Трагический путь крестьянских поэтов
130 лет назад, 13 июля 1889 года в небольшой деревне Дубровки появился на свет Серёжа Клычков...
«Синий дым по луговине,/
В ряд сидят снопы в овине,/
Дремлет дед за камельком,/
Звезды падают мельком...»
С.Клычков
От этого маленького отрывка клычковской поэзии веет теплом и доброй тайной. Кто же он, автор девяти стихотворных сборников и трех романов, которого так ценили великие современники, но почти не знаем мы, сегодняшние?
В самом северном углу Подмосковья, в старинном Талдоме, в деревне Дубровки родились эти строки. Бывший Калязинский уезд, Тверской губернии.
Уже по виду родового дома Клычковых сразу поймешь, что здесь жили люди очень необычные. Краснокирпичный... особняк? маленький замок? Это строение на зеленой лужайке у пруда издали даже можно принять за храм: двухэтажный, украшенный белым орнаментом объем надстроен с дальнего, обращенного к пруду конца третьим ярусом, над которым воображение само пририсовысти: в надстройке была молельня старообрядцев, к общине которых принадлежали Клычковы.
Как и многие талдомчане, они были башмачниками. Но выделялись особым религиозным и поэтическим строем души. Так, дед Сергея Никита Родионович год провел в паломничестве, дошел до греческого Афона. По пути занимался башмачным ремеслом, но денег за работу не брал, иначе, считал, Бог не услышит его молитв. Родители поэта достигли относительного достатка упорным трудом, дом-замок-храм строили силами семьи, даже кирпич изготовляли сами, из местной глины, обжигая его на маленьком заводике, стоявшем у пруда. Башмаки Фекла Алексеевна, мама Сергея, пешком (!), за 100 верст, носила продавать в Москву, дорога в один конец занимала больше суток...
Эта близость к земле и природе в сознании юного Сережи дополнялась байками бабушки Авдотьи о лесных жителях, реальных и фантастических, грани между которыми ни она ни он, видимо, не проводили. Став учеником реального училища и выслушав урок о видах животных, подросток спросил учителя - к какому виду относятся лешие. Естественно, был поднят на смех - и с досады сжег все свои детские стихи, в основном этими самыми лешими заселенные. Шаг, о котором сам впоследствии жалел.
Но дальнейшие десятилетия с лихвой возместили эту раннюю потерю. Уже в 1906 году выходят первые печатные стихи 17-летнего Клычкова. «Потаенный сад», «Кольцо Лады», «В гостях у журавлей» - вот только некоторые из его сборников, и уже в самих названиях - природная свежесть и манящая загадка.
А романы его, в том числе «Сахарный немец» (память об участии в Первой мировой войне), написаны в стиле, который позднее литературоведы определят как «магический реализм». Это переплетение быта и фольклорной фантастики во второй половине века принесло мировую славу Габриэлю Гарсия Маркесу и другим писателям, а открыто было талдомчанином Сергеем Клычковым.
С Сергеем Есениным они сошлись в московском народном университете Шанявского, где оба были слушателями. Младший, более знаменитый из Сергеев неоднократно приезжал к старшему в Талдом.
Говорят, здесь было написано, с посвящением Клычкову, одно из самых известных есенинских стихотворений «Не жалею, не зову, не плачу». По воспоминаниям родных, услышав фразу «Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне», Клычков со словами: «Ну, Серега, ты даешь - на розовом коне!!!», - в восторге пал на колени и поцеловал другу руку.
Но и Есенин в долгу не остался - в философско-эстетическом очерке «Ключи Марии» написал: «...прав поэт, истинно прекрасный народный поэт, Сергей Клычков, говорящий нам, что
Уж несется предзорняя конница,
Утонувши в тумане по грудь.
И березки прощаются, клонятся,
Словно в дальний собралися путь».
Надо понимать: эти строки не были пассажем вежливости со стороны Есенина, который даже ради самой тесной дружбы подобных характеристик просто так никому не выдавал. Достаточно почитать, как нелицеприятно он пишет в тех же «Ключах Марии» об очень близком ему Николае Клюеве...
Среди коллег, глубоко уважавших Клычкова, были Мандельштам, Ахматова... Надежда Мандельштам писала в воспоминаниях: «После ареста Клычкова люди в Москве стали как-то мельче и менее выразительны». Ахматова уверяла: «Помню его студентом. Никого красивее не видела». Вторая жена Клычкова Варвара Николаевна рассказывала, как во время одного из приездов в Москву Анна Андреевна заглянула к Сергею Антоновичу и застала его за столом с бутылкой водки и невзрачной закуской. Он встрепенулся: «Ах, Аннушка!..» - и налил ей в единственный стакан - собственный. Ахматова без смущения выпила, при этом сохраняя свою всегдашнюю осанку королевы.
Арестовали его в июле 1937-го по ложному обвинению как якобы члена Трудовой крестьянской партии, сподвижника Каменева. Осудили в октябре и в тот же день, по тогдашнему обычаю, расстреляли. Место захоронения точно не известно: предположительно это общая могила в Донском монастыре.
Реабилитировали Клычкова в 1956 году. Интересно, что письмо с ходатайством о пересмотре дела подписал знаменитый скульптор Коненков, под началом которого будущий поэт в 1905 году стоял в одной из рабочих дружин на баррикадах Красной Пресни.
Но даже формальная реабилитация мало что изменила в судьбе творчества Клычкова. Его младший брат Алексей всю жизнь посвятил восстановлению доброго имени Сергея Антоновича, человеческого и литературного, но так и не увидел 2-томного собрания сочинений, которое вышло только в 2000 году.
Да и это издание давно стало библиографической редкостью. Но как можно жить без стихов, которые восхищали самого Есенина? Мысль о сборнике появилась у внучки поэта Татьяны Тихоновой-Клычковой и поэта Ирины Алексеевой после того, как в Вытегре, на Вологодчине, вышло подобное издание, посвященное 130-летию Николая Клюева....
И вот она - книжка «Пред ликом вечного сиянья», которую, по словам ее издателей, так приятно положить во внутренний карман прямо к сердцу. В ней - стихи Клычкова, впервые публикуемые воспоминания его младшего брата, предисловие, где о поэте говорят автор антологии «Десять веков русской поэзии» Евгений Евтушенко, литературовед Сергей Субботин, директор музея в Дубровках Татьяна Хлебянкина...
Кстати, о музее. Дом в Дубровках перестал принадлежать Клычковым задолго до гибели Сергея Антоновича: опасаясь раскулачивания, семья передала его государству, и сюда вселился интернат для умственно отсталых детей. К началу 1990-х он выехал, дом отдали городу, в 1992-м открыли музей. Но в 2007-м закрыли - случилась кража в другом музее Талдома, и выяснилось, что культурные хранилища города не имеют надежной сигнализации.
Со временем ее устроили, но к тому моменту экспонаты из Дубровок увезли в историко-литературный. Остались некоторые книги, семейные фотографии, парные портреты Клычкова и Есенина, выполненные художницей драмтеатра соседних Кимр Галиной Хлебородовой. А еще - трогательная комнатка, посвященная... журавлю: эти места славятся как «Журавлиная родина» - так прозвал ее в своих сочинениях еще один верный друг Клычкова Михаил Пришвин, проживший у него в Дубровках 2,5 года. В конце сентября можно наблюдать формирование журавлиных стай, отлетающих на юг... источник
Семья Клычковых принадлежала старообрядцам, таковых на всю Талдомскую волость было не более 40 семей. Церковь их находилась в Талдоме, Серёжа хорошо запомнил, какие там были строгие иконы, сделанные из дерева с затуманенными ликами. А ещё книги, по которым читали службу, с красными витиеватыми начальными буквами. С детских лет у Сергея сформировалось особенное отношение к иконам, религии, церкви. Даже спустя много лет, после октябрьского переворота, в период государственного атеизма он не отказался от веры в Бога.
Больше всего из детства Сергею врезались в память праздники Троицы, каждый год этого дня в деревне ждали больше всего. К Троице готовились особенно тщательно все - и богатые, и бедные. В домах всё вымывали и выметали, при входе ставили ветки молоденькой берёзы с пахучими едва распустившимися листиками. Делали обновки и покупки, на стол ставили лучшую еду и хмельное. А потом приходила радость от весеннего праздника. Забывалось всё плохое, недостатки, нужда, притеснение, нелёгкая жизнь. Все от мала до велика радовались яркому солнышку, берёзкам, зелёной траве, пели народные песни, водили хороводы, веселились. Очень любил становиться в хороводы и Сергей, потом он часто и ярко отображал их в своих стихотворениях.
Начиная с ранней весны и до поздней осени, Серёжа помогал родителям по хозяйству. Вместе с отцом смотрел за пчелиными ульями. С младшими братьями и сёстрами с утра до вечера трудился в саду, огороде и в поле. А когда садилось солнце, вся семья собиралась в шестигранной беседке в саду. Ужинали пирогами и творожными сочнями, оладьями и яичницей на молоке, картошкой и жареными грибами. Грели самовар на сухих еловых и сосновых шишках, пили чай с мёдом и сухой малиной. После ужина все вместе слушали грампластинки с романсами в исполнении артисток Дулькевич и Плевицкой. А потом начинал читать Сергей сказки Пушкина, поэмы Лермонтова, иногда прозу Гоголя. Делал он это, как артист, с выражением, и никому не хотелось расходиться, несмотря на то, что устали за день на полевых работах.
Источник
НАБРОСОК АВТОБИОГРАФИИ
Написать свою биографию не так-то просто: о том, чего не было, но что непременно по сути дела должно бы произойти и если еще не «произошло», то потому очевидно, что не только сам человек, расчетливый и дальновидный, вечно старающийся подобраться к своей судьбе со спины и схватить ее за загривок, но и сама эта судьба нередко ошибается и слишком поздно подчас исправляет свои ошибки, - обо всем таком надо рассказать так, чтобы и тени подозрения ни у кого не осталось, что всего этого никогда не было, хотя, повторяем, очень легко могло бы случится; из того же, что в действительности было, чему есть подтверждение в живых свидетелях, в метриках, документах и паспортах, необходимо всегда с заботливым вкусом отобрать нужное и характерное, потому что очень многое из того, что с человеком «происходит», вполне могло бы без всякого ущерба для него пройти сторонкой, - обо всем таком надо рассказать так, чтобы все это, в самый серьез с тобой случившееся, не обернулось в представлении читателя в пышные фантазии сочинителя.
Итак: я родился в 1889 году в Чертухинском лесу неподалеку от деревни Дубровок, тут же, как только перейдешь речку Куйминку и свернешь в урочище Глебцово, принадлежавшее тогда помещику Добровольскому. В этом урочище на самом просеке стояла Густая Елка, описанная мною в «Сахарном немце», около елки, что еще хорошо помнят и сейчас дубровские ягодницы, был непролазный малинник: в нем-то меня по неопытности и молодости своей родительница моя и стряхнула...
Не потому ли я так люблю мхи, еловую гущицу и ту душистую лесную сырятину, с тучами комаров и толкушек, от которых с таким недружелюбием утекают дачники?.. Замшарелый чистик, с боговником и куманикой, болото с бородкой осоки у края, с подожками когда-то очень рано зацветали желтые болотные бубенчики, из которых я делал себе «часы», с этакой цепочкой на обе стороны, как у купца, а по зимним метельным вечерам лениво и доверчиво понезадалеку от крыльца пробредали семьями лоси, на которых бабка Авдотья почему-то всегда истово крестилась.
- «Милые же вы мои!» - приговаривала она, крепко держа меня за руку, и провожала их долгим и умиленным взглядом.
Теперь на этом месте совхоз «Первая пятилетка», лосей что-то давно уж не видно и если пробежит теперь по первой пороше ошалелый от белизны заяц, то редко пожалуй кто примет эту встречу за дурную примету, а если и покрестится по примеру бабки Авдотьи, то совсем не из страха, а из того же умиления перед живой тварью.
Впрочем, правды ради, тут надо сказать по-другому: мужик после войны очевидно на долгое время стал зол и недружелюбен, потому: едва ли умилится, скорее - палкой запустит!
За изгородкой нашего сада, по другую сторону болота от реки Куйминки, по веснам на пашнях токовало не менее пятидесяти пар чернышей, бабка про них говорила, что эта птица царя Давыда, почему и похож у нее хвост как бы на вознесенную лиру. Теперь они, черныши то есть, больше токуют у меня на страницах стихов и романов, в нашем месте птица эта теперь редкая. Сам я эту птицу - какую удивительную болтовню (но увлекательную!) поднимет она, бывало, у окон по гулким весенним предутриям, когда вненарок выбежишь из избы за нуждой! - эту птицу люблю я больше всех остальных, если не считать птицы сороки, но об ней на сей раз лучше помолчать, потому что история с сорокой и в самом деле больше похожа на досужую выдумку, мне же и без того грустно, что люди мне верят только по большим праздникам!
Но теперь мне легче исправиться: ни сорок, ни тетеревов я уже не вижу, живу, как говорил, в хорошей дачной местности, Дубровки созерцаю только по оставшимся на память фотографиям, и читатель сам легко...
[продолжение утрачено!]
P.S. Почему такая нелёгкая судьба у наших народных поэтов? У Есенина, Клюева, и Клычкова. Сейчас можно подвести некий итог, предположение - на Руси искоренялось всё народное, связанное с нашей старой верой, с духом свободы. Вера отражала глубинные корни. Неприемлемо было быть старообрядцем, это своеобразная метка непокорности, своеволия для тогдашних правителей- инородцев. А сам Сталин, не афишируя свою симпатию к старой вере, как выяснил Пыжиков, очень даже широко опирался на выходцев из старообрядческой среды. Тот же Калинин, Маленков, Ворошилов, Шверник, Устинов, Громыко -Бурмаков - с корнями из старообрядчества, из беспоповцев. (Корни стапинского большевизма). Да и как удалось выяснить, родина президента, д. Поминово Тверской губернии, по сути тоже являлась беспоповской старообрядческой. Получается, что весь север от Москвы, непроходимые болотистые места, были убежищем от гонений для староверов-старообрядцев. Недаром, здесь родина Салтыкова-Щедрина- его село называется Спас-Угол. Отсюда, и далее оплот старообрядчества - Соловки, Валаам.
Русский дух сталинизма.
«Синий дым по луговине,/
В ряд сидят снопы в овине,/
Дремлет дед за камельком,/
Звезды падают мельком...»
С.Клычков
От этого маленького отрывка клычковской поэзии веет теплом и доброй тайной. Кто же он, автор девяти стихотворных сборников и трех романов, которого так ценили великие современники, но почти не знаем мы, сегодняшние?
В самом северном углу Подмосковья, в старинном Талдоме, в деревне Дубровки родились эти строки. Бывший Калязинский уезд, Тверской губернии.
Уже по виду родового дома Клычковых сразу поймешь, что здесь жили люди очень необычные. Краснокирпичный... особняк? маленький замок? Это строение на зеленой лужайке у пруда издали даже можно принять за храм: двухэтажный, украшенный белым орнаментом объем надстроен с дальнего, обращенного к пруду конца третьим ярусом, над которым воображение само пририсовысти: в надстройке была молельня старообрядцев, к общине которых принадлежали Клычковы.
Как и многие талдомчане, они были башмачниками. Но выделялись особым религиозным и поэтическим строем души. Так, дед Сергея Никита Родионович год провел в паломничестве, дошел до греческого Афона. По пути занимался башмачным ремеслом, но денег за работу не брал, иначе, считал, Бог не услышит его молитв. Родители поэта достигли относительного достатка упорным трудом, дом-замок-храм строили силами семьи, даже кирпич изготовляли сами, из местной глины, обжигая его на маленьком заводике, стоявшем у пруда. Башмаки Фекла Алексеевна, мама Сергея, пешком (!), за 100 верст, носила продавать в Москву, дорога в один конец занимала больше суток...
Эта близость к земле и природе в сознании юного Сережи дополнялась байками бабушки Авдотьи о лесных жителях, реальных и фантастических, грани между которыми ни она ни он, видимо, не проводили. Став учеником реального училища и выслушав урок о видах животных, подросток спросил учителя - к какому виду относятся лешие. Естественно, был поднят на смех - и с досады сжег все свои детские стихи, в основном этими самыми лешими заселенные. Шаг, о котором сам впоследствии жалел.
Но дальнейшие десятилетия с лихвой возместили эту раннюю потерю. Уже в 1906 году выходят первые печатные стихи 17-летнего Клычкова. «Потаенный сад», «Кольцо Лады», «В гостях у журавлей» - вот только некоторые из его сборников, и уже в самих названиях - природная свежесть и манящая загадка.
А романы его, в том числе «Сахарный немец» (память об участии в Первой мировой войне), написаны в стиле, который позднее литературоведы определят как «магический реализм». Это переплетение быта и фольклорной фантастики во второй половине века принесло мировую славу Габриэлю Гарсия Маркесу и другим писателям, а открыто было талдомчанином Сергеем Клычковым.
С Сергеем Есениным они сошлись в московском народном университете Шанявского, где оба были слушателями. Младший, более знаменитый из Сергеев неоднократно приезжал к старшему в Талдом.
Говорят, здесь было написано, с посвящением Клычкову, одно из самых известных есенинских стихотворений «Не жалею, не зову, не плачу». По воспоминаниям родных, услышав фразу «Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне», Клычков со словами: «Ну, Серега, ты даешь - на розовом коне!!!», - в восторге пал на колени и поцеловал другу руку.
Но и Есенин в долгу не остался - в философско-эстетическом очерке «Ключи Марии» написал: «...прав поэт, истинно прекрасный народный поэт, Сергей Клычков, говорящий нам, что
Уж несется предзорняя конница,
Утонувши в тумане по грудь.
И березки прощаются, клонятся,
Словно в дальний собралися путь».
Надо понимать: эти строки не были пассажем вежливости со стороны Есенина, который даже ради самой тесной дружбы подобных характеристик просто так никому не выдавал. Достаточно почитать, как нелицеприятно он пишет в тех же «Ключах Марии» об очень близком ему Николае Клюеве...
Среди коллег, глубоко уважавших Клычкова, были Мандельштам, Ахматова... Надежда Мандельштам писала в воспоминаниях: «После ареста Клычкова люди в Москве стали как-то мельче и менее выразительны». Ахматова уверяла: «Помню его студентом. Никого красивее не видела». Вторая жена Клычкова Варвара Николаевна рассказывала, как во время одного из приездов в Москву Анна Андреевна заглянула к Сергею Антоновичу и застала его за столом с бутылкой водки и невзрачной закуской. Он встрепенулся: «Ах, Аннушка!..» - и налил ей в единственный стакан - собственный. Ахматова без смущения выпила, при этом сохраняя свою всегдашнюю осанку королевы.
Арестовали его в июле 1937-го по ложному обвинению как якобы члена Трудовой крестьянской партии, сподвижника Каменева. Осудили в октябре и в тот же день, по тогдашнему обычаю, расстреляли. Место захоронения точно не известно: предположительно это общая могила в Донском монастыре.
Реабилитировали Клычкова в 1956 году. Интересно, что письмо с ходатайством о пересмотре дела подписал знаменитый скульптор Коненков, под началом которого будущий поэт в 1905 году стоял в одной из рабочих дружин на баррикадах Красной Пресни.
Но даже формальная реабилитация мало что изменила в судьбе творчества Клычкова. Его младший брат Алексей всю жизнь посвятил восстановлению доброго имени Сергея Антоновича, человеческого и литературного, но так и не увидел 2-томного собрания сочинений, которое вышло только в 2000 году.
Да и это издание давно стало библиографической редкостью. Но как можно жить без стихов, которые восхищали самого Есенина? Мысль о сборнике появилась у внучки поэта Татьяны Тихоновой-Клычковой и поэта Ирины Алексеевой после того, как в Вытегре, на Вологодчине, вышло подобное издание, посвященное 130-летию Николая Клюева....
И вот она - книжка «Пред ликом вечного сиянья», которую, по словам ее издателей, так приятно положить во внутренний карман прямо к сердцу. В ней - стихи Клычкова, впервые публикуемые воспоминания его младшего брата, предисловие, где о поэте говорят автор антологии «Десять веков русской поэзии» Евгений Евтушенко, литературовед Сергей Субботин, директор музея в Дубровках Татьяна Хлебянкина...
Кстати, о музее. Дом в Дубровках перестал принадлежать Клычковым задолго до гибели Сергея Антоновича: опасаясь раскулачивания, семья передала его государству, и сюда вселился интернат для умственно отсталых детей. К началу 1990-х он выехал, дом отдали городу, в 1992-м открыли музей. Но в 2007-м закрыли - случилась кража в другом музее Талдома, и выяснилось, что культурные хранилища города не имеют надежной сигнализации.
Со временем ее устроили, но к тому моменту экспонаты из Дубровок увезли в историко-литературный. Остались некоторые книги, семейные фотографии, парные портреты Клычкова и Есенина, выполненные художницей драмтеатра соседних Кимр Галиной Хлебородовой. А еще - трогательная комнатка, посвященная... журавлю: эти места славятся как «Журавлиная родина» - так прозвал ее в своих сочинениях еще один верный друг Клычкова Михаил Пришвин, проживший у него в Дубровках 2,5 года. В конце сентября можно наблюдать формирование журавлиных стай, отлетающих на юг... источник
Семья Клычковых принадлежала старообрядцам, таковых на всю Талдомскую волость было не более 40 семей. Церковь их находилась в Талдоме, Серёжа хорошо запомнил, какие там были строгие иконы, сделанные из дерева с затуманенными ликами. А ещё книги, по которым читали службу, с красными витиеватыми начальными буквами. С детских лет у Сергея сформировалось особенное отношение к иконам, религии, церкви. Даже спустя много лет, после октябрьского переворота, в период государственного атеизма он не отказался от веры в Бога.
Больше всего из детства Сергею врезались в память праздники Троицы, каждый год этого дня в деревне ждали больше всего. К Троице готовились особенно тщательно все - и богатые, и бедные. В домах всё вымывали и выметали, при входе ставили ветки молоденькой берёзы с пахучими едва распустившимися листиками. Делали обновки и покупки, на стол ставили лучшую еду и хмельное. А потом приходила радость от весеннего праздника. Забывалось всё плохое, недостатки, нужда, притеснение, нелёгкая жизнь. Все от мала до велика радовались яркому солнышку, берёзкам, зелёной траве, пели народные песни, водили хороводы, веселились. Очень любил становиться в хороводы и Сергей, потом он часто и ярко отображал их в своих стихотворениях.
Начиная с ранней весны и до поздней осени, Серёжа помогал родителям по хозяйству. Вместе с отцом смотрел за пчелиными ульями. С младшими братьями и сёстрами с утра до вечера трудился в саду, огороде и в поле. А когда садилось солнце, вся семья собиралась в шестигранной беседке в саду. Ужинали пирогами и творожными сочнями, оладьями и яичницей на молоке, картошкой и жареными грибами. Грели самовар на сухих еловых и сосновых шишках, пили чай с мёдом и сухой малиной. После ужина все вместе слушали грампластинки с романсами в исполнении артисток Дулькевич и Плевицкой. А потом начинал читать Сергей сказки Пушкина, поэмы Лермонтова, иногда прозу Гоголя. Делал он это, как артист, с выражением, и никому не хотелось расходиться, несмотря на то, что устали за день на полевых работах.
Источник
НАБРОСОК АВТОБИОГРАФИИ
Написать свою биографию не так-то просто: о том, чего не было, но что непременно по сути дела должно бы произойти и если еще не «произошло», то потому очевидно, что не только сам человек, расчетливый и дальновидный, вечно старающийся подобраться к своей судьбе со спины и схватить ее за загривок, но и сама эта судьба нередко ошибается и слишком поздно подчас исправляет свои ошибки, - обо всем таком надо рассказать так, чтобы и тени подозрения ни у кого не осталось, что всего этого никогда не было, хотя, повторяем, очень легко могло бы случится; из того же, что в действительности было, чему есть подтверждение в живых свидетелях, в метриках, документах и паспортах, необходимо всегда с заботливым вкусом отобрать нужное и характерное, потому что очень многое из того, что с человеком «происходит», вполне могло бы без всякого ущерба для него пройти сторонкой, - обо всем таком надо рассказать так, чтобы все это, в самый серьез с тобой случившееся, не обернулось в представлении читателя в пышные фантазии сочинителя.
Итак: я родился в 1889 году в Чертухинском лесу неподалеку от деревни Дубровок, тут же, как только перейдешь речку Куйминку и свернешь в урочище Глебцово, принадлежавшее тогда помещику Добровольскому. В этом урочище на самом просеке стояла Густая Елка, описанная мною в «Сахарном немце», около елки, что еще хорошо помнят и сейчас дубровские ягодницы, был непролазный малинник: в нем-то меня по неопытности и молодости своей родительница моя и стряхнула...
Не потому ли я так люблю мхи, еловую гущицу и ту душистую лесную сырятину, с тучами комаров и толкушек, от которых с таким недружелюбием утекают дачники?.. Замшарелый чистик, с боговником и куманикой, болото с бородкой осоки у края, с подожками когда-то очень рано зацветали желтые болотные бубенчики, из которых я делал себе «часы», с этакой цепочкой на обе стороны, как у купца, а по зимним метельным вечерам лениво и доверчиво понезадалеку от крыльца пробредали семьями лоси, на которых бабка Авдотья почему-то всегда истово крестилась.
- «Милые же вы мои!» - приговаривала она, крепко держа меня за руку, и провожала их долгим и умиленным взглядом.
Теперь на этом месте совхоз «Первая пятилетка», лосей что-то давно уж не видно и если пробежит теперь по первой пороше ошалелый от белизны заяц, то редко пожалуй кто примет эту встречу за дурную примету, а если и покрестится по примеру бабки Авдотьи, то совсем не из страха, а из того же умиления перед живой тварью.
Впрочем, правды ради, тут надо сказать по-другому: мужик после войны очевидно на долгое время стал зол и недружелюбен, потому: едва ли умилится, скорее - палкой запустит!
За изгородкой нашего сада, по другую сторону болота от реки Куйминки, по веснам на пашнях токовало не менее пятидесяти пар чернышей, бабка про них говорила, что эта птица царя Давыда, почему и похож у нее хвост как бы на вознесенную лиру. Теперь они, черныши то есть, больше токуют у меня на страницах стихов и романов, в нашем месте птица эта теперь редкая. Сам я эту птицу - какую удивительную болтовню (но увлекательную!) поднимет она, бывало, у окон по гулким весенним предутриям, когда вненарок выбежишь из избы за нуждой! - эту птицу люблю я больше всех остальных, если не считать птицы сороки, но об ней на сей раз лучше помолчать, потому что история с сорокой и в самом деле больше похожа на досужую выдумку, мне же и без того грустно, что люди мне верят только по большим праздникам!
Но теперь мне легче исправиться: ни сорок, ни тетеревов я уже не вижу, живу, как говорил, в хорошей дачной местности, Дубровки созерцаю только по оставшимся на память фотографиям, и читатель сам легко...
[продолжение утрачено!]
P.S. Почему такая нелёгкая судьба у наших народных поэтов? У Есенина, Клюева, и Клычкова. Сейчас можно подвести некий итог, предположение - на Руси искоренялось всё народное, связанное с нашей старой верой, с духом свободы. Вера отражала глубинные корни. Неприемлемо было быть старообрядцем, это своеобразная метка непокорности, своеволия для тогдашних правителей- инородцев. А сам Сталин, не афишируя свою симпатию к старой вере, как выяснил Пыжиков, очень даже широко опирался на выходцев из старообрядческой среды. Тот же Калинин, Маленков, Ворошилов, Шверник, Устинов, Громыко -Бурмаков - с корнями из старообрядчества, из беспоповцев. (Корни стапинского большевизма). Да и как удалось выяснить, родина президента, д. Поминово Тверской губернии, по сути тоже являлась беспоповской старообрядческой. Получается, что весь север от Москвы, непроходимые болотистые места, были убежищем от гонений для староверов-старообрядцев. Недаром, здесь родина Салтыкова-Щедрина- его село называется Спас-Угол. Отсюда, и далее оплот старообрядчества - Соловки, Валаам.
Русский дух сталинизма.
Click to view