Декабристы и разные другие персонажи в воспоминаниях Юстыньяна Ручиньского. Ч. 1
Арест, этап, евреи города Каинска. Иркутск: Волконский и Артамон Муравьев, Руперт, иркутский костел и люди при нем.
В мае 1838 года в Житомире проходил съезд жителей со всей Волынской губернии. Собравшаяся шляхта выбирала из среды своей уездных и губернских чиновников.
Во время выборов распространилось тревожное известие о поимке и взятии в Вильно под стражу эмиссара Конарского. Вскоре и по всей стране начались многочисленные аресты. Злополучная очередь дошли до меня. Меня арестовали утром 21 сентября, а вечером 22 сентября я уже был заключен в Киевскую крепость, наряду с большим числом узников, арестованных ранее. Удар этот свалился на меня спустя четыре с половиной месяца после свадьбы, так как я женился 4 мая того же 1838 года.
Жена моя Луцья, урожденная Миллер, вскоре приехала в Киев и заботилась обо мне в течение всего времени пребывания моего в тюрьме, которое длилось почти полгода. Виделся я с ней редко и непродолжительно, таковы были правила. В средине февраля 1839 года приговором военного суда я был осужден на смертную казнь. Приговор этот при высочайшем утверждении заменен был на 20 лет каторжных работ в Сибири. Приговоры оглашали узникам в момент высылки их в изгнание.
Семьи долго не знали о вынесенных приговорах. Лишь спустя время прекратили молчание и сказали правду.
<…>
Меня заковали в полупудовые (8 килограммов) кандалы, усадили в кибитку между двумя жандармами и повезли в незнаемые, неизмеримые просторы. Было это 25 февраля 1839 года.
На третий день сумасшедшей быстрой езды, где-то уже в Великороссии, впервые потекли у меня слезы и возвратилась трезвость рассудка. Наступили трескучие морозы. Плохо одетый, я бы замерз насмерть, если б жандармы не укрывали меня своими тулупами. Притом ощущал я тяжелый внутренний разлад, по-видимому, вследствие внезапного движения после длительного, в неподвижности, пребывания в тюрьме.
Снега были глубокие, выбоины, как волны, вдоль всего тракта, глубокие и непрестанные. Помню, из Орла вывезли меня ночью, на протяжении одной станции сани опрокидывались более десятка раз. Вылетали жандармы, вываливался я, как мяч. Меня, беспомощно из-за массивных оков лежащего на снегу, стражи мои поднимали и усаживали в сани до следующего опрокидывания. Измученные жандармы, добравшись до станции, поневоле дали мне отдохнуть, дожидаясь рассвета.
<…>
Существует порядок, по крайней мере был в то время, что нарушителей закона и преступников, прибывающих со всей России, отправляли из Тобольска вглубь Сибири раз в неделю в определенном количестве, называемом «партия». И нас также разделили на отряды и отправляли отрядами при партии. При этом был дан приказ, очень благоприятный для нас, чтобы нас с обычными арестантами не объединять, то есть чтобы в марше мы шли за партией, а на этапах размещались отдельно.
<…>
И здесь начался быт, которому трудно дать подходящее название, но еще труднее дать полное представление о нем. Казалось, уж большей нужды нет на свете. К ней приводили: ежедневный 18-25-верстный переход в кандалах, ночлег в тюрьме на грязных досках, называемых «нары», нехватка белья, одежды и обуви, нищенская еда, а далее полный голод, слякоть, жара, морозы - и при этом надо было идти непременно дальше и дальше. Постоянное созерцание арестантов, их жизни, полной самого циничного распутства, обычно поощряемого подкупленным этапным командованием; полная оторванность от прошлого, необозримая сибирская пустыня, отсутствие каких-либо вестей об оставшихся женах и семьях и невозможность переслать им хотя бы слово, подать какой-либо признак жизни, тяжкое изнурение тела физическим трудом, а души - беспокойствием и тоской - вот бледное изображение тогдашней горькой участи нашей.
<…>
Вторым и последним городом в Тобольской губернии был Каинск. Расположен он на самой границе Тобольской губернии. Здесь множество евреев, а так как там, где евреи, там должна быть торговля, то когда мы вошли в Каинск, показалось, что мы очутились в родном городке. По обеим сторонам тракта стоят деревянные лавчонки, по внешнему строению и внутреннему оснащению совершенно такие же, какие можно увидеть в волынских и подольских городах. Высыпала любопытная толпа с криками: «Ай, вай, панночки наши! Откуда вы? А как давно из дому? А куда идете? Ай, вай, несчастье!» Одна такая купчиха произнесла дважды, услыхав мою фамилию: «Ну! Я помню пана Ручиньского, что делал отбор в Брусилове: может, это отец ваш?» Она была из Брусилова, а сослана в Сибирь за контрабанду. Отец мой, будучи владимирским судьей, действительно проводил отбор в имении наследников Тадеуша Чацкого. И побежала евреечка в свою лавочку и вручила мне несколько фиг и конфет, так как торговала бакалеей. Толпой эскортировали пас евреи к этапу, стоящему на другом конце городка. Там расхозяйничались полностью, задобрив всю этапную команду; принесли кипящий самовар, булок и угощали нас чаем. Хотели привести музыку, чтобы развеселить нас. Мы поблагодарили за излишнее выражение восторга, но такое сочувствие и любезность евреев-изгнанников искренне нас тронули. Так вот влияют на людей воспоминание и тоска. Святые чувства! Облагораживают каждого, но наиболее щедро того, кто в состоянии лучше оценить их и им следовать.
<…>
Тюрьма стоит на другой стороне города. Надо было поэтому прошагать через весь Иркутск, но мы не злились из-за этого, наоборот, с интересом оглядывались мы направо и налево, и вид многочисленных, свободно движущихся людей был для нас приятным развлечением. Сегодня я не помню уже ни города, ни улиц, помню, однако, что из всех познанных тюрем Иркутская была наименее отвратительна и угрюма. Нас ввели в чистую и очень просторную комнату; была она достаточна светлая и теплая. Принял нас начальник тюрьмы, который уведомил для начала, что мы сможем выходить в костел и в город сколько захотим.
Любезность эта была результатом хлопот русских ссыльных 1825 года. В то время уже все они были освобождены от каторжных работ, а многие из них поселились в окрестностях Иркутска. Принадлежащие к самым известным московским семьям, располагая значительными денежными средствами, ибо в большинстве своем были богатыми, они жили в добротных и удобных домах, построенных в ближних селах, и все местные власти были с ними вежливы, даже уступчивы из невольного опасения перед могущественными связями в столице. И вот на следующий день с утра приехали к нам Сергей Волконский и Артамон Муравьев. Первый был князем и генералом еще в 1815 году. Второй был командиром полка ахтырских гусар, который в 1825 году стоял в Любарах на Волыни. Оттуда арестованного полковника вывезли в Петербург. Оба господина приветствовали нас не только дружелюбно, но даже в товарищеском духе и манере. Предложили свою помощь в чем только будет возможность и потребовали, чтобы мы им как ссыльным откровенно высказывали свои потребности. Прежде всего мы жаждали писем, которые должны были лежать в канцелярии губернатора. Они тут же использовали свое влияние, и очень скоро почти каждому из нас вручили письма и ожидающие нас деньги. Несколько писем получил я от измученной жены моей. Сел я в уголке и всей душой погрузился в их чтение. Все товарищи также были заняты, стояла полная тишина. Текли слезы из глаз, но одновременно сердца наполнялись минутным успокоением и утешением. Молодым годам присуща неизмеримая сила, вера в то, что все желаемое будет достигнуто, что все ожидаемое придет. Вот и я дождался прибытия опекунши моей, но с того момента ожидание это продлилось еще три года.
[Жена Ю. Ручиньского приехала к нему в Туринск, куда он был переведен на поселение в 1842 г.]
Генерал-губернатором Восточной Сибири был в то время Руперт; жил он в прекрасном доме над Ангарой. Губернатором был Пятницкий 33, хороший человек, по крайней мере я должен так сказать, ибо ощутил его благосклонность, о чем напишу ниже. Как губернатор он практически бездействовал. В его канцелярии совершались большие злоупотребления. Начальник канцелярии воровал напропалую. Мы все это испытали. Поступающие для нас посылки он полностью забирал себе либо выбирал из них те вещи, что больше всего ему нравились. У меня украл два жилета, а домашние полотенца заменял кусками сибирского полотна. Во всей России везде одно и то же: везде воруют и воруют.
В Иркутске есть католический костел и при нем двое ксендзов; протоиереем был ксендз Хачиский, викарием ксендз Шадевич, оба из ордена бернардинов, оба с небольшим образованием, но поведения безупречного.
[Ксендз Дезыдерьюш Хачиский (? - 1855) (в установившейся и ставшей традиционной русской транскрипции - Гациский) являлся настоятелем Иркутского костела с начала 1833 г. до своей кончины 10 октября 1855.
Ксендз Клодоальд Шайдевич (? - 1854) состоял в должности викарного помощника (или вице-курата) по крайней мере с весны 1838 г. (точных документальных данных об этом не сохранилось) до самого упразднения таковой в феврале - апреле 1852 г. Назначенный затем к переводу в г. Вильно, он умер в Иркутске 17 апреля 1854 г.]
Привыкшие ко всякого рода ссыльным, они не проявляли к нам того сочувствия, какое имели мы право ожидать от католических священников. Приняли нас, однако, гостеприимно. Ежедневно бывали мы на богослужении, затем на скромном завтраке у протоиерея. Небольшой деревянный костел содержался неплохо. Учредителем был граф Литта, русский католик
[Литта Юлий Помпеевич (1763-1839) граф, обер-камергер. Действительно он был одним из основных жертвователей средств на сооружение Иркутского костела. Однако неправомерно называть его русским, ибо он являлся итальянцем по происхождению, выходцем из Милана. С конца 1780-х гг. он находился на службе в российском флоте и был принят в российское подданство. Во время правления императора Павла I способствовал учреждению в России великого приорства Мальтийского ордена из 10 командорств, был пожалован титулом графа. После принятия Павлом звания великого магистра ордена Литта сделался его наместником и получил возможность влиять на ход государственных дел. Выгодно женившись на племяннице князя Потемкина, он стал владельцем огромного состояния. Попал затем на определенный период в опалу, а с 1810 г. был вновь возвращен на российскую службу и назначен членом Государственного совета.]
Он оставил фонд, которым костел содержится до сих пор. По обе стороны большого алтаря находятся двери, которые дожны бы, казалось, вести в ризницу, а тем временем они ведут прямо в квартиры и комнаты ксендзов. Это неуместно, но в Сибири многого требовать нельзя. Оба почтенных бернардинца вследствие длительного пребывания в Сибири приобрели привычки, не соответствующие духовному сану. Хачиский был страстным торгашом, торговал постоянно и всем, особенно лошадьми. Шайдевич же был заядлым охотником. Легко догадаться, что в таких условиях богослужения проводились лишь по праздникам и в исключительных случаях, как, например, наше прибытие. Позднее узнал я обоих этих священников ближе и лучше. С обоими были у меня забавные происшествия, о которых, возможно, далее упомяну.
В Иркутске продержали нас более десяти дней. И нам было неплохо. Ходили мы в костел и в город, разумеется, постоянно с конвоем. Каждый из нас старался запастись необходимыми вещами. Каждому нужна была целая рубашка, обувь без дыр. Вот и я купил себе кунгурские сапоги. Кунгур - это город в Пермской губернии, известный выделкой юфтовых кож. Кунгурские сапоги расходятся по всей Сибири. Действительно, кожа толстая и мягкая. Новые сапоги служили мне хорошо и долго, а когда отбросил я лохмотья, которыми до сих пор обматывал ноги, то почувствовал себя элегантным господином. Этим ограничил я свои расходы, ибо, имея тяжкий опыт, предпочитал сохранить деньги на хлеб и мясо, поскольку неизвестно было, где и когда получу следующее денежное пособие. Так же предусмотрительно поступали и все товарищи. От декабристов получили мы запас сахара, чая и табака. Так называли русских ссыльных 1825 года. Мы не могли отказаться от этого пожертвования, сделанного, впрочем, очень по-дружески. Они также предупредили, что нас отправят на каторжные работы недалеко от Иркутска. Действительно, вскоре приказано было собраться в Усолье.
В мае 1838 года в Житомире проходил съезд жителей со всей Волынской губернии. Собравшаяся шляхта выбирала из среды своей уездных и губернских чиновников.
Во время выборов распространилось тревожное известие о поимке и взятии в Вильно под стражу эмиссара Конарского. Вскоре и по всей стране начались многочисленные аресты. Злополучная очередь дошли до меня. Меня арестовали утром 21 сентября, а вечером 22 сентября я уже был заключен в Киевскую крепость, наряду с большим числом узников, арестованных ранее. Удар этот свалился на меня спустя четыре с половиной месяца после свадьбы, так как я женился 4 мая того же 1838 года.
Жена моя Луцья, урожденная Миллер, вскоре приехала в Киев и заботилась обо мне в течение всего времени пребывания моего в тюрьме, которое длилось почти полгода. Виделся я с ней редко и непродолжительно, таковы были правила. В средине февраля 1839 года приговором военного суда я был осужден на смертную казнь. Приговор этот при высочайшем утверждении заменен был на 20 лет каторжных работ в Сибири. Приговоры оглашали узникам в момент высылки их в изгнание.
Семьи долго не знали о вынесенных приговорах. Лишь спустя время прекратили молчание и сказали правду.
<…>
Меня заковали в полупудовые (8 килограммов) кандалы, усадили в кибитку между двумя жандармами и повезли в незнаемые, неизмеримые просторы. Было это 25 февраля 1839 года.
На третий день сумасшедшей быстрой езды, где-то уже в Великороссии, впервые потекли у меня слезы и возвратилась трезвость рассудка. Наступили трескучие морозы. Плохо одетый, я бы замерз насмерть, если б жандармы не укрывали меня своими тулупами. Притом ощущал я тяжелый внутренний разлад, по-видимому, вследствие внезапного движения после длительного, в неподвижности, пребывания в тюрьме.
Снега были глубокие, выбоины, как волны, вдоль всего тракта, глубокие и непрестанные. Помню, из Орла вывезли меня ночью, на протяжении одной станции сани опрокидывались более десятка раз. Вылетали жандармы, вываливался я, как мяч. Меня, беспомощно из-за массивных оков лежащего на снегу, стражи мои поднимали и усаживали в сани до следующего опрокидывания. Измученные жандармы, добравшись до станции, поневоле дали мне отдохнуть, дожидаясь рассвета.
<…>
Существует порядок, по крайней мере был в то время, что нарушителей закона и преступников, прибывающих со всей России, отправляли из Тобольска вглубь Сибири раз в неделю в определенном количестве, называемом «партия». И нас также разделили на отряды и отправляли отрядами при партии. При этом был дан приказ, очень благоприятный для нас, чтобы нас с обычными арестантами не объединять, то есть чтобы в марше мы шли за партией, а на этапах размещались отдельно.
<…>
И здесь начался быт, которому трудно дать подходящее название, но еще труднее дать полное представление о нем. Казалось, уж большей нужды нет на свете. К ней приводили: ежедневный 18-25-верстный переход в кандалах, ночлег в тюрьме на грязных досках, называемых «нары», нехватка белья, одежды и обуви, нищенская еда, а далее полный голод, слякоть, жара, морозы - и при этом надо было идти непременно дальше и дальше. Постоянное созерцание арестантов, их жизни, полной самого циничного распутства, обычно поощряемого подкупленным этапным командованием; полная оторванность от прошлого, необозримая сибирская пустыня, отсутствие каких-либо вестей об оставшихся женах и семьях и невозможность переслать им хотя бы слово, подать какой-либо признак жизни, тяжкое изнурение тела физическим трудом, а души - беспокойствием и тоской - вот бледное изображение тогдашней горькой участи нашей.
<…>
Вторым и последним городом в Тобольской губернии был Каинск. Расположен он на самой границе Тобольской губернии. Здесь множество евреев, а так как там, где евреи, там должна быть торговля, то когда мы вошли в Каинск, показалось, что мы очутились в родном городке. По обеим сторонам тракта стоят деревянные лавчонки, по внешнему строению и внутреннему оснащению совершенно такие же, какие можно увидеть в волынских и подольских городах. Высыпала любопытная толпа с криками: «Ай, вай, панночки наши! Откуда вы? А как давно из дому? А куда идете? Ай, вай, несчастье!» Одна такая купчиха произнесла дважды, услыхав мою фамилию: «Ну! Я помню пана Ручиньского, что делал отбор в Брусилове: может, это отец ваш?» Она была из Брусилова, а сослана в Сибирь за контрабанду. Отец мой, будучи владимирским судьей, действительно проводил отбор в имении наследников Тадеуша Чацкого. И побежала евреечка в свою лавочку и вручила мне несколько фиг и конфет, так как торговала бакалеей. Толпой эскортировали пас евреи к этапу, стоящему на другом конце городка. Там расхозяйничались полностью, задобрив всю этапную команду; принесли кипящий самовар, булок и угощали нас чаем. Хотели привести музыку, чтобы развеселить нас. Мы поблагодарили за излишнее выражение восторга, но такое сочувствие и любезность евреев-изгнанников искренне нас тронули. Так вот влияют на людей воспоминание и тоска. Святые чувства! Облагораживают каждого, но наиболее щедро того, кто в состоянии лучше оценить их и им следовать.
<…>
Тюрьма стоит на другой стороне города. Надо было поэтому прошагать через весь Иркутск, но мы не злились из-за этого, наоборот, с интересом оглядывались мы направо и налево, и вид многочисленных, свободно движущихся людей был для нас приятным развлечением. Сегодня я не помню уже ни города, ни улиц, помню, однако, что из всех познанных тюрем Иркутская была наименее отвратительна и угрюма. Нас ввели в чистую и очень просторную комнату; была она достаточна светлая и теплая. Принял нас начальник тюрьмы, который уведомил для начала, что мы сможем выходить в костел и в город сколько захотим.
Любезность эта была результатом хлопот русских ссыльных 1825 года. В то время уже все они были освобождены от каторжных работ, а многие из них поселились в окрестностях Иркутска. Принадлежащие к самым известным московским семьям, располагая значительными денежными средствами, ибо в большинстве своем были богатыми, они жили в добротных и удобных домах, построенных в ближних селах, и все местные власти были с ними вежливы, даже уступчивы из невольного опасения перед могущественными связями в столице. И вот на следующий день с утра приехали к нам Сергей Волконский и Артамон Муравьев. Первый был князем и генералом еще в 1815 году. Второй был командиром полка ахтырских гусар, который в 1825 году стоял в Любарах на Волыни. Оттуда арестованного полковника вывезли в Петербург. Оба господина приветствовали нас не только дружелюбно, но даже в товарищеском духе и манере. Предложили свою помощь в чем только будет возможность и потребовали, чтобы мы им как ссыльным откровенно высказывали свои потребности. Прежде всего мы жаждали писем, которые должны были лежать в канцелярии губернатора. Они тут же использовали свое влияние, и очень скоро почти каждому из нас вручили письма и ожидающие нас деньги. Несколько писем получил я от измученной жены моей. Сел я в уголке и всей душой погрузился в их чтение. Все товарищи также были заняты, стояла полная тишина. Текли слезы из глаз, но одновременно сердца наполнялись минутным успокоением и утешением. Молодым годам присуща неизмеримая сила, вера в то, что все желаемое будет достигнуто, что все ожидаемое придет. Вот и я дождался прибытия опекунши моей, но с того момента ожидание это продлилось еще три года.
[Жена Ю. Ручиньского приехала к нему в Туринск, куда он был переведен на поселение в 1842 г.]
Генерал-губернатором Восточной Сибири был в то время Руперт; жил он в прекрасном доме над Ангарой. Губернатором был Пятницкий 33, хороший человек, по крайней мере я должен так сказать, ибо ощутил его благосклонность, о чем напишу ниже. Как губернатор он практически бездействовал. В его канцелярии совершались большие злоупотребления. Начальник канцелярии воровал напропалую. Мы все это испытали. Поступающие для нас посылки он полностью забирал себе либо выбирал из них те вещи, что больше всего ему нравились. У меня украл два жилета, а домашние полотенца заменял кусками сибирского полотна. Во всей России везде одно и то же: везде воруют и воруют.
В Иркутске есть католический костел и при нем двое ксендзов; протоиереем был ксендз Хачиский, викарием ксендз Шадевич, оба из ордена бернардинов, оба с небольшим образованием, но поведения безупречного.
[Ксендз Дезыдерьюш Хачиский (? - 1855) (в установившейся и ставшей традиционной русской транскрипции - Гациский) являлся настоятелем Иркутского костела с начала 1833 г. до своей кончины 10 октября 1855.
Ксендз Клодоальд Шайдевич (? - 1854) состоял в должности викарного помощника (или вице-курата) по крайней мере с весны 1838 г. (точных документальных данных об этом не сохранилось) до самого упразднения таковой в феврале - апреле 1852 г. Назначенный затем к переводу в г. Вильно, он умер в Иркутске 17 апреля 1854 г.]
Привыкшие ко всякого рода ссыльным, они не проявляли к нам того сочувствия, какое имели мы право ожидать от католических священников. Приняли нас, однако, гостеприимно. Ежедневно бывали мы на богослужении, затем на скромном завтраке у протоиерея. Небольшой деревянный костел содержался неплохо. Учредителем был граф Литта, русский католик
[Литта Юлий Помпеевич (1763-1839) граф, обер-камергер. Действительно он был одним из основных жертвователей средств на сооружение Иркутского костела. Однако неправомерно называть его русским, ибо он являлся итальянцем по происхождению, выходцем из Милана. С конца 1780-х гг. он находился на службе в российском флоте и был принят в российское подданство. Во время правления императора Павла I способствовал учреждению в России великого приорства Мальтийского ордена из 10 командорств, был пожалован титулом графа. После принятия Павлом звания великого магистра ордена Литта сделался его наместником и получил возможность влиять на ход государственных дел. Выгодно женившись на племяннице князя Потемкина, он стал владельцем огромного состояния. Попал затем на определенный период в опалу, а с 1810 г. был вновь возвращен на российскую службу и назначен членом Государственного совета.]
Он оставил фонд, которым костел содержится до сих пор. По обе стороны большого алтаря находятся двери, которые дожны бы, казалось, вести в ризницу, а тем временем они ведут прямо в квартиры и комнаты ксендзов. Это неуместно, но в Сибири многого требовать нельзя. Оба почтенных бернардинца вследствие длительного пребывания в Сибири приобрели привычки, не соответствующие духовному сану. Хачиский был страстным торгашом, торговал постоянно и всем, особенно лошадьми. Шайдевич же был заядлым охотником. Легко догадаться, что в таких условиях богослужения проводились лишь по праздникам и в исключительных случаях, как, например, наше прибытие. Позднее узнал я обоих этих священников ближе и лучше. С обоими были у меня забавные происшествия, о которых, возможно, далее упомяну.
В Иркутске продержали нас более десяти дней. И нам было неплохо. Ходили мы в костел и в город, разумеется, постоянно с конвоем. Каждый из нас старался запастись необходимыми вещами. Каждому нужна была целая рубашка, обувь без дыр. Вот и я купил себе кунгурские сапоги. Кунгур - это город в Пермской губернии, известный выделкой юфтовых кож. Кунгурские сапоги расходятся по всей Сибири. Действительно, кожа толстая и мягкая. Новые сапоги служили мне хорошо и долго, а когда отбросил я лохмотья, которыми до сих пор обматывал ноги, то почувствовал себя элегантным господином. Этим ограничил я свои расходы, ибо, имея тяжкий опыт, предпочитал сохранить деньги на хлеб и мясо, поскольку неизвестно было, где и когда получу следующее денежное пособие. Так же предусмотрительно поступали и все товарищи. От декабристов получили мы запас сахара, чая и табака. Так называли русских ссыльных 1825 года. Мы не могли отказаться от этого пожертвования, сделанного, впрочем, очень по-дружески. Они также предупредили, что нас отправят на каторжные работы недалеко от Иркутска. Действительно, вскоре приказано было собраться в Усолье.