Элевсинские мистерии (6).
«Подземная царица» и «Ферсефонейя» - имена Персефоны. Ещё одно имя Персефоны - «Melitodes» - «Медовая», поэтому жрицы Персефоны звались - «melissai» - «пчёлки». Те же жрицы, которые имели право касаться к священным предметам храма, назывались «panageis» - «пречистые».
Пчелиный символизм был очень популярен, ибо в древности люди заметили, что пчёлы селятся под влажными камнями, а как известно, первые храмы Гадесу (Аиду) и Персефоне были в пещерах. Пещеры же были входом в потусторонний мир, порталом прохода душ и богов. Так трактует Гомеровский рассказ о пещере нимф (см. Одиссею) Порфирий.
«Впрочем, не все вообще души, идущие в мир становления, назывались пчёлами, но лишь те, которые намеревались жить по справедливости и снова вознестись, творя угодное богам. Это живое существо [пчела] любит возвращаться, отличается наибольшей праведностью и трезвенностью, почему возлияния мёдом назывались трезвенными». (Порфирий «О пещере нимф»).
Таким образом, символом посвящённых была пчёлка, и подобно тому, как пчела знает дорогу назад к улью, посвящённый знает дорогу в Аиде к своей божественной обители, в мире же становления он собирает нектар знания. В Греции найдено много украшений, безусловно носящих для обладателя сакральный характер.
Фото из статьи «The Eleusinian Mysteries and the Bee», Julie Sanchez-Parodi
Другим источником, упоминающим о сохранении памяти, является так называемый «миф о воздаянии», рассказанный Платоном в «Государстве, кн. Х».
«Я передам тебе не Алкиноево повествование, а рассказ одного отважного человека, Эра, сына Армения, родом из Памфилии. Как-то он был убит на войне; когда через десять дней стали подбирать тела уже разложившихся мертвецов, его нашли ещё целым, привезли домой, и когда на двенадцатый день приступили к погребению, то, лёжа уже на костре, он вдруг ожил, а оживши, рассказал, что он там видел. Он говорил, что его душа, чуть только вышла из тела, отправилась вместе со многими другими, и все они пришли к какому-то божественному месту, где в земле были две расселины, одна подле другой, а напротив, наверху в небе, тоже две. Посреди между ними восседали судьи. После вынесения приговора они приказывали справедливым людям идти по дороге направо, вверх по небу, и привешивали им спереди знак приговора, а несправедливым - идти по дороге налево, вниз, причём и эти имели - позади - обозначение всех своих проступков. Когда дошла очередь до Эра, судьи сказали, что он должен стать для людей вестником всего, что здесь видел, и велели ему всё слушать и за всем наблюдать…»
Далее Эр описывает всё, что он там видел, как души избирали себе новое рождение. Заканчивает повествование описанием момента воплощения:
«Отсюда душа, не оборачиваясь, идёт к престолу Ананки и сквозь него проникает. Когда и другие души проходят его насквозь, они все вместе в жару и страшный зной отправляются на равнину Леты, где нет ни деревьев, ни другой растительности. Уже под вечер они располагаются у реки Амелет, вода которой не может удержаться ни в каком сосуде. В меру все должны были выпить этой воды, но, кто не соблюдал благоразумия, те пили без меры, а кто её пьёт таким образом, тот всё забывает. Когда они легли спать, то в самую полночь раздался гром и разразилось землетрясение. Внезапно их понесло оттуда вверх в разные стороны, к местам, где им суждено было родиться, и они рассыпались по небу, как звёзды. Эру же не было дозволено испить этой воды. Он не знает, где и каким образом душа его вернулась в тело. Внезапно очнувшись на рассвете, он увидел себя на костре».
О связи учения орфиков со знанием, передаваемым в Мистериях, можно судить по диалогам Платона. Ибо доктрину, согласно которой душа заключена в тело в наказание за какой-нибудь смертный грех, в одном месте он называет орфической теорией, а в другом - «рассказом, сообщающемся во время секретных ритуалов» (Платон, Crat 400c, Phaed. 62b, cf. Lg. 854b, Ax. 365e; Arist. fr 60). Аристотель описывает эту доктрину, как принадлежащую «древним народам» и «тем, кто глаголет таинства».
В диалоге «Федр» Платон описывает жизнь души до воплощения в тело.
«Сияющую красоту можно было видеть тогда, когда мы вместе со счастливым сонмом видели блаженное зрелище, одни - следуя за Зевсом, а другие - за кем-нибудь другим из богов, и приобщались к таинствам, которые можно по праву назвать самыми блаженными и которые мы совершали, будучи сами ещё непорочными и не испытавшими зла, ожидавшего нас впоследствии. Допущенные к видениям непорочным, простым, неколебимым и счастливым, мы созерцали их в свете чистом, чистые сами и ещё не отмеченные, словно надгробием, той оболочкой, которую мы теперь называем телом и которую не можем сбросить, как улитка - свой домик».
Во время Мистерий, в Телестерионе, инициат заново переживал этот опыт. Фемистий, греческий философ и общественный деятель 4 в., вероятно был посвящён в Мистерии. В своём эссе «О душе» он уподобляет опыт души после смерти с опытом, полученном в Мистериях. «Душа после смерти - пишет Фемистий, - переживает тот же опыт, что она получила при инициации в Великие Мистерии… сначала она мечется и устало бредёт туда-сюда, и подозрительно путешествует сквозь темноту, как при инициации, затем проходит через ужасы, как перед окончанием посвящения, трепеща, содрогаясь, потея, и восхищаясь увиденным, затем она поражена величием великолепного света, прекрасных лугов, голосов, танцев, превосходных священных звучаний и форм. Кто в полноте прошёл чрез все испытания, получив свою корону, присоединился к божественному общению и общению со святыми и чистыми людьми».
Но этим, конечно, не ограничивалось символическое пространство Мистерий. Будучи отождествлённым с богинями, посвящаемый в то же время воспринимает богинь и как существующих самих по себе. Символическое ритуальное действо происходит одновременно в двух пространствах. Пространстве микрокосма, где посвящённый отождествлён с богинями и всё действо происходит для объединения частей его души, преодоления оков тела и получения Знания Тайны Жизни. И одновременно в пространстве Макрокосма - где та же задача осуществляется для мира в целом, в том числе сюда включается и аспект призыва земли к плодородию.
С одной стороны, такая интерпретация кажется слишком надуманной, с другой, она находится в русле особой символической логики, сохранённой нам христианством. Почвой для которого служили предшествующие мистерии и философская мысль античности. В этой символической системе Христос существует сразу на нескольких планах. Христос как второе лицо Троицы - Логос, Христос как реальная историческая личность, и в то же время Христос как Высший Исток, Корень, к которому восходят все души. Христос - лоза, говорится в Евангелии, а человеческие души её ветви - «Я есмь истинная виноградная Лоза, а Отец Мой - Виноградарь; всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода. Вы уже очищены через слово, которое Я проповедал вам. Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне. Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нём, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего. Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают. Если пребудете во Мне, и слова Мои в вас пребудут, то, чего ни пожелаете, просите, и будет вам…» (Ев. Иоанна, гл. 15). Поэтому «Царствие Небесное внутри вас есть». Уподобиться Христу значит подняться к самому Истоку своей души, не погребённому в материи. Логос сокрыт в душе человека, и человек может его найти там. Может показаться, что придание таких возвышенных смыслов языческим мистериям - это перенос христианских смыслов на мистерии. Возможно, в каком-то роде это и так. Скорее всего, далеко не для всех Мистерии имели такой смысл. Но сказать, что в высшем своём значении, для определённой группы граждан, для философов, Мистерии обладали подобным смыслом, было бы не столь уж опрометчиво. Чувство сокрытости в человеке чего-то большего бередило умы греческих философов. Именно нечто большее, не доступное человеку, но зовущее к себе, побуждало греческих мыслителей к открытиям, оно влекло их с такой силой, что в земном мире они не могли до конца забыться, и земной мир представлялся им головоломкой, за которой скрывается нечто объясняющее всё. «Тайная гармония превыше явной» - восклицал Гераклит. Он же распознал в себе своё высшее, что позволило ему «проснуться». Тех же, кто не распознал в себе Высшего, он уподоблял спящим. Поэтому, как говорил уже потом апостол Павел - «Не ведают, что творят». Гераклит первым ввёл термин «Логос». Следует иметь в виду, что мысль Гераклита была взращена в культуре Мистерий. Он жил в эпоху их цветения, и мыслил чувствуя свою эпоху. Именно поэтому благодаря философии мы можем проникнуть и в символизм религиозных представлений. Так, например, благодаря досократикам и Платону, мы понимаем смыслы кратких изречений с костяных пластинок, которые клали в погребения.
Костяные пластинки из Ольвии. 5в. до н.э.
Для примера приведём изречения с пластинок, сходные по содержанию представленным на рисунке.
Ольвия (Сев. Причерноморье), сер. V в. до н. э.:
1-я пластинка
ЖИЗНЬ СМЕРТЬ ЖИЗНЬ
ИСТИНА
ДИО<НИСУ> ОРФИЧЕСКОМУ
Здесь мы видим чередование: жизнь > смерть > жизнь. Из жизни в смерть и снова в жизнь.
2-я пластинка
ДИО<НИСУ>
ИСТИНА ЛОЖЬ
ДУША ТЕЛО
Здесь читать надо вертикально. Душа соотнесена с истиной, тело с ложью. Вспомним Платона, говорившего, что тело есть могила души. Душа погребена в теле на время до смерти, когда темница души разрушается и душа высвобождается из заточения.
ФИЛОСОФИЯ КАК МИСТЕРИЯ
Дитер Лауэнштайн в своей статье «Элевсинские мистерии» раскрывает мистериальный характер философии, рождённой в культуре, в которой тысячелетия проводились мистерии. Процитируем несколько мест из его работы.
«Формально Платонова философия схожа с этими таинствами уже в силу своей предназначенности для узкого круга избранных, о чём он говорит в VII письме, полемизируя с каким-то посланием Дионисия II: "Вот что вообще я хочу сказать обо всех, кто уже написал или собирается писать и кто заявляет, что они знают, над чем я работаю, так как либо были моими слушателями, либо услыхали об этом от других, либо, наконец, дошли до этого сами: по моему убеждению, они в этом деле ничего не смыслят. У меня самого по этим вопросам нет никакой записи и никогда не будет. Это не может быть выражено в словах, как остальные науки; только если кто постоянно занимается этим делом и слил с ним всю свою жизнь, у него внезапно, как свет, засиявший от искры огня, возникает в душе это сознание и само себя там питает. И вот что ещё я знаю: написанное и сказанное было бы наилучшим образом сказано мной; но я знаю также, что написанное плохо причинило бы мне сильнейшее огорчение. Если бы мне показалось, что следует написать или сказать это в понятной для многих форме, что более прекрасного могло быть сделано в моей жизни, чем принести столь великую пользу людям, раскрыв всем в письменном виде сущность вещей? Но я думаю, что подобная попытка не явилась бы благом для людей, исключая очень немногих, которые и сами при малейшем указании способны всё это найти; что же касается остальных, то одних это совсем неуместно преисполнило бы несправедливым презрением [к философии], а других - высокой, но пустой надеждой, что они научились чему-то важному"* (341 с-е).
Для людей же, которые не подвергают себя столь суровому философскому воспитанию, говорит Платон, мистерии и их учение о загробном суде суть надёжные провожатые души. Так, он советует сицилийским друзьям: "Воистину надлежит следовать древнему и священному учению, согласно которому душа наша бессмертна и, кроме того, после освобождения своего от тела подлежит суду и величайшей каре и воздаянию. Поэтому надо считать, что гораздо меньшее зло - претерпевать великие обиды и несправедливости, чем их причинять" (VII, 335 а). Этот пафос пронизывает все труды Платона от "Апологии Сократа" до "Законов"».
«В соответствии с этим Платон вкладывает в уста своего учителя Сократа иронический ответ на опрометчивые суждения собеседника: "Счастливец ты, Калликл, что посвящён в Великие таинства прежде Малых: я-то думал, это недозволено" ("Горгий", 497 с). А в "Пире" (210 а) жрица-пророчица Диотима из аркадской Мантинеи, где празднуются мистерии, схожие с Элевсинскими, говорит: "Во все эти таинства любви можно, пожалуй, посвятить и тебя, Сократ. Что же касается тех высших и сокровеннейших, ради которых первые, если разобраться, и существуют на свете, то я не знаю, способен ли ты проникнуть в них"».
«В "Федоне" (69 b-c) Сократ в день своей смерти наставляет юношей Симмия и Кебета: "Между тем, истинное - это действительно очищение от всех [страстей], а рассудительность, справедливость, мужество и само разумение - средство такого очищения. И быть может, те, кому мы обязаны учреждением таинств, были не так уж просты, но на самом деле ещё в древности приоткрыли в намёке, что сошедший в Аид непосвящённым будет лежать в грязи, а очистившиеся и принявшие посвящение, отойдя в Аид, поселятся среди богов. Да, ибо, как говорят те, кто сведущ в таинствах, "много тирсоносцев [участников. - Л-А.], да мало вакхантов" [воодушевленных. - Л.А.], и "вакханты" здесь, на мой взгляд, не кто иной, как только истинные философы. Одним из них старался стать и я - всю жизнь, всеми силами, ничего не упуская. Верно ли я старался и чего мы достигли, мы узнаем точно, если то будет угодно богу, когда придём в Аид. Ждать осталось недолго, сколько я понимаю"**. Эта же тема - приводить здесь ещё цитаты было бы излишне - развивается в Платоновом "Горгии" (523 cл.). Уже скромная ипостась сына повитухи, "промышляющего тем же ремеслом", - ипостась, в которой исторический Сократ вёл свои увлекательные беседы, отвечает задаче Элевсиний: рождению человека духовного из человека естественного».
Приведём также из этой статьи и сказанное о Плотине и мистериальной образности его философии:
«Грекоязычный египтянин Плотин (204/5-270), живший на 600 лет позже Платона, четверть века преподавал в Риме его учение. Незадолго перед смертью в одной из усадеб под Неаполем он встретил своего врача Евстохия такими словами: «"А я тебя всё ещё жду", потом сказал, что сейчас попытается слить то, что было божественного в нём, с тем, что есть божественного во Вселенной».
В Аттике, насколько нам известно, Плотин не бывал. Но хотя он и не видел тамошних таинств, всё же охотно прибегал к их образам. Так, в день рождения Платона, который в кругу Плотиновых учеников непременно отмечался речами, философ похвалил стихотворение своего будущего издателя и биографа Порфирия о священном бракосочетании, воскликнув: "Ты показал себя и поэтом, и философом, и иерофантом!"
После смерти Плотина Амелий вопросил дельфийского бога, где пребывает душа учителя, и услыхал такой ответ: "Ныне же тело своё ты [Плотин. - Д.А,] сложив, из гробницы исторгнув божию душу [daimon - Л.А.] свою, устремляешься в вышние сонмы светлых богов, где впивает она желанный ей воздух, где обитает и милая дружба и нежная страстность, чистая благость царит, вновь и вновь наполняясь от бога вечным теченьем бессмертных потоков, где место любви, и сладковейные вздохи, и вечно эфир несмутимый, где от великого Зевса живет золотая порода - и Радаманф, и Минос, его брат, и Эак справедливый, где обретает приют Платонова сила святая, и Пифагор в своей красоте, и все, кто воздвигли хор о бессмертной любви..."
Плотин представляет на обозрение идеи (1.6,8-9): "Если оно пробудилось недавно, оно не может видеть слишком большой блеск. Поэтому сначала нужно приучить самую душу видеть прекрасные занятия, потом прекрасные произведения, не те, которые создаются искусствами, но те, которые создаются так называемыми хорошими людьми. Потом рассматривай душу тех, кто творит прекрасные дела. Но как же сможешь ты увидеть ту красоту, которой обладает добрая душа? Восходи к самому себе и смотри. Если ты видишь, что сам ты ещё не прекрасен, то подобно тому как творец изваяния в том, что должно стать прекрасным, одно удаляет, другое отделяет, одно сделает гладким, другое очистит, покамест не покажет на статуе прекрасную наружность, - таким же образом и ты удаляй излишнее и выпрямляй всё кривое. Очищая тёмное, делай его блестящим и не прекращай сооружать свою статую до тех пор, пока ты не увидишь, что целомудрие восседает на священном престоле".
Благообразие души заключено в добродетелях, в высших идеях и, наконец, в том едином, что, находясь над ними всеми, питает их и сохраняет. Душа становится тем прекраснее, чем менее она своенравна и дерзка. Подобно материи, которая, чтобы воспринять духовные формы, образы (typoi), должна быть свободна от всякого качества, - душа, чтобы наполниться верховной сущностью, сама должна стать аморфной. В таком именно единении Минос общался с Зевсом, и, "редактируя свое'уложение, он продолжал находиться под влиянием божественного наития" (VI.9,7).
В сиянии единого блага душа расцветает наивысшей красотою. Единое же окутано "прекрасным", то есть Афродитою (VI.9,9), точно покровом; и однако, всё прекрасное есть впоследствии опять-таки единое и исходит от него, точно сияние от солнца (VI.9,25; VI.9,9). Мы "в этом разе уподобляемся хору певцов, которые, хотя всегда окружают корифея, но иногда поют нестройно, не в такт, потому что, отвернувшись от него, обращают взор и внимание на что-нибудь постороннее, между тем как если бы они были постоянно обращены лицом к нему, то пели бы стройно, составляя все как бы одно с ним. Подобным образом и мы всегда находимся вокруг верховного существа, <...> но только не всегда мы направляем взоры свои на него, зато всякий раз как удостаиваемся узреть его, мы достигаем последнего предела наших желаний, успокаиваемся, не внося более никакого диссонанса в целый, окружающий Первоединого, божественный хор. Кто удостоится присутствовать в этом хоре, тот может узреть здесь источник жизни, источник ума, начало всякого бытия, причину всякого блага, корень души" (VI.9,8 cл.).
"Поэтому, если относительно материи известное положение гласит, что она должна быть лишена всех качеств для того, чтобы быть способной к восприятию всех и всяческих форм, то тем более необходимо душе быть свободной, чистой от каких бы то ни было образов и форм, если она желает, чтобы ничто не мешало ей наполниться сиянием света верховного существа"* (VI.9,7). И "созерцатель тут собственно не созерцает, <...> поглощенный (созерцаемым) он становится едино с ним наподобие того как центр совпадает в одной точке с другим центром <...> двух различных кругов" (VI.9,10).
Даже ничто прекрасное его [созерцателя. - Н.Ф.] не привлекает в то время, как дух его воспаряет выше самой красоты, выше всего сонма добродетелей, подобно тому, как проникший во внутреннее святилище оставляет позади себя статуи, стоящие во храме, как такие предметы, которые предстанут первыми его взору уже после того, как он узрел сокровенное святое святых и наслаждался общением не с образом, или изваянием, которому принадлежит лишь второстепенное значение, а с самим Божеством. Собственно говоря, <...> созерцание <...> есть скорее всего <...> превращение себя в нечто совершенно простое и чистое, прилив силы, жажда теснейшего единения, напряжения ума в стремлении к возможно полному слиянию с тем, которого желательно зреть во святая святых единения, а в конце всего полнейшее успокоение, а кто рассчитывает <...> иначе узреть (Бога), тот едва ли успеет достигнуть общения с ним. <...> Таков путь богов, таков и путь <...> блаженных мужей: <...> бегство, стремление души к одному только Богу" (VI.9,11)».
АВТОБУС С ОСТАНОВКОЙ В ЭЛЕВСИНЕ
Элевсин сокрыт под слоем тысячелетий, на дорогах лежат надгробия древних могил, по руинам храмов бродят туристы. Вазы, саркофаги, и предметы, бывшие некогда священными, пылятся в музеях... Но так ли уж не причастна жизнь загадкам прошлого.
М. Элиаде сообщает нам весьма интересное событие, произошедшее в современности.
«Самый трогательный эпизод, который можно отнести к христианской мифологии Деметры, произошел в начале февраля 1940 г., его много раз пересказывала и подробно комментировала афинская пресса. На одной из остановок на маршруте между Афинами и Коринфом в автобус вошла старая женщина, "иссохшая и худая, но с огромными живыми глазами". У нее не было денег на билет, поэтому кондуктор ссадил ее на следующей остановке, которой оказался Элевсин. Однако шофер не смог завести мотор, чтобы ехать дальше; в конце концов пассажиры решили "сброситься" и заплатить за старуху. Она вернулась, и после этого автобус тронулся. Тогда женщина сказала им: "Надо было сразу сделать это, но вы эгоисты. И раз уж я здесь, я скажу вам еще кое-что: вы будете наказаны за то, как вы живете, вы лишитесь даже воды и растений!" "Не успела она даже закончить свои угрозы, - продолжает автор публикации, - как вдруг исчезла... Никто не видел чтобы она сошла. Пассажиры переглядывались и рассматривали корешок книжечки с квитками - удостовериться, что билет действительно был продан"» - М. Элиаде. «История веры и религиозных идей. Т.2». Гл. «Автобус с остановкой в Элевсине».
Источник
Пчелиный символизм был очень популярен, ибо в древности люди заметили, что пчёлы селятся под влажными камнями, а как известно, первые храмы Гадесу (Аиду) и Персефоне были в пещерах. Пещеры же были входом в потусторонний мир, порталом прохода душ и богов. Так трактует Гомеровский рассказ о пещере нимф (см. Одиссею) Порфирий.
«Впрочем, не все вообще души, идущие в мир становления, назывались пчёлами, но лишь те, которые намеревались жить по справедливости и снова вознестись, творя угодное богам. Это живое существо [пчела] любит возвращаться, отличается наибольшей праведностью и трезвенностью, почему возлияния мёдом назывались трезвенными». (Порфирий «О пещере нимф»).
Таким образом, символом посвящённых была пчёлка, и подобно тому, как пчела знает дорогу назад к улью, посвящённый знает дорогу в Аиде к своей божественной обители, в мире же становления он собирает нектар знания. В Греции найдено много украшений, безусловно носящих для обладателя сакральный характер.
Фото из статьи «The Eleusinian Mysteries and the Bee», Julie Sanchez-Parodi
Другим источником, упоминающим о сохранении памяти, является так называемый «миф о воздаянии», рассказанный Платоном в «Государстве, кн. Х».
«Я передам тебе не Алкиноево повествование, а рассказ одного отважного человека, Эра, сына Армения, родом из Памфилии. Как-то он был убит на войне; когда через десять дней стали подбирать тела уже разложившихся мертвецов, его нашли ещё целым, привезли домой, и когда на двенадцатый день приступили к погребению, то, лёжа уже на костре, он вдруг ожил, а оживши, рассказал, что он там видел. Он говорил, что его душа, чуть только вышла из тела, отправилась вместе со многими другими, и все они пришли к какому-то божественному месту, где в земле были две расселины, одна подле другой, а напротив, наверху в небе, тоже две. Посреди между ними восседали судьи. После вынесения приговора они приказывали справедливым людям идти по дороге направо, вверх по небу, и привешивали им спереди знак приговора, а несправедливым - идти по дороге налево, вниз, причём и эти имели - позади - обозначение всех своих проступков. Когда дошла очередь до Эра, судьи сказали, что он должен стать для людей вестником всего, что здесь видел, и велели ему всё слушать и за всем наблюдать…»
Далее Эр описывает всё, что он там видел, как души избирали себе новое рождение. Заканчивает повествование описанием момента воплощения:
«Отсюда душа, не оборачиваясь, идёт к престолу Ананки и сквозь него проникает. Когда и другие души проходят его насквозь, они все вместе в жару и страшный зной отправляются на равнину Леты, где нет ни деревьев, ни другой растительности. Уже под вечер они располагаются у реки Амелет, вода которой не может удержаться ни в каком сосуде. В меру все должны были выпить этой воды, но, кто не соблюдал благоразумия, те пили без меры, а кто её пьёт таким образом, тот всё забывает. Когда они легли спать, то в самую полночь раздался гром и разразилось землетрясение. Внезапно их понесло оттуда вверх в разные стороны, к местам, где им суждено было родиться, и они рассыпались по небу, как звёзды. Эру же не было дозволено испить этой воды. Он не знает, где и каким образом душа его вернулась в тело. Внезапно очнувшись на рассвете, он увидел себя на костре».
О связи учения орфиков со знанием, передаваемым в Мистериях, можно судить по диалогам Платона. Ибо доктрину, согласно которой душа заключена в тело в наказание за какой-нибудь смертный грех, в одном месте он называет орфической теорией, а в другом - «рассказом, сообщающемся во время секретных ритуалов» (Платон, Crat 400c, Phaed. 62b, cf. Lg. 854b, Ax. 365e; Arist. fr 60). Аристотель описывает эту доктрину, как принадлежащую «древним народам» и «тем, кто глаголет таинства».
В диалоге «Федр» Платон описывает жизнь души до воплощения в тело.
«Сияющую красоту можно было видеть тогда, когда мы вместе со счастливым сонмом видели блаженное зрелище, одни - следуя за Зевсом, а другие - за кем-нибудь другим из богов, и приобщались к таинствам, которые можно по праву назвать самыми блаженными и которые мы совершали, будучи сами ещё непорочными и не испытавшими зла, ожидавшего нас впоследствии. Допущенные к видениям непорочным, простым, неколебимым и счастливым, мы созерцали их в свете чистом, чистые сами и ещё не отмеченные, словно надгробием, той оболочкой, которую мы теперь называем телом и которую не можем сбросить, как улитка - свой домик».
Во время Мистерий, в Телестерионе, инициат заново переживал этот опыт. Фемистий, греческий философ и общественный деятель 4 в., вероятно был посвящён в Мистерии. В своём эссе «О душе» он уподобляет опыт души после смерти с опытом, полученном в Мистериях. «Душа после смерти - пишет Фемистий, - переживает тот же опыт, что она получила при инициации в Великие Мистерии… сначала она мечется и устало бредёт туда-сюда, и подозрительно путешествует сквозь темноту, как при инициации, затем проходит через ужасы, как перед окончанием посвящения, трепеща, содрогаясь, потея, и восхищаясь увиденным, затем она поражена величием великолепного света, прекрасных лугов, голосов, танцев, превосходных священных звучаний и форм. Кто в полноте прошёл чрез все испытания, получив свою корону, присоединился к божественному общению и общению со святыми и чистыми людьми».
Но этим, конечно, не ограничивалось символическое пространство Мистерий. Будучи отождествлённым с богинями, посвящаемый в то же время воспринимает богинь и как существующих самих по себе. Символическое ритуальное действо происходит одновременно в двух пространствах. Пространстве микрокосма, где посвящённый отождествлён с богинями и всё действо происходит для объединения частей его души, преодоления оков тела и получения Знания Тайны Жизни. И одновременно в пространстве Макрокосма - где та же задача осуществляется для мира в целом, в том числе сюда включается и аспект призыва земли к плодородию.
С одной стороны, такая интерпретация кажется слишком надуманной, с другой, она находится в русле особой символической логики, сохранённой нам христианством. Почвой для которого служили предшествующие мистерии и философская мысль античности. В этой символической системе Христос существует сразу на нескольких планах. Христос как второе лицо Троицы - Логос, Христос как реальная историческая личность, и в то же время Христос как Высший Исток, Корень, к которому восходят все души. Христос - лоза, говорится в Евангелии, а человеческие души её ветви - «Я есмь истинная виноградная Лоза, а Отец Мой - Виноградарь; всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода. Вы уже очищены через слово, которое Я проповедал вам. Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне. Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нём, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего. Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают. Если пребудете во Мне, и слова Мои в вас пребудут, то, чего ни пожелаете, просите, и будет вам…» (Ев. Иоанна, гл. 15). Поэтому «Царствие Небесное внутри вас есть». Уподобиться Христу значит подняться к самому Истоку своей души, не погребённому в материи. Логос сокрыт в душе человека, и человек может его найти там. Может показаться, что придание таких возвышенных смыслов языческим мистериям - это перенос христианских смыслов на мистерии. Возможно, в каком-то роде это и так. Скорее всего, далеко не для всех Мистерии имели такой смысл. Но сказать, что в высшем своём значении, для определённой группы граждан, для философов, Мистерии обладали подобным смыслом, было бы не столь уж опрометчиво. Чувство сокрытости в человеке чего-то большего бередило умы греческих философов. Именно нечто большее, не доступное человеку, но зовущее к себе, побуждало греческих мыслителей к открытиям, оно влекло их с такой силой, что в земном мире они не могли до конца забыться, и земной мир представлялся им головоломкой, за которой скрывается нечто объясняющее всё. «Тайная гармония превыше явной» - восклицал Гераклит. Он же распознал в себе своё высшее, что позволило ему «проснуться». Тех же, кто не распознал в себе Высшего, он уподоблял спящим. Поэтому, как говорил уже потом апостол Павел - «Не ведают, что творят». Гераклит первым ввёл термин «Логос». Следует иметь в виду, что мысль Гераклита была взращена в культуре Мистерий. Он жил в эпоху их цветения, и мыслил чувствуя свою эпоху. Именно поэтому благодаря философии мы можем проникнуть и в символизм религиозных представлений. Так, например, благодаря досократикам и Платону, мы понимаем смыслы кратких изречений с костяных пластинок, которые клали в погребения.
Костяные пластинки из Ольвии. 5в. до н.э.
Для примера приведём изречения с пластинок, сходные по содержанию представленным на рисунке.
Ольвия (Сев. Причерноморье), сер. V в. до н. э.:
1-я пластинка
ЖИЗНЬ СМЕРТЬ ЖИЗНЬ
ИСТИНА
ДИО<НИСУ> ОРФИЧЕСКОМУ
Здесь мы видим чередование: жизнь > смерть > жизнь. Из жизни в смерть и снова в жизнь.
2-я пластинка
ДИО<НИСУ>
ИСТИНА ЛОЖЬ
ДУША ТЕЛО
Здесь читать надо вертикально. Душа соотнесена с истиной, тело с ложью. Вспомним Платона, говорившего, что тело есть могила души. Душа погребена в теле на время до смерти, когда темница души разрушается и душа высвобождается из заточения.
ФИЛОСОФИЯ КАК МИСТЕРИЯ
Дитер Лауэнштайн в своей статье «Элевсинские мистерии» раскрывает мистериальный характер философии, рождённой в культуре, в которой тысячелетия проводились мистерии. Процитируем несколько мест из его работы.
«Формально Платонова философия схожа с этими таинствами уже в силу своей предназначенности для узкого круга избранных, о чём он говорит в VII письме, полемизируя с каким-то посланием Дионисия II: "Вот что вообще я хочу сказать обо всех, кто уже написал или собирается писать и кто заявляет, что они знают, над чем я работаю, так как либо были моими слушателями, либо услыхали об этом от других, либо, наконец, дошли до этого сами: по моему убеждению, они в этом деле ничего не смыслят. У меня самого по этим вопросам нет никакой записи и никогда не будет. Это не может быть выражено в словах, как остальные науки; только если кто постоянно занимается этим делом и слил с ним всю свою жизнь, у него внезапно, как свет, засиявший от искры огня, возникает в душе это сознание и само себя там питает. И вот что ещё я знаю: написанное и сказанное было бы наилучшим образом сказано мной; но я знаю также, что написанное плохо причинило бы мне сильнейшее огорчение. Если бы мне показалось, что следует написать или сказать это в понятной для многих форме, что более прекрасного могло быть сделано в моей жизни, чем принести столь великую пользу людям, раскрыв всем в письменном виде сущность вещей? Но я думаю, что подобная попытка не явилась бы благом для людей, исключая очень немногих, которые и сами при малейшем указании способны всё это найти; что же касается остальных, то одних это совсем неуместно преисполнило бы несправедливым презрением [к философии], а других - высокой, но пустой надеждой, что они научились чему-то важному"* (341 с-е).
Для людей же, которые не подвергают себя столь суровому философскому воспитанию, говорит Платон, мистерии и их учение о загробном суде суть надёжные провожатые души. Так, он советует сицилийским друзьям: "Воистину надлежит следовать древнему и священному учению, согласно которому душа наша бессмертна и, кроме того, после освобождения своего от тела подлежит суду и величайшей каре и воздаянию. Поэтому надо считать, что гораздо меньшее зло - претерпевать великие обиды и несправедливости, чем их причинять" (VII, 335 а). Этот пафос пронизывает все труды Платона от "Апологии Сократа" до "Законов"».
«В соответствии с этим Платон вкладывает в уста своего учителя Сократа иронический ответ на опрометчивые суждения собеседника: "Счастливец ты, Калликл, что посвящён в Великие таинства прежде Малых: я-то думал, это недозволено" ("Горгий", 497 с). А в "Пире" (210 а) жрица-пророчица Диотима из аркадской Мантинеи, где празднуются мистерии, схожие с Элевсинскими, говорит: "Во все эти таинства любви можно, пожалуй, посвятить и тебя, Сократ. Что же касается тех высших и сокровеннейших, ради которых первые, если разобраться, и существуют на свете, то я не знаю, способен ли ты проникнуть в них"».
«В "Федоне" (69 b-c) Сократ в день своей смерти наставляет юношей Симмия и Кебета: "Между тем, истинное - это действительно очищение от всех [страстей], а рассудительность, справедливость, мужество и само разумение - средство такого очищения. И быть может, те, кому мы обязаны учреждением таинств, были не так уж просты, но на самом деле ещё в древности приоткрыли в намёке, что сошедший в Аид непосвящённым будет лежать в грязи, а очистившиеся и принявшие посвящение, отойдя в Аид, поселятся среди богов. Да, ибо, как говорят те, кто сведущ в таинствах, "много тирсоносцев [участников. - Л-А.], да мало вакхантов" [воодушевленных. - Л.А.], и "вакханты" здесь, на мой взгляд, не кто иной, как только истинные философы. Одним из них старался стать и я - всю жизнь, всеми силами, ничего не упуская. Верно ли я старался и чего мы достигли, мы узнаем точно, если то будет угодно богу, когда придём в Аид. Ждать осталось недолго, сколько я понимаю"**. Эта же тема - приводить здесь ещё цитаты было бы излишне - развивается в Платоновом "Горгии" (523 cл.). Уже скромная ипостась сына повитухи, "промышляющего тем же ремеслом", - ипостась, в которой исторический Сократ вёл свои увлекательные беседы, отвечает задаче Элевсиний: рождению человека духовного из человека естественного».
Приведём также из этой статьи и сказанное о Плотине и мистериальной образности его философии:
«Грекоязычный египтянин Плотин (204/5-270), живший на 600 лет позже Платона, четверть века преподавал в Риме его учение. Незадолго перед смертью в одной из усадеб под Неаполем он встретил своего врача Евстохия такими словами: «"А я тебя всё ещё жду", потом сказал, что сейчас попытается слить то, что было божественного в нём, с тем, что есть божественного во Вселенной».
В Аттике, насколько нам известно, Плотин не бывал. Но хотя он и не видел тамошних таинств, всё же охотно прибегал к их образам. Так, в день рождения Платона, который в кругу Плотиновых учеников непременно отмечался речами, философ похвалил стихотворение своего будущего издателя и биографа Порфирия о священном бракосочетании, воскликнув: "Ты показал себя и поэтом, и философом, и иерофантом!"
После смерти Плотина Амелий вопросил дельфийского бога, где пребывает душа учителя, и услыхал такой ответ: "Ныне же тело своё ты [Плотин. - Д.А,] сложив, из гробницы исторгнув божию душу [daimon - Л.А.] свою, устремляешься в вышние сонмы светлых богов, где впивает она желанный ей воздух, где обитает и милая дружба и нежная страстность, чистая благость царит, вновь и вновь наполняясь от бога вечным теченьем бессмертных потоков, где место любви, и сладковейные вздохи, и вечно эфир несмутимый, где от великого Зевса живет золотая порода - и Радаманф, и Минос, его брат, и Эак справедливый, где обретает приют Платонова сила святая, и Пифагор в своей красоте, и все, кто воздвигли хор о бессмертной любви..."
Плотин представляет на обозрение идеи (1.6,8-9): "Если оно пробудилось недавно, оно не может видеть слишком большой блеск. Поэтому сначала нужно приучить самую душу видеть прекрасные занятия, потом прекрасные произведения, не те, которые создаются искусствами, но те, которые создаются так называемыми хорошими людьми. Потом рассматривай душу тех, кто творит прекрасные дела. Но как же сможешь ты увидеть ту красоту, которой обладает добрая душа? Восходи к самому себе и смотри. Если ты видишь, что сам ты ещё не прекрасен, то подобно тому как творец изваяния в том, что должно стать прекрасным, одно удаляет, другое отделяет, одно сделает гладким, другое очистит, покамест не покажет на статуе прекрасную наружность, - таким же образом и ты удаляй излишнее и выпрямляй всё кривое. Очищая тёмное, делай его блестящим и не прекращай сооружать свою статую до тех пор, пока ты не увидишь, что целомудрие восседает на священном престоле".
Благообразие души заключено в добродетелях, в высших идеях и, наконец, в том едином, что, находясь над ними всеми, питает их и сохраняет. Душа становится тем прекраснее, чем менее она своенравна и дерзка. Подобно материи, которая, чтобы воспринять духовные формы, образы (typoi), должна быть свободна от всякого качества, - душа, чтобы наполниться верховной сущностью, сама должна стать аморфной. В таком именно единении Минос общался с Зевсом, и, "редактируя свое'уложение, он продолжал находиться под влиянием божественного наития" (VI.9,7).
В сиянии единого блага душа расцветает наивысшей красотою. Единое же окутано "прекрасным", то есть Афродитою (VI.9,9), точно покровом; и однако, всё прекрасное есть впоследствии опять-таки единое и исходит от него, точно сияние от солнца (VI.9,25; VI.9,9). Мы "в этом разе уподобляемся хору певцов, которые, хотя всегда окружают корифея, но иногда поют нестройно, не в такт, потому что, отвернувшись от него, обращают взор и внимание на что-нибудь постороннее, между тем как если бы они были постоянно обращены лицом к нему, то пели бы стройно, составляя все как бы одно с ним. Подобным образом и мы всегда находимся вокруг верховного существа, <...> но только не всегда мы направляем взоры свои на него, зато всякий раз как удостаиваемся узреть его, мы достигаем последнего предела наших желаний, успокаиваемся, не внося более никакого диссонанса в целый, окружающий Первоединого, божественный хор. Кто удостоится присутствовать в этом хоре, тот может узреть здесь источник жизни, источник ума, начало всякого бытия, причину всякого блага, корень души" (VI.9,8 cл.).
"Поэтому, если относительно материи известное положение гласит, что она должна быть лишена всех качеств для того, чтобы быть способной к восприятию всех и всяческих форм, то тем более необходимо душе быть свободной, чистой от каких бы то ни было образов и форм, если она желает, чтобы ничто не мешало ей наполниться сиянием света верховного существа"* (VI.9,7). И "созерцатель тут собственно не созерцает, <...> поглощенный (созерцаемым) он становится едино с ним наподобие того как центр совпадает в одной точке с другим центром <...> двух различных кругов" (VI.9,10).
Даже ничто прекрасное его [созерцателя. - Н.Ф.] не привлекает в то время, как дух его воспаряет выше самой красоты, выше всего сонма добродетелей, подобно тому, как проникший во внутреннее святилище оставляет позади себя статуи, стоящие во храме, как такие предметы, которые предстанут первыми его взору уже после того, как он узрел сокровенное святое святых и наслаждался общением не с образом, или изваянием, которому принадлежит лишь второстепенное значение, а с самим Божеством. Собственно говоря, <...> созерцание <...> есть скорее всего <...> превращение себя в нечто совершенно простое и чистое, прилив силы, жажда теснейшего единения, напряжения ума в стремлении к возможно полному слиянию с тем, которого желательно зреть во святая святых единения, а в конце всего полнейшее успокоение, а кто рассчитывает <...> иначе узреть (Бога), тот едва ли успеет достигнуть общения с ним. <...> Таков путь богов, таков и путь <...> блаженных мужей: <...> бегство, стремление души к одному только Богу" (VI.9,11)».
АВТОБУС С ОСТАНОВКОЙ В ЭЛЕВСИНЕ
Элевсин сокрыт под слоем тысячелетий, на дорогах лежат надгробия древних могил, по руинам храмов бродят туристы. Вазы, саркофаги, и предметы, бывшие некогда священными, пылятся в музеях... Но так ли уж не причастна жизнь загадкам прошлого.
М. Элиаде сообщает нам весьма интересное событие, произошедшее в современности.
«Самый трогательный эпизод, который можно отнести к христианской мифологии Деметры, произошел в начале февраля 1940 г., его много раз пересказывала и подробно комментировала афинская пресса. На одной из остановок на маршруте между Афинами и Коринфом в автобус вошла старая женщина, "иссохшая и худая, но с огромными живыми глазами". У нее не было денег на билет, поэтому кондуктор ссадил ее на следующей остановке, которой оказался Элевсин. Однако шофер не смог завести мотор, чтобы ехать дальше; в конце концов пассажиры решили "сброситься" и заплатить за старуху. Она вернулась, и после этого автобус тронулся. Тогда женщина сказала им: "Надо было сразу сделать это, но вы эгоисты. И раз уж я здесь, я скажу вам еще кое-что: вы будете наказаны за то, как вы живете, вы лишитесь даже воды и растений!" "Не успела она даже закончить свои угрозы, - продолжает автор публикации, - как вдруг исчезла... Никто не видел чтобы она сошла. Пассажиры переглядывались и рассматривали корешок книжечки с квитками - удостовериться, что билет действительно был продан"» - М. Элиаде. «История веры и религиозных идей. Т.2». Гл. «Автобус с остановкой в Элевсине».
Источник