вместе немца, прибывшего с паспортом из Пруссии в Варшаву, которого, по-видимому, в чем-то подозревали. Итак, подошел я к нему и осторожно, спящего, поцеловал, и был этот поцелуй прощанием со всем человечеством и всем миром.
Сделав это, я вернулся к своей кровати, достал там из укрытия тот черный, так тщательно спрятанный шарик, раздробил его в порошок, высыпал в стакан, налил воды и, с глубоким вздохом взглянув на небо, выпил."
Яд на него не подействовал, тогда герой нашел перочинный ножик (не спрашивайте, почему его не обыскали перед помещением в камеру):
"Итак, вверив действия свои и душу Богу, я разделся, лег на кровать, выбрал самое длинное лезвие ножика и нанес себе пять ран в желудок, а шестую в область сердца.
Добрый немец видел и слышал эту операцию, поскольку приставленное лезвие я, зажмурив глаза, вбивал по рукоятку, как молотом, книгой в обложке, но он только посмотрел на меня с жалостью, глубоко вздохнул и, пробормотав «Господи Иисусе!», отвернулся к стене"
Но и это герою не помогло - он выжил, потом, судя по предисловию\комментариям - честно во всем признался властям (ну... с кем не бывает, с нашими - так почти со всеми) - и загремел в Россию солдатом.
Альбина некоторое время страдала без известий:
"Несчастная! После моего отъезда ни одного письма, ни одного известия обо мне не получила. С глазами, постоянно красными от плача, слезы заменяли ей и еду, и питье! Каждый почтовый день был для нее как приступ тяжелой болезни, при каждом появлении посыльного с письмами безотчетно бросалась к нему, вырывала из рук письма и с неописуемой жадностью просматривала, а не найдя того, что искала и ждала, теряла сознание, начинались конвульсии и полная апатия."
Потом известья таки дошли, они обменялись романтическими письмами:
"Дражайший Винценты, я тебя люблю в миллион раз сильнее, чем кто-либо на земле! Чем твоя семья, твоя сестра! Отец, мать, наконец! У них и без тебя был бы кто-нибудь на свете, для меня же ты - всё. Нет, я знаю, у тебя нет и части такой любви, и не понять тебе даже, что ты для меня значишь. Прошу тебя, умоляю, ангел мой, если ты когда-нибудь любил меня, если была я тебе мила, напиши, каким образом могла бы я способствовать твоему благополучию"
"И будущее наше, наша совместная жизнь тем светлее будут, чем большими страданиями будет устлана дорога к ним, поэтому еще раз повторяю и во имя креста святого прошу: приезжай!"
Некоторое время он служил в махонькой крепости на берегу Каспия недалеко от Уральска. Этим описания очень живые:
"Комендант, который не грешил храбростью и всегда и везде видел нападающих хивинцев, всмотревшись в одну точку, крикнул, что они в огромном количестве приближаются к крепости. Я долго смотрел по направлению его пальца, но ничего заметить не мог. Караульный у пушки тоже ничего не видел, принесли подзорную трубу, мы оба посмотрели и действительно увидели что-то движущееся по степи. Полковник, уверенный, что это хивинцы, желая опередить их нападение, приказал выстрелить из орудия. И тут вдруг всадники поднялись в воздух в таком количестве, что почти закрыли нам заходящее солнце, но разнесшиеся в воздухе и доходящие до нас крики их были не человеческие, а журавлиные."
Потом его переводят в более цивилизованный Уральск и происходит долгожданная встреча:
"И, подняв глаза, я бросил ей взгляд, полный той силы любви, что понятна лишь влюбленным. Он, подобно электрической искре, пронзил сердце моей будущей жены.
- Довольно! - обрадовалась Альбина.- Я полагаю, что ты не сомневаешься в моей преданности тебе.
- Кто бы мог сомневаться после таких явных доказательств! Ты достойна глубочайшего преклонения, выслушай меня: есть у нас пять чувств, так вот, если какое-либо из них осмелится оскорбить тебя, то перед лицом Бога добровольно клянусь, что немедленно избавлюсь от него, чтобы вторично не допустить до такого преступления! Великий Боже, молю Тебя, помоги мне скрасить ее будущее, чтобы в нашей совместной жизни не ощутила она горькой участи изгнанника, чтобы мог я хоть частично вознаградить ее за самопожертвование! Пусть засверкают лучи нашего счастья! Пусть не иссякнет поток радости, пусть будем мы вечно связаны самыми тесными узами, пусть я буду чтить и почитать тебя как божество! Этого жаждет душа моя, с этим чувством хочу жить и умереть!..
Все это я произнес почти без передышки."
А вот как она к нему ехала:
Затем рассказывала, как нанятый в городе Симбирске ямщик свернул с тракта в густой лес и в то время, как она дремала, слез с козел и стал совещаться со своим товарищем, который ехал сзади, за повозкой, как бы ее убить вместе с прислугой, и как последняя, услышав этот разговор, разбудила госпожу и с плачем ей это рассказала.
Альбина, не теряя присутствия духа, вынула из карманов в повозке пару еще в Каменец-Подольском заряженных пистолетов, взвела курки и, приняв как можно более грозную позу, направила дула на него, предупреждая, что при малейшем покушении выстрелит ему в лоб. Растерявшийся от неожиданности ямщик, увидев нацеленные на себя два дула, стал на колени и, сложив руки, умолял, чтобы сжалилась над его душой, клянясь и Бога в свидетели призывая, что ничего подобного не замышлял. Однако Альбина в первом же селе, не пожаловавшись, потребовала от местной власти сменить кучера.
Пистолеты же, которые вынул я из повозки, действительно были со взведенными курками, так как Альбина, боясь, как бы не выстрелили, но не умея их разрядить, так и опустила в карманы.
Далее она рассказывала, как серебряная сахарница, в которой было 500 рублей ассигнациями на второстепенные расходы и некоторые золотые женские украшения, приготовленные для нас обручальные кольца, выпала через открывшуюся дверцу повозки в то время, когда она и прислуга дремали. «Это все пустяки, - говорила она, а вот потеря колец - плохое предзнаменование, которое ужасно меня беспокоит».
После чего они долго не могли пожениться - от них требовали то письменное разрешение ее отца на брак, то чтобы она прожила в этом самом Уральске, какой-то довольно изрядный срок, чтобы могла считаться местной прихожанкой... в итоге жених пригрозил податься к православным - и их тут же обвенчали:)
Дальше они некоторое время жили, она родила дочь, но ребенок быстро умер:
"Несчастная мать не плакала, а лишь жалобно стонала и, ломая руки, обвиняла судьбу, проклинала уральский климат, всю Московию и ее воздух; падая на маленький труп, пыталась дыханием своим оживить его! Долго длилась убийственная для меня сцена, глядя на мою бедную мученицу и умершего ребенка, я отчаянно и горько плакал. Наконец, надо было его похоронить; я отправился к местной власти, но атамана не было, командующий батальоном менялся, кроме того, поляков в то время считали нехристями, и мне, в насмешку над самыми святыми чувствами отца и христианина, как бы отказали в погребении.
Возмущенный таким издевательством, в первом порыве гнева хотел я тщательно упаковать труп и под видом обычной посылки отправить почтой в Галицию для погребения в семейном склепе".
Потом, правда передумал, и как-то похоронил сам. (набальзамировав перед этим тело, и вот тут у меня вопрос - сам что ли? Как, чем?)
"Жена моя утверждала, что жизнь, подобная нашей, оскорбляет врожденное достоинство человека, являясь скотским состоянием и грехом, и что каждый, кто имеет возможность и не пытается ее изменить, совершает преступление. Одним словом, посоветовавшись, решили мы бежать из России.
С этой минуты на всех наших домашних советах Альбина, отличающаяся особым даром проницательности во всех вопросах, касающихся человеческой души, получила от меня право решающего голоса.
В соответствии с согласованным и утвержденным столько раз упомянутым планом бегал я по всему городу и старательно разведывал, не умер ли кто из мужчин или не заболел ли смертельно. Не раз бросал я самое срочное занятие, как только узнавал о новом покойнике. Приходил в дом усопшего или больного, выискивал разные поводы для объяснения своего появления, чтобы скрыть подлинный. Если случалось, что какой-то мужчина заболел, то, признаюсь со с тыдом, втайне желал ему смерти, под предлогом, чтобы не мучился. Ведь наша природа так испорчена, что когда личный интерес требует, тогда мы склонны даже в плохом увидеть хорошую сторону. Таким образом как будто заглушается наша совесть и мы освобождаемся от ее угрызений.
Случалось, что собравшиеся около больного соседи говорили о каком-то вчера только умершем казаке. Тогда я самым осторожным образом расспрашивал, где он живет, и под предлогом аренды дома, покупки коровы, подводы или чего-либо подобного бежал из одного конца города в другой. Посмотрев здесь на покойника и убедившись, что он не соответствует моим намерениям, снова без передышки бежал в другой конец города с новой информацией. Словом, ни один доктор, из преданности гуманизму ли, или же собственному кошельку, не посещал своих пациентов с таким усердием, с каким я наводил справки обо всех больных и умерших. Но, несмотря на то, что длилось это уже почти три месяца, я ни разу нигде не нашел того, что искал.
Но пора уже объяснить, что я искал. Так вот, хотел я найти покойника моего пола, схожего со мной возрастом и ростом. После похорон такого я намеревался тайно его извлечь, привезти домой, одеть в мое платье, размозжить в подвале ему голову несколькими выстрелами, облить заранее приготовленной свежей кровью, а самому спрятаться в доме. Жена должна была уведомить власти об этом несчастном случае, словом, так все устроить, чтобы власти уверились в моем самоубийстве и не могли иметь ни малейшего подозрения, что я жив.
Но поскольку Альбина ждала ребенка в феврале, до которого оставалось всего четыре месяца, а трехмесячные поиски подходящего трупа результатов не дали, мы решили изменить план. Однако расчеты в соответствии с новым планом показывали, что пока местные власти отрапортуют, пока из Петербурга придет разрешение моей жене на выезд, родить ей придется в Уральске, а значит, новорожденного снова принести в жертву местному климату. Поэтому решили мы немедленно приступить к осуществлению плана."
Новый план был в том, чтобы инсценировать утопление - оставить предсмертную записку, рассказать всем соседям про страшную депру и самоубийственные мысли, раскидать шмотки вокруг проруби - и пропасть до получения Альбитной разрешения на выезд.
План удался. В течение 7 месяцев герой прячется то за шкафом, то под кроватью. За это время рождается и умирает еше один ребенок. Его тоже бальзамируют и помещают в подвале. Наконец, через 7 месяцев, Альбина получает разрешение на выезд. Сборы выглядят таким образом:
"Две женщины вышли тайком из одного из домов и, с величайшей осторожностью идя по улице, через каждые несколько шагов останавливались, внимательно прислушиваясь, не следует ли кто-нибудь за ними. Одна из них была довольно рослая, вторая маленькая. Они несли под мышкой мотыгу и заступ и направлялись прямо на кладбище. Там долго бродили по грязи, тщательно к чему-то приглядывались, что-то искали. Наконец маленькая первой увидела какой-то знак и, не говоря ни слова, показала его второй. Этим знаком была жердь, лишь вчера днем сюда воткнутая. При виде ее высокая женщина, раздосадованная долгими поисками, как гиена, бросилась вперед и остановилась перед ней. Обе, обрадованные находкой, ощупали руками место возле жерди и старательно, но совершенно бесшумно начали его раскапывать. Поглощенные этим делом, не замечали, что кто-то неровными шагами приближается к ним, но едва услышали шаги, ни слова не говоря, упали на землю. Прислушивались с ужасом, как шаги все более приближались к ним. Тут высокая женщина выхватила у своей спутницы мотыгу и с ней в одной руке, а с заступом в другой тигриным прыжком бросилась вперед и как огородное чучело с распростертыми руками предстала перед идущим, сыпля вокруг изо рта пылающими искрами. Одновременно вторая, размахивая в воздухе жердью, носилась, прыгая по воздуху, как коза, с могилы на могилу. Перепуганный пьяный солдат протрезвел в одну минуту и, собрав последние силы, ужасающе заорал и бросился бежать в противоположную сторону."
Это они пошли на кладбище, выкапывать гроб с телом старшей дочери. Чтобы, значит, вывести детей из проклятой Росcии.
Собираются, упаковывают вещи и гробы и выезжают:
"Июньские ночи, как известно, коротки, вскоре начало светать. Я поднялся в тарантас и, приняв позу ребенка, заспиртованного в банке, поместился под козлами. Заложили меня подушкой, шкатулкой, кофемолкой и разным хламом, накрыли полостью от повозки, в которой уже находились Альбина и Магдуся. Вскоре пришел и урядник с кучером, который вел лошадей и нес дугу с колокольчиками, поспешно запряг лошадей и уже почти сел на козлы. Мария, видимо, не спала и, услышав звук колокольчика, вскочила, как безумная, в тарантас, обхватила руками Альбину, а ногами так сильно топтала по полости, попадая по мозоли на моей ноге, что я, от неожиданности и не зная, в чем дело, едва не закричал от боли"
(Мария - это соседка, которая им во всем помогала, потом выяснится, что она была безнадежна влюблена в героя, но признается в этом уже потом, когда его поймают снова).
Путешествие дилатантов заканчивается закономерно:
"Представьте себе, на четвертый день нашего путешествия, в пяти верстах от города Петровска Саратовской губернии 52 из-за сильного удара колеса о камень, лежащий на дороге, свалилась с козел доска и придавила меня всей тяжестью двух человек, заставив закричать и раскрыть себя!"
Гробы с младенцами сначала вынесли мозг всему Петровску:
"Известно, что в подобных случаях проверяют и вещи арестованных. Осмотрели поэтому и наши узлы, шкатулки и другие вещи, но когда развернули войлок, увидели ящички и намеревались открыть их, я прямо сказал бургомистру, что здесь мертвые тела моих детей, которые я, убегая из неволи, везу с собой на родину.
Толпа, стоявшая невдалеке, известие это плохо расслышала и, передавая через сотые уста, так исказила, что нас приняли за пожирателей мертвецов. Так что смотрели па нас с огромным страхом и ужасом и рассуждали о том, где возьмем для еды новые трупы, когда съедим этот запас... И бедные матери прижимали своих младенцев к груди."
Потом всему Саратову, где их в итоге все-таки отпели и похоронили.
"Наконец б августа в половине пятого утра я, Альбина и Магдуся в одном, а двое жандармов в другом тарантасе ехали в костел. Проезжая в открытой повозке через город, заметили мы, что, несмотря на раннюю пору, многие окна тем не менее отворены и в них кланяются нам знакомые и незнакомые лица; поэтому с искренней благодарностью кланялись и мы все трое на обе стороны. Но когда из многих окон стали бросать цветы под ноги лошадям, тут мы расчувствовались безгранично. "
После этого он довольно долго сидит в тюрьме (и поначалу они находят способ переписываться - она пишет записочки на пересылаемом в камеру чистом белье), потом переписку прекращают.
"Природа сотворила людей без кандалов, а следовательно, все, что неестественно, - смешно. Но если вы, господа, как я понял, хотите облегчить мои страдания, то об одной лишь милости прошу: позвольте мне пообщаться, хотя бы письменно, с женой. Ведь неизвестность о ней терзает меня страшно и доводит до безумия! Поверьте, господа, что я твердо решил ничем вам не надоедать, ни о чем не просить, но как человек, муж и отец дальше находиться в неизвестности не могу! Умоляю вас и заклинаю, позвольте написать ей пару слов!"
Довольно долго не разрешали. За это время она произвела на свет еше одного ребенка и он тоже умер. (И упоминается, что на всякий случай над могилой поставили охрану, чтоб она его не выкопала - мало ли ж?)
"Легко поймешь, моя дорогая и любимая жена, сколько адских мук перенес я, пока добился наконец разрешения написать тебе эти несколько слов; этим счастьем мы обязаны уважаемому правителю губернии, который после десяти месяцев полной неизвестности о тебе первый сказал мне, что ты жива, и позволил с тобой связаться. О, если б ты знала, дорогая моя, как я теперь счастлив, что могу писать тебе, ведь любовь моя не обычная, не заурядная... Всю кровь мою по каплям, тело, разрезанное по кусочкам, вечность, разделенную по секундам, без колебаний отдал бы ради тебя. О, ведь я тебя люблю, и люблю так, что вера моя колеблется, сердце умирает, а закрытые глаза ничего не видят ни на земле, ни на небе, кроме тебя, кроме тебя, моя любимая... Слышишь ли, о ты, святая мученица... кроме тебя!"
Дальше он долго и муторно едет в Нерчинск - через Уфу, через Иркутск... она едет за ним. В Урике-Иркутске встречают наших:
"По приезде туда нам впервые случилось находиться в обществе русских аристократов. Жили здесь князья, графы, генералы, полковники и много других известных лиц, некоторые из них жили здесь с женами, другие без них, а иные приехали из других сел намеренно, чтобы познакомиться с нами. Все они приняли нас с распростертыми объятиями, ибо, как утверждали, наше дело считали своим. Они выказывали глубочайшее уважение моей Альбине, восхищались ею и удивлялись, что в таком слабом и хрупком теле обнаружили столько упорства, характера и душевной стойкости.
Князь Волконский, один из ссыльных, не хотел отпускать нас из своего дома, пока не предупредит о нашем прибытии гражданского губернатора в Иркутске. Направил он к нему специального нарочного с письмом, и мы в ожидании ответа прожили здесь целую неделю.
После получения письма от губернатора покинули мы гостеприимный Урик, а по прибытии нашем в Иркутск гражданский губернатор господин Пятницкий приказал дать нам квартиру у чиновничьей вдовы, имевшей собственный дом на Большой улице.
Здесь, в Иркутске, познакомились мы почти со всеми нашими земляками, находившимися в ссылке. Фамилий же их не называю по той причине, что в нашей любимой стране мало семей, в которых не было бы среди них родных или знакомых либо не знали их лично.
В ожидании переправы через Байкал прожили мы здесь более двух недель, но добрая, верная и преданная Магдуся так заболела, что ни ждать ее, ни взять с собой мы никоим образом не могли. Поэтому под свою опеку взяла ее княгиня Трубецкая, супруга преступника 1825 года, после смерти которой в Иркутске помилованный муж ее увез Магдусю в Киев, где, как я слышал, живет она и до сих пор. Я же и моя Альбина, перебравшись счастливо через Байкал".
Там, в Нерчинске, она рожает еще одного ребенка и умирает от чахотки
"Вот житие женщины, которая, не выходя за сферу домашней жизни, наиболее свойственных ее полу чувств жены и матери, вписала имя свое в плеяду самых благородных полек! Спустя немногим более года после ее кончины ушел за ней и осиротевший Конрад. Могилу над ними засыпал я собственной осиротевшего мужа и отца рукой, более десяти лет каждую весну украшал ее сибирскими цветами! Могилу, скрывающую останки матери и сына, могилу добровольной изгнанницы - первой польки, загнанной в Нерчинск любовью и святостью проистекающих из нее обязанностей! Могилу, наконец, которую я приготовил и себе!
(Я злая и цыничная, но, заметим, ребенок, который был без матушки и этой самой Магдуси, жил дольше, чем все остальные).
Еще еще несколько цитат:
"Вот смотрел я с состраданием на людей, из которых преступная рука, нарушив природой в сердце начертанный закон, сделала изгнанников общества и принудила в темных подземельях разбивать молотом рудные пласты, которые, как жилы, пронизывают недра земли, а извлеченные на поверхность плавятся в домнах жутким, как бы горящего ада, пламенем.
Эти страшные костры освещают бледные, дикие и мрачные рабские лица, делая их ходячими трупами. Такие вот они, обычные преступники, сосланные сюда за разные преступления на каторжные работы.
Что сказать вам о крае, где солнце, как бы подернутое туманом, неохотно бросает косые лучи, а сила их настолько слаба, что промерзшую землю оттаивает на глубину, едва доходящую до двух локтей; поэтому-то, несмотря на шумящие рощи, березовые, кедровые и лиственничные леса, голос соловья не слышен, ибо не хватает ему дубравы, а полевые цветы, несмотря на то что необыкновенно красивы, не имеют нашего запаха."
Потом перебрался в Иркутск:
"Почти вся Сибирь (так сибиряки сами мне потом говорили) лишь тогда почувствовала, что значило лишиться поляков. Ведь последние приносили жителям пользу в воспитании их детей. Кроме того, почти не было дома, где бы наши изгнанники не были желанны. Почти каждый из нас имел по нескольку семейных домов, в которых мы были желанны, нас считали чуть ли не членами семьи, притом до такой степени, что молодой человек не женился, девушка не выходила замуж, отец не отправлялся в путь или не предпринимал новых начинаний, мать не давала новорожденному имени без нашего совета, и почти всегда слово любого из нас было для них высшим авторитетом.
О, слава и добрая память вам, милые, доброжелательные и гостеприимные жители Восточной Сибири!"
А потом таки ж вернулся в Варшаву, где и закончил записки (основная часть, которая до смерти Альбины - написана в Иркутске, а заключение (изрядно другим языком) - в Варшаве.)
А вот портрет Альбины Мигурской, единственный, где оригинал - неизвестно, есть вот эта нецветная фотка. неатрибутированный, предположительно приписывается Бестужеву (манера похожая, но с симметрией у него было лучше):
Коллеги, внутри треш, угар и местами зомби-апокалипсис. И натурально неживые дети, так что слабонервным\беременным\кормящим туда не надо.
Остальные - насдаждайтесь.
Собственно, мне в руки в порядке изучения декабристов и около попала книжка "Воспоминания из Сибири" - с воспоминаниями ссыльных поляков первой половины 19 века, которые ранее у нас не переводились и не издавались. И первый же текст мне вынес мозг просто в ноль, о нем и расскажу.
Это "Записки" Винценты Мигурского про его жену Альбину Мигурскую.
Я про этих персонажей честно в первый раз услышала, в сети поиском про них нашла крайне мало, хотя в предисловии написано, что в Польше они очень известны и про них снимают кино\пишут книги\оперы и проч. И что про них как раз написан рассказ Л.Н. Толстого "За что?". Толстого я терпеть не перевариваю и рассказа, разумеется, не читала.
В общем, академическое предисловие, академические примечания, ряд вполне достоверных подробностей говорят за то, что это - подлинный текст. Что мужик вот это вот сам написал про свою жизнь. Я, впрочем, изрядно сомневаюсь в том, что никто этого не беллетризировал - там последняя четверть, после смерти героини, написана языком тоже... характерным, но все-таки как-то поспокойней. Чем дальше я читала, тем больше сомневалась в том, что это вот - мемуарный документ, а не романтическая повесть... потом, к концу - внезапно снова мемуары, декабристы упоминаются, с которыми он в Урике встречался, дальше - академические примечания с полными уверениями в том, что история - подлинная.
В общем выношу пересказ с цитатами на суд читателей.
Собственно, начинается с того, что Мигурский связывается с польским сопротивлением, занимается какой-то вот работой в тайных обществах, всячески скрывается от властей (это вот к этому моменту его жизни относится вот эта цитата:
"И... о удивительная и непостижимая природа человеческая! Нежными и лишь для ласк созданными ручками схватила она громадный тут же стоявший шкаф и с огромной силой придвинула к окошку"
это они прячутся от полиции.
Дальше он влюбляется. Вот описание невесты:
"Юная пансионерка вовсе не была так прекрасна, как обычно представляют своих героинь авторы повестей и романов, не было у нее ни очарования Венеры, ни форм Дианы, не было ни жемчужных зубов, ни коралловых губ, ни лебединой шеи, ни волос цвета воронова крыла. Все у нее было свое собственное, и знала она, что ни Диана, ни лебеди, ни Венера, ни ворон не потребуют своего и не лишат ее естественной прелести."
"С этой минуты сердца наши принадлежали друг другу. Так вот под напором штыков, конского топота и ржания галопирует и любовь."
Герой партизанит в окрестных лесах, а героиня страдает:
"Любила она меня горячо, первой девичьей любовью; кроме того, молодая, с головой, до экзальтации полной чувства патриотизма, видела она во мне предмет своих давних мечтаний, героя с мечом в руке, ангела мщения, идеал божества, наконец. Поэтому-то не знала она ни минуты покоя. Ночной порой при малейшем движении в доме, при лае собак и топоте коней срывалась, будто потеряв рассудок, с постели и прислушивалась, а уловив тревожный звук, который нередко создавало ее возбужденное воображение, выбегала во двор и оглядывалась вокруг, затаив дыхание, чтобы лучше слышать. Счастлива была, если опасения оказывались напрасными, если же лай собак не прекращался."
Дальше он под чужим именем едет по каким-то делам - и попадается.
(Вот цитатка про правительственного шпиона:
"По пути встретился комиссии на улице молодой, небольшого роста мужчина. Черные одежда и растительность на лице полностью соответствовали цвету его души. " )
Довольно долго морочит голову следствию, но в итоге его опознают:
"А обратившись ко мне и выразительно глядя в глаза, спросил:
- Так вы утверждаете, что вы Антони Висьнёвский?
- Так точно, это я! - ответил я смело.
- А если мы вас убедим, что вы - Винценты Мигурский, эмиссар из Безансона, что тогда?! - спросил он повышенным на октаву голосом.
Услыхав эти слова, я вздрогнул и с отчаянием выкрикнул:
- Нет!.. Нет! Я не он!..
Но я пришел в очевидное замешательство, это ужасное открытие было неожиданностью, так что я покраснел по уши и почувствовал, что кровь ударила мне в голову.
Вся комиссия не могла не заметить мое смущение и неудачное притворство. Председатель вышел из себя, забыл о собственном достоинстве и, крича на меня, употребил выражение, которого я до сих пор никогда не слышал."
Будучи раскрытым герой сначала попытался отравиться:
"Забыл вам сказать, что несколько дней назад посадили со мной вместе немца, прибывшего с паспортом из Пруссии в Варшаву, которого, по-видимому, в чем-то подозревали. Итак, подошел я к нему и осторожно, спящего, поцеловал, и был этот поцелуй прощанием со всем человечеством и всем миром.
Сделав это, я вернулся к своей кровати, достал там из укрытия тот черный, так тщательно спрятанный шарик, раздробил его в порошок, высыпал в стакан, налил воды и, с глубоким вздохом взглянув на небо, выпил."
Яд на него не подействовал, тогда герой нашел перочинный ножик (не спрашивайте, почему его не обыскали перед помещением в камеру):
"Итак, вверив действия свои и душу Богу, я разделся, лег на кровать, выбрал самое длинное лезвие ножика и нанес себе пять ран в желудок, а шестую в область сердца.
Добрый немец видел и слышал эту операцию, поскольку приставленное лезвие я, зажмурив глаза, вбивал по рукоятку, как молотом, книгой в обложке, но он только посмотрел на меня с жалостью, глубоко вздохнул и, пробормотав «Господи Иисусе!», отвернулся к стене"
Но и это герою не помогло - он выжил, потом, судя по предисловию\комментариям - честно во всем признался властям (ну... с кем не бывает, с нашими - так почти со всеми) - и загремел в Россию солдатом.
Альбина некоторое время страдала без известий:
"Несчастная! После моего отъезда ни одного письма, ни одного известия обо мне не получила. С глазами, постоянно красными от плача, слезы заменяли ей и еду, и питье! Каждый почтовый день был для нее как приступ тяжелой болезни, при каждом появлении посыльного с письмами безотчетно бросалась к нему, вырывала из рук письма и с неописуемой жадностью просматривала, а не найдя того, что искала и ждала, теряла сознание, начинались конвульсии и полная апатия."
Потом известья таки дошли, они обменялись романтическими письмами:
"Дражайший Винценты, я тебя люблю в миллион раз сильнее, чем кто-либо на земле! Чем твоя семья, твоя сестра! Отец, мать, наконец! У них и без тебя был бы кто-нибудь на свете, для меня же ты - всё. Нет, я знаю, у тебя нет и части такой любви, и не понять тебе даже, что ты для меня значишь. Прошу тебя, умоляю, ангел мой, если ты когда-нибудь любил меня, если была я тебе мила, напиши, каким образом могла бы я способствовать твоему благополучию"
"И будущее наше, наша совместная жизнь тем светлее будут, чем большими страданиями будет устлана дорога к ним, поэтому еще раз повторяю и во имя креста святого прошу: приезжай!"
Некоторое время он служил в махонькой крепости на берегу Каспия недалеко от Уральска. Этим описания очень живые:
"Комендант, который не грешил храбростью и всегда и везде видел нападающих хивинцев, всмотревшись в одну точку, крикнул, что они в огромном количестве приближаются к крепости. Я долго смотрел по направлению его пальца, но ничего заметить не мог. Караульный у пушки тоже ничего не видел, принесли подзорную трубу, мы оба посмотрели и действительно увидели что-то движущееся по степи. Полковник, уверенный, что это хивинцы, желая опередить их нападение, приказал выстрелить из орудия. И тут вдруг всадники поднялись в воздух в таком количестве, что почти закрыли нам заходящее солнце, но разнесшиеся в воздухе и доходящие до нас крики их были не человеческие, а журавлиные."
Потом его переводят в более цивилизованный Уральск и происходит долгожданная встреча:
"И, подняв глаза, я бросил ей взгляд, полный той силы любви, что понятна лишь влюбленным. Он, подобно электрической искре, пронзил сердце моей будущей жены.
- Довольно! - обрадовалась Альбина.- Я полагаю, что ты не сомневаешься в моей преданности тебе.
- Кто бы мог сомневаться после таких явных доказательств! Ты достойна глубочайшего преклонения, выслушай меня: есть у нас пять чувств, так вот, если какое-либо из них осмелится оскорбить тебя, то перед лицом Бога добровольно клянусь, что немедленно избавлюсь от него, чтобы вторично не допустить до такого преступления! Великий Боже, молю Тебя, помоги мне скрасить ее будущее, чтобы в нашей совместной жизни не ощутила она горькой участи изгнанника, чтобы мог я хоть частично вознаградить ее за самопожертвование! Пусть засверкают лучи нашего счастья! Пусть не иссякнет поток радости, пусть будем мы вечно связаны самыми тесными узами, пусть я буду чтить и почитать тебя как божество! Этого жаждет душа моя, с этим чувством хочу жить и умереть!..
Все это я произнес почти без передышки."
А вот как она к нему ехала:
Затем рассказывала, как нанятый в городе Симбирске ямщик свернул с тракта в густой лес и в то время, как она дремала, слез с козел и стал совещаться со своим товарищем, который ехал сзади, за повозкой, как бы ее убить вместе с прислугой, и как последняя, услышав этот разговор, разбудила госпожу и с плачем ей это рассказала.
Альбина, не теряя присутствия духа, вынула из карманов в повозке пару еще в Каменец-Подольском заряженных пистолетов, взвела курки и, приняв как можно более грозную позу, направила дула на него, предупреждая, что при малейшем покушении выстрелит ему в лоб. Растерявшийся от неожиданности ямщик, увидев нацеленные на себя два дула, стал на колени и, сложив руки, умолял, чтобы сжалилась над его душой, клянясь и Бога в свидетели призывая, что ничего подобного не замышлял. Однако Альбина в первом же селе, не пожаловавшись, потребовала от местной власти сменить кучера.
Пистолеты же, которые вынул я из повозки, действительно были со взведенными курками, так как Альбина, боясь, как бы не выстрелили, но не умея их разрядить, так и опустила в карманы.
Далее она рассказывала, как серебряная сахарница, в которой было 500 рублей ассигнациями на второстепенные расходы и некоторые золотые женские украшения, приготовленные для нас обручальные кольца, выпала через открывшуюся дверцу повозки в то время, когда она и прислуга дремали. «Это все пустяки, - говорила она, а вот потеря колец - плохое предзнаменование, которое ужасно меня беспокоит».
После чего они долго не могли пожениться - от них требовали то письменное разрешение ее отца на брак, то чтобы она прожила в этом самом Уральске, какой-то довольно изрядный срок, чтобы могла считаться местной прихожанкой... в итоге жених пригрозил податься к православным - и их тут же обвенчали:)
Дальше они некоторое время жили, она родила дочь, но ребенок быстро умер:
"Несчастная мать не плакала, а лишь жалобно стонала и, ломая руки, обвиняла судьбу, проклинала уральский климат, всю Московию и ее воздух; падая на маленький труп, пыталась дыханием своим оживить его! Долго длилась убийственная для меня сцена, глядя на мою бедную мученицу и умершего ребенка, я отчаянно и горько плакал. Наконец, надо было его похоронить; я отправился к местной власти, но атамана не было, командующий батальоном менялся, кроме того, поляков в то время считали нехристями, и мне, в насмешку над самыми святыми чувствами отца и христианина, как бы отказали в погребении.
Возмущенный таким издевательством, в первом порыве гнева хотел я тщательно упаковать труп и под видом обычной посылки отправить почтой в Галицию для погребения в семейном склепе".
Потом, правда передумал, и как-то похоронил сам. (набальзамировав перед этим тело, и вот тут у меня вопрос - сам что ли? Как, чем?)
"Жена моя утверждала, что жизнь, подобная нашей, оскорбляет врожденное достоинство человека, являясь скотским состоянием и грехом, и что каждый, кто имеет возможность и не пытается ее изменить, совершает преступление. Одним словом, посоветовавшись, решили мы бежать из России.
С этой минуты на всех наших домашних советах Альбина, отличающаяся особым даром проницательности во всех вопросах, касающихся человеческой души, получила от меня право решающего голоса.
В соответствии с согласованным и утвержденным столько раз упомянутым планом бегал я по всему городу и старательно разведывал, не умер ли кто из мужчин или не заболел ли смертельно. Не раз бросал я самое срочное занятие, как только узнавал о новом покойнике. Приходил в дом усопшего или больного, выискивал разные поводы для объяснения своего появления, чтобы скрыть подлинный. Если случалось, что какой-то мужчина заболел, то, признаюсь со с тыдом, втайне желал ему смерти, под предлогом, чтобы не мучился. Ведь наша природа так испорчена, что когда личный интерес требует, тогда мы склонны даже в плохом увидеть хорошую сторону. Таким образом как будто заглушается наша совесть и мы освобождаемся от ее угрызений.
Случалось, что собравшиеся около больного соседи говорили о каком-то вчера только умершем казаке. Тогда я самым осторожным образом расспрашивал, где он живет, и под предлогом аренды дома, покупки коровы, подводы или чего-либо подобного бежал из одного конца города в другой. Посмотрев здесь на покойника и убедившись, что он не соответствует моим намерениям, снова без передышки бежал в другой конец города с новой информацией. Словом, ни один доктор, из преданности гуманизму ли, или же собственному кошельку, не посещал своих пациентов с таким усердием, с каким я наводил справки обо всех больных и умерших. Но, несмотря на то, что длилось это уже почти три месяца, я ни разу нигде не нашел того, что искал.
Но пора уже объяснить, что я искал. Так вот, хотел я найти покойника моего пола, схожего со мной возрастом и ростом. После похорон такого я намеревался тайно его извлечь, привезти домой, одеть в мое платье, размозжить в подвале ему голову несколькими выстрелами, облить заранее приготовленной свежей кровью, а самому спрятаться в доме. Жена должна была уведомить власти об этом несчастном случае, словом, так все устроить, чтобы власти уверились в моем самоубийстве и не могли иметь ни малейшего подозрения, что я жив.
Но поскольку Альбина ждала ребенка в феврале, до которого оставалось всего четыре месяца, а трехмесячные поиски подходящего трупа результатов не дали, мы решили изменить план. Однако расчеты в соответствии с новым планом показывали, что пока местные власти отрапортуют, пока из Петербурга придет разрешение моей жене на выезд, родить ей придется в Уральске, а значит, новорожденного снова принести в жертву местному климату. Поэтому решили мы немедленно приступить к осуществлению плана."
Новый план был в том, чтобы инсценировать утопление - оставить предсмертную записку, рассказать всем соседям про страшную депру и самоубийственные мысли, раскидать шмотки вокруг проруби - и пропасть до получения Альбитной разрешения на выезд.
План удался. В течение 7 месяцев герой прячется то за шкафом, то под кроватью. За это время рождается и умирает еше один ребенок. Его тоже бальзамируют и помещают в подвале. Наконец, через 7 месяцев, Альбина получает разрешение на выезд. Сборы выглядят таким образом:
"Две женщины вышли тайком из одного из домов и, с величайшей осторожностью идя по улице, через каждые несколько шагов останавливались, внимательно прислушиваясь, не следует ли кто-нибудь за ними. Одна из них была довольно рослая, вторая маленькая. Они несли под мышкой мотыгу и заступ и направлялись прямо на кладбище. Там долго бродили по грязи, тщательно к чему-то приглядывались, что-то искали. Наконец маленькая первой увидела какой-то знак и, не говоря ни слова, показала его второй. Этим знаком была жердь, лишь вчера днем сюда воткнутая. При виде ее высокая женщина, раздосадованная долгими поисками, как гиена, бросилась вперед и остановилась перед ней. Обе, обрадованные находкой, ощупали руками место возле жерди и старательно, но совершенно бесшумно начали его раскапывать. Поглощенные этим делом, не замечали, что кто-то неровными шагами приближается к ним, но едва услышали шаги, ни слова не говоря, упали на землю. Прислушивались с ужасом, как шаги все более приближались к ним. Тут высокая женщина выхватила у своей спутницы мотыгу и с ней в одной руке, а с заступом в другой тигриным прыжком бросилась вперед и как огородное чучело с распростертыми руками предстала перед идущим, сыпля вокруг изо рта пылающими искрами. Одновременно вторая, размахивая в воздухе жердью, носилась, прыгая по воздуху, как коза, с могилы на могилу. Перепуганный пьяный солдат протрезвел в одну минуту и, собрав последние силы, ужасающе заорал и бросился бежать в противоположную сторону."
Это они пошли на кладбище, выкапывать гроб с телом старшей дочери. Чтобы, значит, вывести детей из проклятой Росcии.
Собираются, упаковывают вещи и гробы и выезжают:
"Июньские ночи, как известно, коротки, вскоре начало светать. Я поднялся в тарантас и, приняв позу ребенка, заспиртованного в банке, поместился под козлами. Заложили меня подушкой, шкатулкой, кофемолкой и разным хламом, накрыли полостью от повозки, в которой уже находились Альбина и Магдуся. Вскоре пришел и урядник с кучером, который вел лошадей и нес дугу с колокольчиками, поспешно запряг лошадей и уже почти сел на козлы. Мария, видимо, не спала и, услышав звук колокольчика, вскочила, как безумная, в тарантас, обхватила руками Альбину, а ногами так сильно топтала по полости, попадая по мозоли на моей ноге, что я, от неожиданности и не зная, в чем дело, едва не закричал от боли"
(Мария - это соседка, которая им во всем помогала, потом выяснится, что она была безнадежна влюблена в героя, но признается в этом уже потом, когда его поймают снова).
Путешествие дилатантов заканчивается закономерно:
"Представьте себе, на четвертый день нашего путешествия, в пяти верстах от города Петровска Саратовской губернии 52 из-за сильного удара колеса о камень, лежащий на дороге, свалилась с козел доска и придавила меня всей тяжестью двух человек, заставив закричать и раскрыть себя!"
Гробы с младенцами сначала вынесли мозг всему Петровску:
"Известно, что в подобных случаях проверяют и вещи арестованных. Осмотрели поэтому и наши узлы, шкатулки и другие вещи, но когда развернули войлок, увидели ящички и намеревались открыть их, я прямо сказал бургомистру, что здесь мертвые тела моих детей, которые я, убегая из неволи, везу с собой на родину.
Толпа, стоявшая невдалеке, известие это плохо расслышала и, передавая через сотые уста, так исказила, что нас приняли за пожирателей мертвецов. Так что смотрели па нас с огромным страхом и ужасом и рассуждали о том, где возьмем для еды новые трупы, когда съедим этот запас... И бедные матери прижимали своих младенцев к груди."
Потом всему Саратову, где их в итоге все-таки отпели и похоронили.
"Наконец б августа в половине пятого утра я, Альбина и Магдуся в одном, а двое жандармов в другом тарантасе ехали в костел. Проезжая в открытой повозке через город, заметили мы, что, несмотря на раннюю пору, многие окна тем не менее отворены и в них кланяются нам знакомые и незнакомые лица; поэтому с искренней благодарностью кланялись и мы все трое на обе стороны. Но когда из многих окон стали бросать цветы под ноги лошадям, тут мы расчувствовались безгранично. "
После этого он довольно долго сидит в тюрьме (и поначалу они находят способ переписываться - она пишет записочки на пересылаемом в камеру чистом белье), потом переписку прекращают.
"Природа сотворила людей без кандалов, а следовательно, все, что неестественно, - смешно. Но если вы, господа, как я понял, хотите облегчить мои страдания, то об одной лишь милости прошу: позвольте мне пообщаться, хотя бы письменно, с женой. Ведь неизвестность о ней терзает меня страшно и доводит до безумия! Поверьте, господа, что я твердо решил ничем вам не надоедать, ни о чем не просить, но как человек, муж и отец дальше находиться в неизвестности не могу! Умоляю вас и заклинаю, позвольте написать ей пару слов!"
Довольно долго не разрешали. За это время она произвела на свет еше одного ребенка и он тоже умер. (И упоминается, что на всякий случай над могилой поставили охрану, чтоб она его не выкопала - мало ли ж?)
"Легко поймешь, моя дорогая и любимая жена, сколько адских мук перенес я, пока добился наконец разрешения написать тебе эти несколько слов; этим счастьем мы обязаны уважаемому правителю губернии, который после десяти месяцев полной неизвестности о тебе первый сказал мне, что ты жива, и позволил с тобой связаться. О, если б ты знала, дорогая моя, как я теперь счастлив, что могу писать тебе, ведь любовь моя не обычная, не заурядная... Всю кровь мою по каплям, тело, разрезанное по кусочкам, вечность, разделенную по секундам, без колебаний отдал бы ради тебя. О, ведь я тебя люблю, и люблю так, что вера моя колеблется, сердце умирает, а закрытые глаза ничего не видят ни на земле, ни на небе, кроме тебя, кроме тебя, моя любимая... Слышишь ли, о ты, святая мученица... кроме тебя!"
Дальше он долго и муторно едет в Нерчинск - через Уфу, через Иркутск... она едет за ним. В Урике-Иркутске встречают наших:
"По приезде туда нам впервые случилось находиться в обществе русских аристократов. Жили здесь князья, графы, генералы, полковники и много других известных лиц, некоторые из них жили здесь с женами, другие без них, а иные приехали из других сел намеренно, чтобы познакомиться с нами. Все они приняли нас с распростертыми объятиями, ибо, как утверждали, наше дело считали своим. Они выказывали глубочайшее уважение моей Альбине, восхищались ею и удивлялись, что в таком слабом и хрупком теле обнаружили столько упорства, характера и душевной стойкости.
Князь Волконский, один из ссыльных, не хотел отпускать нас из своего дома, пока не предупредит о нашем прибытии гражданского губернатора в Иркутске. Направил он к нему специального нарочного с письмом, и мы в ожидании ответа прожили здесь целую неделю.
После получения письма от губернатора покинули мы гостеприимный Урик, а по прибытии нашем в Иркутск гражданский губернатор господин Пятницкий приказал дать нам квартиру у чиновничьей вдовы, имевшей собственный дом на Большой улице.
Здесь, в Иркутске, познакомились мы почти со всеми нашими земляками, находившимися в ссылке. Фамилий же их не называю по той причине, что в нашей любимой стране мало семей, в которых не было бы среди них родных или знакомых либо не знали их лично.
В ожидании переправы через Байкал прожили мы здесь более двух недель, но добрая, верная и преданная Магдуся так заболела, что ни ждать ее, ни взять с собой мы никоим образом не могли. Поэтому под свою опеку взяла ее княгиня Трубецкая, супруга преступника 1825 года, после смерти которой в Иркутске помилованный муж ее увез Магдусю в Киев, где, как я слышал, живет она и до сих пор. Я же и моя Альбина, перебравшись счастливо через Байкал".
Там, в Нерчинске, она рожает еще одного ребенка и умирает от чахотки
"Вот житие женщины, которая, не выходя за сферу домашней жизни, наиболее свойственных ее полу чувств жены и матери, вписала имя свое в плеяду самых благородных полек! Спустя немногим более года после ее кончины ушел за ней и осиротевший Конрад. Могилу над ними засыпал я собственной осиротевшего мужа и отца рукой, более десяти лет каждую весну украшал ее сибирскими цветами! Могилу, скрывающую останки матери и сына, могилу добровольной изгнанницы - первой польки, загнанной в Нерчинск любовью и святостью проистекающих из нее обязанностей! Могилу, наконец, которую я приготовил и себе!
(Я злая и цыничная, но, заметим, ребенок, который был без матушки и этой самой Магдуси, жил дольше, чем все остальные).
Еще еще несколько цитат:
"Вот смотрел я с состраданием на людей, из которых преступная рука, нарушив природой в сердце начертанный закон, сделала изгнанников общества и принудила в темных подземельях разбивать молотом рудные пласты, которые, как жилы, пронизывают недра земли, а извлеченные на поверхность плавятся в домнах жутким, как бы горящего ада, пламенем.
Эти страшные костры освещают бледные, дикие и мрачные рабские лица, делая их ходячими трупами. Такие вот они, обычные преступники, сосланные сюда за разные преступления на каторжные работы.
Что сказать вам о крае, где солнце, как бы подернутое туманом, неохотно бросает косые лучи, а сила их настолько слаба, что промерзшую землю оттаивает на глубину, едва доходящую до двух локтей; поэтому-то, несмотря на шумящие рощи, березовые, кедровые и лиственничные леса, голос соловья не слышен, ибо не хватает ему дубравы, а полевые цветы, несмотря на то что необыкновенно красивы, не имеют нашего запаха."
Потом перебрался в Иркутск:
"Почти вся Сибирь (так сибиряки сами мне потом говорили) лишь тогда почувствовала, что значило лишиться поляков. Ведь последние приносили жителям пользу в воспитании их детей. Кроме того, почти не было дома, где бы наши изгнанники не были желанны. Почти каждый из нас имел по нескольку семейных домов, в которых мы были желанны, нас считали чуть ли не членами семьи, притом до такой степени, что молодой человек не женился, девушка не выходила замуж, отец не отправлялся в путь или не предпринимал новых начинаний, мать не давала новорожденному имени без нашего совета, и почти всегда слово любого из нас было для них высшим авторитетом.
О, слава и добрая память вам, милые, доброжелательные и гостеприимные жители Восточной Сибири!"
А потом таки ж вернулся в Варшаву, где и закончил записки (основная часть, которая до смерти Альбины - написана в Иркутске, а заключение (изрядно другим языком) - в Варшаве.)
А вот портрет Альбины Мигурской, единственный, где оригинал - неизвестно, есть вот эта нецветная фотка. неатрибутированный, предположительно приписывается Бестужеву (манера похожая, но с симметрией у него было лучше):