Разве он не умел молиться?
Самые любимые мной высказывания принадлежат Горькому. Сегодня случился очередной приступ любви к его прозе. Прочитала только три рассказа «О вреде философии», «Сторож» и «О первой любви», а внутри образовался целый мир - шумный, умный, исполненный смысла. Почему-то особенно поразило то, как исступленно этот человек искал Бога и как необыкновенно близок был к Нему… В бреду он писал такие строки (и впоследствии сам изумлялся им):
Ночь бесконечно длится…
Муке моей нет меры!
Если б умел я молиться!
Если бы знал счастье веры!
И признавался: «Меня пленил и вел за собой «фанатик знания - Сатана»».
Несмотря на его отрицание религии и искание смысла - выше Бога, язык не поворачивается назвать его человеком неверующим. Когда читаешь, как обливалось кровью его сердце от сцен чужого унижения, несправедливости, от окружающей его пошлости.
Здесь мои слова уже бессильны. Лучше всего говорят его цитаты:
«Я читал Гейне и Шекспира, а по ночам, бывало, вдруг вспомнив о действительности, тихонько гниющей вокруг, часами сидел или лежал, ничего не понимая, точно оглушенный ударом палки по голове».
«Я жадно искал причаститься той красоте жизни, которой так соблазнительно дышат книги, хотел радостно полюбоваться чем-то, что укрепило бы меня».
«У меня было странное, смутное воспоминание: где-то, за пределами действительного и когда-то в раннем детстве, я испытал некий сильный взрыв души, сладостный трепет ощущения, вернее - предчувствия гармонии, пережил радость, светлейшую солнца на утре, на восходе его. Может быть, это было еще в те дни, когда я жил во чреве матери, и это счастливый взрыв ее нервной энергии передался мне жарким толчком, который создал душу мою и впервые зажег ее к жизни, может быть, это потрясающий момент счастья матери моей отразился во мне на всю мою жизнь трепетным ожиданьем необыкновенного от женщины».
И на его переживания какой-то поп отвечал ему так: «Вы, сынок, взгляните на это практически: Неверов - десятки, верующих же - миллионы! А - почему? Потому что как рыба сия не может существовать без воды, так ровно и душа не живет вне церкви. Доказательно? Посему - выпьем!».
Его первая жена признавалась в том, что ее ошеломила первая прочитанная научная книга: «Наивная девчонка, я почувствовала удар кирпичом по голове; мне показалось, что меня сбросили с облаков в грязь, я плакала от жалости к тому, во что уже не могла верить, но скоро ощутила под собою хотя жестокую, а - твердую почву. Всего более жалко было Бога, я так хорошо, близко чувствовала его, и вдруг он рассеялся, точно дым папиросы, и вместе с ним исчезла мечта о небесном блаженстве любви».
И Горький продолжает: «Плохо действовал на меня ее институтско-парижский нигилизм. Бывало, ночью, встав из-за стола, я шел смотреть на нее, - в постели она казалась еще меньше, изящнее, красивее, - смотрел и с великой горечью думал о ее надломленной душе, о запутанной жизни. И жалость к ней усиливала мою любовь».
Удивительно трогательным, красивым было его отношение к женщинам. Но это уже другая тема. Отношения с первой женой все-таки растаяли, как тает все, в чем нет Главного. Описание Горьким этих отношений потрясающе напомнили мне мои последние отношения. Разве может быть такое: ведь он мужчина, а я женщина, он описывает жену, а для меня вырисовывается портрет совершенно другого человека, мужчины?..
Жена не слышала его, а он всё искал причину в себе: «Почему? Не достаточно звучен колокол, отлитый жизнью в моей груди?» А дальше «диагноз» один-в-один:
«Не скажу, чтоб она любила ближних, нет, но ей нравилось рассматривать их. <…> Для меня жизнь была серьезной задачей, я слишком много видел, думал, я жил в непрерывной тревоге. В душе моей стройным хором кричали вопросы, чуждые духу этой славной женщины. <…> Однажды, на базаре, полицейский избил благообразного старика, одноглазого еврея, за то, что еврей будто бы украл у торговца пучок хрена. <…> Тридцать лет тому назад это было, и я вот сейчас вижу перед собою этот взгляд, устремленный в небо с безмолвным упреком, вижу, как дрожат на лице старика серебряные иглы бровей. Не забываются оскорбления, нанесенные человеку, и - да не забудутся!
Я пришел домой совершенно подавленный, искаженный тоской и злобой. Такие впечатления вышвыривали меня из жизни, я становился чужим человеком в ней, человеком, которому намеренно - для пытки его - показывают все грязное, глупое, страшное, что есть на земле, все, что может оскорбить душу. И вот в эти часы, в эти дни особенно ясно видел я, как далек от меня самый близкий мне человек.
Когда я рассказал ей о избитом еврее, она очень удивилась.
- И - поэтому ты сходишь с ума? О, какие у тебя плохие нервы!»
…И как тут не вспомнить, что голос совести в нас - это голос Бога? И как это мучительно тяжело, когда Голос этот не говорит в самом близком тебе человеке!!!
Горький был удивительно совестливым, и я верю, что так Бог не оставлял его. Это Он показывал АМ все самое "грязное, глупое, страшное, что есть на земле"