Сергей МЕДВЕДЕВ: "Парк Крымского периода" как панорама современной России (окончание)
Начало:
https://loxovo.livejournal.com/8049733.html
Война за символы
Вторая битва - это битва за символы. Здесь тоже очень важная российская черта, потому что власть наша очень символична, политика наша очень символична. Главное в России - это символическая эффективность. Не реальная, не жизненная эффективность, а ты должен правильно все описать, ты должен правильно все маркировать. Это еще Кюстин заметил в 1839 году, насколько русские сильны в представлении, в этом своем непрерывном театре. Собственно, потемкинские деревни - тоже наше великое изобретение.
Я в этих статья описываю, как власть возвращается в виде различных символов, потому что и крымские различные символы, и вся история 9 мая, как я уже сказал, - вся эта нескончаемая литургия 9 мая, в которую переехала наша страна. И в том числе об Олимпиаде я писал, как люди вручают олимпийцам подарки с царского плеча, машины выкатывают на Васильевский спуск из Кремля. Им дарят квартиры, автомобили, ужасно смешные вещи, действительно сюжеты, как из XVI века, из времен Ивана Грозного.
Опять-таки об Олимпиаде: когда, я помню, вручали медали, там год дают Мерседес, год BMW, год Ауди. И вот был год Ауди, олимпиада Ауди вручала. Им вручали за первое место Audi Q7, а за второе место Audi Q5. Есть такой конькобежец Скобрев, он второе место занял, и он переживал не то, что второе место, а то, что ему досталось Q5, a не Q7. И он написал письмо Путину по поводу того, что негоже мужчине ездить на Ауди Q5, это женская машина, буквально, я цитирую - письмо было в газетах. Суверенно, значит, рассмотрел этот вопрос, и ему монаршим повелением обменяли Q5 на Q7. Вот такие абсолютно средневековые сюжеты. Мне безумно он нравится, об этом тоже я пишу.
И то, что здесь я хотел рассказать, опять-таки о средневековых сюжетах, - это о Кутузовском проспекте. Это для меня невероятно важная символическая магистраль. Как я ее называю, это вертикаль власти, положенная горизонтально, ведущая от мест правления власти типа Кремля, Охотного ряда, Большой Дмитровки к местам отдыха, к местам проживания власти за пределы Москвы. Рублево-Успенское шоссе, Барвиха, Жуковка - все мы знаем, адреса всем известны.
И, понимаете, назначение Кутузовского проспекта, оно уже не в том, чтобы движение обеспечить людям, оно в том, чтобы обеспечить проезд первых лиц государства из точки А в точку Б. Люди просто случайно допущены. И соответственно, там эту трассу охраняют специально приставленные обученные менты, которые, конечно, ни разу не менты, а сотрудники ФСО. И их задача - не обеспечивать безопасность движения, потому что в принципе там можно ехать довольно быстро, там нет светофоров и тебя никто не остановит просто так, потому что людей всякая мелкая сошка, мелкие нарушения не волнует. Волнует, чтобы там в кустах никто не сидел и не стрельнул. И волнует прежде всего, чтобы люди ехали согласно чину, сообразно чину.
Кстати сказать, иногда это бывают и достаточно трагичные сюжеты. Вот не далее, как две или три недели назад сбили - машина «ЕКХ», это фэсэошная машина, сбила на Новом Арбате постового, который не успел отскочить с этой полосы. Я сюда летел, прочел в газетах - все хорошо с семьей этого постового, им дали трехкомнатную квартиру, 6 миллионов рублей. Как написано, «они довольны» - семья сбитого сотрудника ГИБДД довольна.
Но в принципе эти сбитые сотрудники ГИБДД, они наблюдают за тем, чтобы ехали правильные машины по осевой полосе, потому что вся российская власть решается на осевой полосе Кутузовского проспекта - кто ты есть. И вот тут идет иерархия номеров, российским, московским особенно известная. У нас же все знают, кому какие номера принадлежат. Есть «ЕКХ», есть «АМР», есть «АММ», есть «СКР» - Следственный комитет России, есть номера мэрии, есть номера ГИБДД, есть номера МВД, есть номера ФСО, есть номера ФСБ - все всё знают. И вот стоит, значит, этот мент такой, батон перевязанный, и смотрит, чтобы правильная машина ехала с мигалкой по осевой. И вся суть Кутузовского даже не в том, чтобы быстро проехать, а в том, чтобы именно проехать по осевой и показать свою власть.
Просто я там езжу уже последние 30 лет, поскольку я сам живу в тех местах - на Кутузовском и дальше, в Крылатском, и дальше под Звенигородом, и я по нему постоянно езжу, и я вижу, что, даже когда он пустой в 12 ночи, они все равно едут по осевой, хотя никто не заставляет, - ты можешь ехать в левом ряду, левый ряд пустой. Но нет, даже по снежной каше он будет ехать по осевой, потому что может. Да, у нас в России очень важно понятие «потому что может». Потому, что может, он едет по осевой полосе.
Все это ведет, конечно, к смертям, к очень большому количеству. Это самая смертоносная трасса в Москве, на ней ежегодно гибнет 20-30 человек, при том, что там идеальный асфальт, идеально организовано движение, но бьются, бьются, потому что эта езда по осевой, быстрая езда правительственных кортежей всех очень сильно провоцирует, заводит. И мажоры устраивают там ночные гонки, и типичные аварии на Кутузовском: 18-летний студент МГИМО на BMW M5 на скорости 230 км в час не справился с управлением, вылетел на встречную полосу, влетел в машину такси, в которой ехали три человека, все погибли, шесть трупов. Вот примерно такие аварии там регулярны. Или первый - я буквально цитирую, я не придумываю, - первый вице-премьер Дагестана с женой и тремя детьми на автомобиле Land Cruiser 200 ехал по осевой полосе, не заметил ограждения ремонта, зацепил его, вылетел на встречную полосу, врезался в автомобиль Range Rover и Porsche Cayenne, тоже все погибли.
Это все я цитирую. Но вы же понимаете, это же все про сословное общество - про студента МГИМО, про вице-премьера Дагестана, про машины ФСО.
И это невероятное свидетельство того, что Россия сложилась сейчас в такое общество по Сорокину, как «День опричника», «Сахарный Кремль».
Это общество, которое ездит на современных машинах, держит в руках айфоны, но при этом по сути своей осталось в XVI веке.
Такие ритуалы, особенно проезд Путина или первых лиц государства, - они, ну знаете, Париж до революции еще времен «Короля-Солнца» XVII века. Представьте себе, что король проезжает через Париж. Что делается? Скачут всадники с факелами, скидывают в боковые проулки все эти тележки торговцев с яблоками, с картошкой. Вот едет карета короля, король едет в Версаль. Примерно так же происходит на Кутузовском проспекте.
И однажды я буквально лично воспроизвел этот средневековый ритуал. Я давно хотел это сделать, и однажды представился повод. Остановили машины, и я стоял в самом левом ряду в районе метро «Славянский бульвар». И там же как? Секторами останавливают. Скажем, остановили два километра потока, встречная полоса свободна, потом встречную полосу остановили, потом еще, и они вот так едут по секторам. Ну и стою, стоим 10, 15, 20 минут, уже надоело, заглушил двигатель, вышел на осевую полосу, стою. И вроде бы меня как-то не заставили сесть, потому что там далеко мент и там далеко мент. И смотрю - едут голубчики от Бородинской арки, море огней летит. Там обычно как? Немцы шли клином, они тоже едут клином, в середине этот самый, свиньёй, как тевтонские рыцари на ледовом побоище. Посередине этот длинный лимузин Мерседес и таким клином идут Гелендвагены охраны. Не так чтобы быстро, километров там 130, 140 в час. И вот они приближаются - такое море огней, и когда они приблизились, я упал на колени и перекрестился, и о землю ниц упал.
Ну хорошо, видите, я с вами здесь сижу, меня там из бластера не уничтожили охранники, но я снискал пару гудков и поднятых больших пальцев от соседей по потоку. Но в любом случае еще раз хочу сказать, что это символическая политика, борьба за символы, которая восстанавливается, постоянно воспроизводится в нашем медийном, в нашем публичном пространстве. Последнее, что я здесь хочу сказать, вспомните коронизацию, не знаю, как сказать, - коронацию, кенгурацию, инаугурацию Путина, когда он в одиночку едет, когда с высоты птичьего полета снимается, как едет совершенно пустая машина по пустому городу в окружении мотоциклистов, заезжает в Кремль, он идет по пустым анфиладам Кремля. Это что-то, это сюр абсолютный, это как фильмы Бергмана - такие сюрреалистические, у него в «Земляничной поляне» есть, когда пустой город. Вот и здесь то же самое. Это все об этой символической эффективности власти, так что борьба за пространство, борьба за символы.
Государственная биополитика
Третья борьба - за тело. Это третий очень интересный аспект нашей нынешней власти, которым я много занимаюсь, читаю лекции и в том числе пишу в этой книжке. Потому что неожиданно фронтир борьбы за суверенитет, борьбы за наступление государства переместился в область телесности, в область приватности.
И это для меня сейчас становится неожиданным поворотом, потому что я тоже думал, что это все как-то с нами и навсегда, что Россия достаточно телесно раскрепощенная страна. В общем-то это и остается, по большому счету, несмотря на всю эту мракобесную беснующуюся политику.
Россия - страна достаточно свободная в отношении телесных правил. Но, тем не менее, в точности с третьим сроком Путина началось наступление на тела. Началось оно со страшного людоедского «закона Димы Яковлева». Это тоже про телесность, когда запретили усыновление, так сказать, больных детей американским усыновителям в ответ на «закон Магнитского».
Затем пошла череда антигомосексуальных законов, затем пошли совершенно фантастические вещи, типа закона о топоте котов и скрипе кроватей - вот эти петербургские были, а затем пошли всяческие санитарные запреты, пошли продуктовые санкции против Запада.
То есть складывается некая вещь, которую философ Мишель Фуко назвал биополитикой, описывая традиционное поведение государств в эпоху позднего модерна. Государство начинает рассматривать население как некую биомассу.
Власть над индивидуальными телами имелась всегда. Государь всегда мог казнить, он всегда мог развязать войну, он мог отправить на войну человека, он мог убить, а мог дать жизнь.
Но здесь уже не на индивида простирается власть государства, а на коллективную телесность. Государство начинает заниматься коллективными практиками репродукции, практиками здравоохранения. Оно говорит: «Вы должны быть продуктивными, вы должны быть здоровыми, вы должны есть это, вы не должны есть то». И это Мишель Фуко и за ним многие современные философы, Джорджо Агамбен, Хардт и Негри, назвали биополитикой.
Но чего я совершенно не ожидал, что эта биополитика проявится в путинской России как еще один факт наступления Левиафана, этого «красного динозавра», этого государства. И в некоем количестве текстов я это исследовал.
Здесь, конечно, очень интересная сырная война, война с западными продуктами - тоже ведь символы. Это и символическое наступление, и чисто биополитическое наступление.
Сыр - это не российская тема. Россия про творог, с сыром - нет, не то, с сыром не сложилось у России.
Потому что сыр - это продукт длинной культуры, сыр - это когда твой двор стоит на одном месте на протяжении поколений и десятилетий. Хорошие сыры созревают 36 месяцев, пятилетние сыры есть, десятилетние сыры. Ну и вообще, продукт сыроварения - это очень длительные производственные циклы. А в России как? Там молоко скисло, с вечера поставил его, с утра готов творог, съел его, и ты не знаешь, доживешь ли ты до вечера. И творог в этом отношении абсолютно российский продукт. А сыр - это антироссийский продукт, и поэтому один из текстов у меня есть, «Поминки по рокфору» называется. Это все я описываю.
Понимаете, ведь суверенитет, он реализуется не только в Госдуме, не только в каких-то там войнах, в «русском мире» на Украине.
Неожиданно битва за суверенитет сместилась в наши спальни, в наши ванные, в наши холодильники, - туда, где государства раньше не было.
Был очень длительный контракт. Ведь последний раз государство залезало туда при Сталине в 30-е, 40-е годы, когда был запрет абортов и всякие такие вещи. С тех пор постепенно государство оттуда уходило, и был такой контракт между государством и поздним советским обществом: окей, у нас идеология, но мы не лезем в частные жизни граждан - очень большое количество поздней советской литературы, кино.
А сейчас неожиданно государство, по крайней мере на словах, начинает отнимать и начинает говорить, как жить правильно, как спать правильно, повторюсь, этот чудовищный закон о детях - «закон Димы Яковлева».
Потому что, понимаете, здесь к детям относятся как к больным сиротам, относятся как к газу: вот у нас есть государственный ресурс газ, хотим - перекроем вентиль Украине, хотим - откроем. А вот есть госресурс дети, хотим - пустим на Запад, хотим - не пустим на Запад, как биомассу. Взяли и наказали пиндосов-американцев!
У нас почему-то не усыновляют. У нас есть все-таки определенные успехи в усыновлении и удочерении сирот, но детей с особенностями развития, больных детей почему-то в России не усыновляют, такой вот парадокс получается. А американцы почему-то усыновляют. Странные эти американцы какие-то, непонятные люди. Ну вот этот ручеек перекрыли, и вот вам еще одна такая политика телесности.
Тут, кстати, последнее, чтобы закончить с этой телесностью. В том числе я отслеживаю такого своего героя, Петра Павленского. У меня есть пара текстов о Павленском, по крайней мере, я рассматриваю его российские акции. Он мне очень интересен в том, что он биополитике государства противопоставляет биополитическое искусство. Потому что он свое тело превращает в оружие. И государство неожиданно обламывается на Павленском. Оно не может, оно не знает, что противопоставить человеку, который не боится за собственное тело.
Потому что как работает государство, как работает Левиафан? Оно работает через страх, через страх боли, через страх смерти. Да, мы можем сделать тебе больно, мы можем тебя отправит в ОВД «Дальний», где тебя посадят на бутылку, - вот что говорит государство.
А тут приходит человек и говорит: а я сам себе делаю больно, хочу - рот себе зашиваю, хочу - себе мошонку прибиваю к Красной площади, хочу - себе пол уха отрезаю, хочу - себя колючей проволокой оборачиваю голышом. Вот, делай со мной что хочешь!
И неожиданно государство теряется. Потому что, в общем, все интеракции Павленского с государством заканчивается его победой. Следователи, которые ведут его дело, бросают работу, переквалифицируются в адвокатов по защите Павленского. Судья говорит: «Я не хочу учувствовать в этом фарсе». Потому что Павленский на свой суд приглашает проституток, бомжей. Абсолютно библейские истории.
Я сейчас хочу вынести за скобки его непростую траекторию, которая случилась на Западе, и вообще в последний год, хотя об этом тоже могу говорить, но в любом случае, [говоря о том. - ОР], что происходило в России, он превратился в такую, так сказать квазихристианскую фигуру.
Если говорить о биополитике, есть такая книга у Джорджо Агамбена «Homo Sacer», это в древнем Риме такая фигура преступника, которого нельзя убить. Его любой мог оскорбить, но его нельзя было убить, он был как бы вне закона, его нельзя было принести в жертву. И вот Павленский - он, с другой стороны, такой, может быть, русский юродивый. Он воплощает этот тип русского юродивого, который противопоставляет свое голое и тем уже неуязвимое тело машине государства, разрушающей телесность. Все его акции приходятся на третий срок Путина, и в этом отношении очень интересно, как он своим биополитическим искусством, биополитическим протестом, противопоставлял себя биополитической силе государства.
Ну и последнее, чтобы вас не утомлять больше, это четвертая битва - битва за память. Если посмотреть на наиболее ключевые знаковые события общественной жизни последних десятилетий, они касаются мемориальной политики - идет ли речь о 9 мая, о двадцати восьми героях-панфиловцах, о памятниках Сталину, об отношении к 1937 году. Это все последствия новой политики государства.
Хотя, вы знаете, не только государства. Дело в том, что здесь сшибаются две очень большие силы. Потому что с одной стороны, да, государство хочет национализировать память, государство хочет присвоить себе право на вспоминание. И государство в этом отношении достаточно успешно.
Здесь огромная проблема, о которой я очень много говорю. В частности, у меня сейчас целый цикл программ на телеканале «Дождь», которые мы с Сахаровским центром делаем, - посвященных проблемам исторической памяти. Не раз мы с Александром Эткиндом об этом говорили и программы с ним делали. Очень хорошая книга, всем рекомендую - «Кривое горе. Память непогребенных».
В центре российского сознания стоит неуспокоенное прошлое, стоит огромная черная дыра под названием память о репрессиях, которую страна обходит по кругу. Да, люди боятся касаться этой темы. Да даже не только память о репрессиях. В России вообще очень короткая память как таковая. Это одно из свойств российского пространства.
Людей гоняет по территории, людей гоняет по времени, у нас люди не врастают корнями в собственную территорию, у нас кладбища-то все никакие...
Я этим летом был в Лондоне и в Шотландии. В Шотландии меня потрясли некоторые кладбища, там есть могилы восьмисотлетней давности. Там есть могилы, которым 800 лет, и они до сих пор сохранены, и там фамилии все одни и те же - Маккей, как они были там 800 лет назад, 500, 300, 100, так и сейчас. И там рядом бок о бок лежат люди, похороненные в XIII веке и XXI веке.
Когда я прихожу на наше кладбище, даже на хорошие кладбища, лучшие московские кладбища, скажем, Введенское немецкое кладбище - ну максимум XIX век, это редкое исключение. Обычное российское кладбище - ты не найдешь могилы старше 30-40 лет. Она разрушилась, на нее никто не ходит, за ней никто не ухаживает. И вообще, российское кладбище - это же пространство заборов. Нет памятников, а есть одни заборы, это постоянное отгораживание людей друг от друга.
Чтобы понять отношение к мемориальной российской культуре, надо сходить на российское кладбище и посмотреть, как мы смотрим за своими покойниками.
Так что же говорить тогда, что 37-й год не помнят люди, что же говорить, что о Сталине не могут вспомнить - хороший был или плохой, когда такое происходит с нашими кладбищами.
Так что я хочу сказать, что в центре этого всего российского самосознания стоит огромная дыра, черная дыра нашей памяти. У людей не ведутся исторические книги, мало кто может вспомнить своих предков до третьего хотя бы поколения. Ну, еще бабушку с дедушкой помнят, но дальше все это теряется где-то в толще истории.
И с одной стороны, государство пытается дать свой учебник истории, единый учебник истории, где все танцуют вместе, водят один хоровод, и Ленин со Сталиным, и Колчак с Иваном Ильиным, и красные с белыми, и все складывается в такой славный государственным миф, а с другой стороны появляется очень сильный низовой запрос на память, и люди начинают пытаться вспомнить историю своей семьи, историю своего города, историю своих поколений.
Возникают такие вещи, как «Последний адрес» - эти вот таблички, которые придумали Евгений Асс, «Мемориал» и Сергей Пархоменко. Возникает «Бессмертный полк», возникает фантастический совершенно феномен, - наверное, вы слышали и у меня один из ключевых текстов - «Частный Нюрнберг» Дениса Карагодина. Это совершенно как Лютер - 500 лет реформации позавчера отмечалось, это человек абсолютно лютеранской упертости. Философ из Томска, который сказал: «А моего прадеда расстреляли в 38-м. А давайте-ка я сейчас возьму и найду тех, кто его расстрелял, и составлю список, и назову всех виновных». И он составил весь список от машинистки, которая печатала приказ, до человека, который его расстреливал, до водителей, которые его везли, вверх до Сталина, который отдавал приказ о начале репрессий, 38 человек. И дальше он будет давать юридический ход этому делу всех 38 человек, причастных к убийству его прадеда Степана Ивановича Карагодина.
Так что, с одной стороны, идет большой государственный миф, а с другой стороны, возникает народный запрос на память. И идет сшибание двух разных слоев памяти, и из него вырастает четвертое поле борьбы - за суверенитет. Борьбы, с одной стороны, за наступление государства на нас, а с другой стороны, все-таки прорастающий какой-то низовой народный протест, отстаивающий свое частное политическое и гражданское пространство.
Вот, собственно, те четыре вещи, которые я хотел рассказать об этой книжке.
Сергей МЕДВЕДЕВ - историк, политолог, публицист, профессор кафедры прикладной политологии ГУ-ВШЭ, заместитель декана по международным связям факультета прикладной политологии ВШЭ. Ведущий программы "Археология" (с 2015 г. - на Радио Свобода), ведущий телеканала "Дождь". Автор книг и статей по истории и теории политики, проблемам современной России, колумнист "Ведомостей" и русского "Форбс". Кандидат исторических наук.
Учился в МГУ, Карловом Университете в Праге и в Колумбийском Университете в Нью-Йорке. В течение 25 лет работал исследователем и преподавателем в России, Германии, Италии и Финляндии. Многие годы работал ведущим исторических программ на телеканале "Культура", вел программы на радиостанциях "Финам ФМ" и "Столица ФМ".
Сферу научных интересов составляют новейшая история России, демократия и глобализация, а также постмодернизм в искусстве.
Владеет шестью языками: русский, английский, французский, немецкий, чешский, итальянский.
Страница в Facebook: https://www.facebook.com/sergei.medvedev3.
https://ru.wikipedia.org/wiki/Медведев,_Сергей_Александрович_(профессор)
Открытая Россия, 30.11.2017
https://openrussia.org/media/716741/
ВИДЕО: https://youtu.be/cFmDDExG3KQ
https://loxovo.livejournal.com/8049733.html
Война за символы
Вторая битва - это битва за символы. Здесь тоже очень важная российская черта, потому что власть наша очень символична, политика наша очень символична. Главное в России - это символическая эффективность. Не реальная, не жизненная эффективность, а ты должен правильно все описать, ты должен правильно все маркировать. Это еще Кюстин заметил в 1839 году, насколько русские сильны в представлении, в этом своем непрерывном театре. Собственно, потемкинские деревни - тоже наше великое изобретение.
Я в этих статья описываю, как власть возвращается в виде различных символов, потому что и крымские различные символы, и вся история 9 мая, как я уже сказал, - вся эта нескончаемая литургия 9 мая, в которую переехала наша страна. И в том числе об Олимпиаде я писал, как люди вручают олимпийцам подарки с царского плеча, машины выкатывают на Васильевский спуск из Кремля. Им дарят квартиры, автомобили, ужасно смешные вещи, действительно сюжеты, как из XVI века, из времен Ивана Грозного.
Опять-таки об Олимпиаде: когда, я помню, вручали медали, там год дают Мерседес, год BMW, год Ауди. И вот был год Ауди, олимпиада Ауди вручала. Им вручали за первое место Audi Q7, а за второе место Audi Q5. Есть такой конькобежец Скобрев, он второе место занял, и он переживал не то, что второе место, а то, что ему досталось Q5, a не Q7. И он написал письмо Путину по поводу того, что негоже мужчине ездить на Ауди Q5, это женская машина, буквально, я цитирую - письмо было в газетах. Суверенно, значит, рассмотрел этот вопрос, и ему монаршим повелением обменяли Q5 на Q7. Вот такие абсолютно средневековые сюжеты. Мне безумно он нравится, об этом тоже я пишу.
И то, что здесь я хотел рассказать, опять-таки о средневековых сюжетах, - это о Кутузовском проспекте. Это для меня невероятно важная символическая магистраль. Как я ее называю, это вертикаль власти, положенная горизонтально, ведущая от мест правления власти типа Кремля, Охотного ряда, Большой Дмитровки к местам отдыха, к местам проживания власти за пределы Москвы. Рублево-Успенское шоссе, Барвиха, Жуковка - все мы знаем, адреса всем известны.
И, понимаете, назначение Кутузовского проспекта, оно уже не в том, чтобы движение обеспечить людям, оно в том, чтобы обеспечить проезд первых лиц государства из точки А в точку Б. Люди просто случайно допущены. И соответственно, там эту трассу охраняют специально приставленные обученные менты, которые, конечно, ни разу не менты, а сотрудники ФСО. И их задача - не обеспечивать безопасность движения, потому что в принципе там можно ехать довольно быстро, там нет светофоров и тебя никто не остановит просто так, потому что людей всякая мелкая сошка, мелкие нарушения не волнует. Волнует, чтобы там в кустах никто не сидел и не стрельнул. И волнует прежде всего, чтобы люди ехали согласно чину, сообразно чину.
Кстати сказать, иногда это бывают и достаточно трагичные сюжеты. Вот не далее, как две или три недели назад сбили - машина «ЕКХ», это фэсэошная машина, сбила на Новом Арбате постового, который не успел отскочить с этой полосы. Я сюда летел, прочел в газетах - все хорошо с семьей этого постового, им дали трехкомнатную квартиру, 6 миллионов рублей. Как написано, «они довольны» - семья сбитого сотрудника ГИБДД довольна.
Но в принципе эти сбитые сотрудники ГИБДД, они наблюдают за тем, чтобы ехали правильные машины по осевой полосе, потому что вся российская власть решается на осевой полосе Кутузовского проспекта - кто ты есть. И вот тут идет иерархия номеров, российским, московским особенно известная. У нас же все знают, кому какие номера принадлежат. Есть «ЕКХ», есть «АМР», есть «АММ», есть «СКР» - Следственный комитет России, есть номера мэрии, есть номера ГИБДД, есть номера МВД, есть номера ФСО, есть номера ФСБ - все всё знают. И вот стоит, значит, этот мент такой, батон перевязанный, и смотрит, чтобы правильная машина ехала с мигалкой по осевой. И вся суть Кутузовского даже не в том, чтобы быстро проехать, а в том, чтобы именно проехать по осевой и показать свою власть.
Просто я там езжу уже последние 30 лет, поскольку я сам живу в тех местах - на Кутузовском и дальше, в Крылатском, и дальше под Звенигородом, и я по нему постоянно езжу, и я вижу, что, даже когда он пустой в 12 ночи, они все равно едут по осевой, хотя никто не заставляет, - ты можешь ехать в левом ряду, левый ряд пустой. Но нет, даже по снежной каше он будет ехать по осевой, потому что может. Да, у нас в России очень важно понятие «потому что может». Потому, что может, он едет по осевой полосе.
Все это ведет, конечно, к смертям, к очень большому количеству. Это самая смертоносная трасса в Москве, на ней ежегодно гибнет 20-30 человек, при том, что там идеальный асфальт, идеально организовано движение, но бьются, бьются, потому что эта езда по осевой, быстрая езда правительственных кортежей всех очень сильно провоцирует, заводит. И мажоры устраивают там ночные гонки, и типичные аварии на Кутузовском: 18-летний студент МГИМО на BMW M5 на скорости 230 км в час не справился с управлением, вылетел на встречную полосу, влетел в машину такси, в которой ехали три человека, все погибли, шесть трупов. Вот примерно такие аварии там регулярны. Или первый - я буквально цитирую, я не придумываю, - первый вице-премьер Дагестана с женой и тремя детьми на автомобиле Land Cruiser 200 ехал по осевой полосе, не заметил ограждения ремонта, зацепил его, вылетел на встречную полосу, врезался в автомобиль Range Rover и Porsche Cayenne, тоже все погибли.
Это все я цитирую. Но вы же понимаете, это же все про сословное общество - про студента МГИМО, про вице-премьера Дагестана, про машины ФСО.
И это невероятное свидетельство того, что Россия сложилась сейчас в такое общество по Сорокину, как «День опричника», «Сахарный Кремль».
Это общество, которое ездит на современных машинах, держит в руках айфоны, но при этом по сути своей осталось в XVI веке.
Такие ритуалы, особенно проезд Путина или первых лиц государства, - они, ну знаете, Париж до революции еще времен «Короля-Солнца» XVII века. Представьте себе, что король проезжает через Париж. Что делается? Скачут всадники с факелами, скидывают в боковые проулки все эти тележки торговцев с яблоками, с картошкой. Вот едет карета короля, король едет в Версаль. Примерно так же происходит на Кутузовском проспекте.
И однажды я буквально лично воспроизвел этот средневековый ритуал. Я давно хотел это сделать, и однажды представился повод. Остановили машины, и я стоял в самом левом ряду в районе метро «Славянский бульвар». И там же как? Секторами останавливают. Скажем, остановили два километра потока, встречная полоса свободна, потом встречную полосу остановили, потом еще, и они вот так едут по секторам. Ну и стою, стоим 10, 15, 20 минут, уже надоело, заглушил двигатель, вышел на осевую полосу, стою. И вроде бы меня как-то не заставили сесть, потому что там далеко мент и там далеко мент. И смотрю - едут голубчики от Бородинской арки, море огней летит. Там обычно как? Немцы шли клином, они тоже едут клином, в середине этот самый, свиньёй, как тевтонские рыцари на ледовом побоище. Посередине этот длинный лимузин Мерседес и таким клином идут Гелендвагены охраны. Не так чтобы быстро, километров там 130, 140 в час. И вот они приближаются - такое море огней, и когда они приблизились, я упал на колени и перекрестился, и о землю ниц упал.
Ну хорошо, видите, я с вами здесь сижу, меня там из бластера не уничтожили охранники, но я снискал пару гудков и поднятых больших пальцев от соседей по потоку. Но в любом случае еще раз хочу сказать, что это символическая политика, борьба за символы, которая восстанавливается, постоянно воспроизводится в нашем медийном, в нашем публичном пространстве. Последнее, что я здесь хочу сказать, вспомните коронизацию, не знаю, как сказать, - коронацию, кенгурацию, инаугурацию Путина, когда он в одиночку едет, когда с высоты птичьего полета снимается, как едет совершенно пустая машина по пустому городу в окружении мотоциклистов, заезжает в Кремль, он идет по пустым анфиладам Кремля. Это что-то, это сюр абсолютный, это как фильмы Бергмана - такие сюрреалистические, у него в «Земляничной поляне» есть, когда пустой город. Вот и здесь то же самое. Это все об этой символической эффективности власти, так что борьба за пространство, борьба за символы.
Государственная биополитика
Третья борьба - за тело. Это третий очень интересный аспект нашей нынешней власти, которым я много занимаюсь, читаю лекции и в том числе пишу в этой книжке. Потому что неожиданно фронтир борьбы за суверенитет, борьбы за наступление государства переместился в область телесности, в область приватности.
И это для меня сейчас становится неожиданным поворотом, потому что я тоже думал, что это все как-то с нами и навсегда, что Россия достаточно телесно раскрепощенная страна. В общем-то это и остается, по большому счету, несмотря на всю эту мракобесную беснующуюся политику.
Россия - страна достаточно свободная в отношении телесных правил. Но, тем не менее, в точности с третьим сроком Путина началось наступление на тела. Началось оно со страшного людоедского «закона Димы Яковлева». Это тоже про телесность, когда запретили усыновление, так сказать, больных детей американским усыновителям в ответ на «закон Магнитского».
Затем пошла череда антигомосексуальных законов, затем пошли совершенно фантастические вещи, типа закона о топоте котов и скрипе кроватей - вот эти петербургские были, а затем пошли всяческие санитарные запреты, пошли продуктовые санкции против Запада.
То есть складывается некая вещь, которую философ Мишель Фуко назвал биополитикой, описывая традиционное поведение государств в эпоху позднего модерна. Государство начинает рассматривать население как некую биомассу.
Власть над индивидуальными телами имелась всегда. Государь всегда мог казнить, он всегда мог развязать войну, он мог отправить на войну человека, он мог убить, а мог дать жизнь.
Но здесь уже не на индивида простирается власть государства, а на коллективную телесность. Государство начинает заниматься коллективными практиками репродукции, практиками здравоохранения. Оно говорит: «Вы должны быть продуктивными, вы должны быть здоровыми, вы должны есть это, вы не должны есть то». И это Мишель Фуко и за ним многие современные философы, Джорджо Агамбен, Хардт и Негри, назвали биополитикой.
Но чего я совершенно не ожидал, что эта биополитика проявится в путинской России как еще один факт наступления Левиафана, этого «красного динозавра», этого государства. И в некоем количестве текстов я это исследовал.
Здесь, конечно, очень интересная сырная война, война с западными продуктами - тоже ведь символы. Это и символическое наступление, и чисто биополитическое наступление.
Сыр - это не российская тема. Россия про творог, с сыром - нет, не то, с сыром не сложилось у России.
Потому что сыр - это продукт длинной культуры, сыр - это когда твой двор стоит на одном месте на протяжении поколений и десятилетий. Хорошие сыры созревают 36 месяцев, пятилетние сыры есть, десятилетние сыры. Ну и вообще, продукт сыроварения - это очень длительные производственные циклы. А в России как? Там молоко скисло, с вечера поставил его, с утра готов творог, съел его, и ты не знаешь, доживешь ли ты до вечера. И творог в этом отношении абсолютно российский продукт. А сыр - это антироссийский продукт, и поэтому один из текстов у меня есть, «Поминки по рокфору» называется. Это все я описываю.
Понимаете, ведь суверенитет, он реализуется не только в Госдуме, не только в каких-то там войнах, в «русском мире» на Украине.
Неожиданно битва за суверенитет сместилась в наши спальни, в наши ванные, в наши холодильники, - туда, где государства раньше не было.
Был очень длительный контракт. Ведь последний раз государство залезало туда при Сталине в 30-е, 40-е годы, когда был запрет абортов и всякие такие вещи. С тех пор постепенно государство оттуда уходило, и был такой контракт между государством и поздним советским обществом: окей, у нас идеология, но мы не лезем в частные жизни граждан - очень большое количество поздней советской литературы, кино.
А сейчас неожиданно государство, по крайней мере на словах, начинает отнимать и начинает говорить, как жить правильно, как спать правильно, повторюсь, этот чудовищный закон о детях - «закон Димы Яковлева».
Потому что, понимаете, здесь к детям относятся как к больным сиротам, относятся как к газу: вот у нас есть государственный ресурс газ, хотим - перекроем вентиль Украине, хотим - откроем. А вот есть госресурс дети, хотим - пустим на Запад, хотим - не пустим на Запад, как биомассу. Взяли и наказали пиндосов-американцев!
У нас почему-то не усыновляют. У нас есть все-таки определенные успехи в усыновлении и удочерении сирот, но детей с особенностями развития, больных детей почему-то в России не усыновляют, такой вот парадокс получается. А американцы почему-то усыновляют. Странные эти американцы какие-то, непонятные люди. Ну вот этот ручеек перекрыли, и вот вам еще одна такая политика телесности.
Тут, кстати, последнее, чтобы закончить с этой телесностью. В том числе я отслеживаю такого своего героя, Петра Павленского. У меня есть пара текстов о Павленском, по крайней мере, я рассматриваю его российские акции. Он мне очень интересен в том, что он биополитике государства противопоставляет биополитическое искусство. Потому что он свое тело превращает в оружие. И государство неожиданно обламывается на Павленском. Оно не может, оно не знает, что противопоставить человеку, который не боится за собственное тело.
Потому что как работает государство, как работает Левиафан? Оно работает через страх, через страх боли, через страх смерти. Да, мы можем сделать тебе больно, мы можем тебя отправит в ОВД «Дальний», где тебя посадят на бутылку, - вот что говорит государство.
А тут приходит человек и говорит: а я сам себе делаю больно, хочу - рот себе зашиваю, хочу - себе мошонку прибиваю к Красной площади, хочу - себе пол уха отрезаю, хочу - себя колючей проволокой оборачиваю голышом. Вот, делай со мной что хочешь!
И неожиданно государство теряется. Потому что, в общем, все интеракции Павленского с государством заканчивается его победой. Следователи, которые ведут его дело, бросают работу, переквалифицируются в адвокатов по защите Павленского. Судья говорит: «Я не хочу учувствовать в этом фарсе». Потому что Павленский на свой суд приглашает проституток, бомжей. Абсолютно библейские истории.
Я сейчас хочу вынести за скобки его непростую траекторию, которая случилась на Западе, и вообще в последний год, хотя об этом тоже могу говорить, но в любом случае, [говоря о том. - ОР], что происходило в России, он превратился в такую, так сказать квазихристианскую фигуру.
Если говорить о биополитике, есть такая книга у Джорджо Агамбена «Homo Sacer», это в древнем Риме такая фигура преступника, которого нельзя убить. Его любой мог оскорбить, но его нельзя было убить, он был как бы вне закона, его нельзя было принести в жертву. И вот Павленский - он, с другой стороны, такой, может быть, русский юродивый. Он воплощает этот тип русского юродивого, который противопоставляет свое голое и тем уже неуязвимое тело машине государства, разрушающей телесность. Все его акции приходятся на третий срок Путина, и в этом отношении очень интересно, как он своим биополитическим искусством, биополитическим протестом, противопоставлял себя биополитической силе государства.
Ну и последнее, чтобы вас не утомлять больше, это четвертая битва - битва за память. Если посмотреть на наиболее ключевые знаковые события общественной жизни последних десятилетий, они касаются мемориальной политики - идет ли речь о 9 мая, о двадцати восьми героях-панфиловцах, о памятниках Сталину, об отношении к 1937 году. Это все последствия новой политики государства.
Хотя, вы знаете, не только государства. Дело в том, что здесь сшибаются две очень большие силы. Потому что с одной стороны, да, государство хочет национализировать память, государство хочет присвоить себе право на вспоминание. И государство в этом отношении достаточно успешно.
Здесь огромная проблема, о которой я очень много говорю. В частности, у меня сейчас целый цикл программ на телеканале «Дождь», которые мы с Сахаровским центром делаем, - посвященных проблемам исторической памяти. Не раз мы с Александром Эткиндом об этом говорили и программы с ним делали. Очень хорошая книга, всем рекомендую - «Кривое горе. Память непогребенных».
В центре российского сознания стоит неуспокоенное прошлое, стоит огромная черная дыра под названием память о репрессиях, которую страна обходит по кругу. Да, люди боятся касаться этой темы. Да даже не только память о репрессиях. В России вообще очень короткая память как таковая. Это одно из свойств российского пространства.
Людей гоняет по территории, людей гоняет по времени, у нас люди не врастают корнями в собственную территорию, у нас кладбища-то все никакие...
Я этим летом был в Лондоне и в Шотландии. В Шотландии меня потрясли некоторые кладбища, там есть могилы восьмисотлетней давности. Там есть могилы, которым 800 лет, и они до сих пор сохранены, и там фамилии все одни и те же - Маккей, как они были там 800 лет назад, 500, 300, 100, так и сейчас. И там рядом бок о бок лежат люди, похороненные в XIII веке и XXI веке.
Когда я прихожу на наше кладбище, даже на хорошие кладбища, лучшие московские кладбища, скажем, Введенское немецкое кладбище - ну максимум XIX век, это редкое исключение. Обычное российское кладбище - ты не найдешь могилы старше 30-40 лет. Она разрушилась, на нее никто не ходит, за ней никто не ухаживает. И вообще, российское кладбище - это же пространство заборов. Нет памятников, а есть одни заборы, это постоянное отгораживание людей друг от друга.
Чтобы понять отношение к мемориальной российской культуре, надо сходить на российское кладбище и посмотреть, как мы смотрим за своими покойниками.
Так что же говорить тогда, что 37-й год не помнят люди, что же говорить, что о Сталине не могут вспомнить - хороший был или плохой, когда такое происходит с нашими кладбищами.
Так что я хочу сказать, что в центре этого всего российского самосознания стоит огромная дыра, черная дыра нашей памяти. У людей не ведутся исторические книги, мало кто может вспомнить своих предков до третьего хотя бы поколения. Ну, еще бабушку с дедушкой помнят, но дальше все это теряется где-то в толще истории.
И с одной стороны, государство пытается дать свой учебник истории, единый учебник истории, где все танцуют вместе, водят один хоровод, и Ленин со Сталиным, и Колчак с Иваном Ильиным, и красные с белыми, и все складывается в такой славный государственным миф, а с другой стороны появляется очень сильный низовой запрос на память, и люди начинают пытаться вспомнить историю своей семьи, историю своего города, историю своих поколений.
Возникают такие вещи, как «Последний адрес» - эти вот таблички, которые придумали Евгений Асс, «Мемориал» и Сергей Пархоменко. Возникает «Бессмертный полк», возникает фантастический совершенно феномен, - наверное, вы слышали и у меня один из ключевых текстов - «Частный Нюрнберг» Дениса Карагодина. Это совершенно как Лютер - 500 лет реформации позавчера отмечалось, это человек абсолютно лютеранской упертости. Философ из Томска, который сказал: «А моего прадеда расстреляли в 38-м. А давайте-ка я сейчас возьму и найду тех, кто его расстрелял, и составлю список, и назову всех виновных». И он составил весь список от машинистки, которая печатала приказ, до человека, который его расстреливал, до водителей, которые его везли, вверх до Сталина, который отдавал приказ о начале репрессий, 38 человек. И дальше он будет давать юридический ход этому делу всех 38 человек, причастных к убийству его прадеда Степана Ивановича Карагодина.
Так что, с одной стороны, идет большой государственный миф, а с другой стороны, возникает народный запрос на память. И идет сшибание двух разных слоев памяти, и из него вырастает четвертое поле борьбы - за суверенитет. Борьбы, с одной стороны, за наступление государства на нас, а с другой стороны, все-таки прорастающий какой-то низовой народный протест, отстаивающий свое частное политическое и гражданское пространство.
Вот, собственно, те четыре вещи, которые я хотел рассказать об этой книжке.
Сергей МЕДВЕДЕВ - историк, политолог, публицист, профессор кафедры прикладной политологии ГУ-ВШЭ, заместитель декана по международным связям факультета прикладной политологии ВШЭ. Ведущий программы "Археология" (с 2015 г. - на Радио Свобода), ведущий телеканала "Дождь". Автор книг и статей по истории и теории политики, проблемам современной России, колумнист "Ведомостей" и русского "Форбс". Кандидат исторических наук.
Учился в МГУ, Карловом Университете в Праге и в Колумбийском Университете в Нью-Йорке. В течение 25 лет работал исследователем и преподавателем в России, Германии, Италии и Финляндии. Многие годы работал ведущим исторических программ на телеканале "Культура", вел программы на радиостанциях "Финам ФМ" и "Столица ФМ".
Сферу научных интересов составляют новейшая история России, демократия и глобализация, а также постмодернизм в искусстве.
Владеет шестью языками: русский, английский, французский, немецкий, чешский, итальянский.
Страница в Facebook: https://www.facebook.com/sergei.medvedev3.
https://ru.wikipedia.org/wiki/Медведев,_Сергей_Александрович_(профессор)
Открытая Россия, 30.11.2017
https://openrussia.org/media/716741/
ВИДЕО: https://youtu.be/cFmDDExG3KQ