Вместо Страшного суда. Почему прошлое возбуждает вражду и ведет в окопы

[loxovo]

16 ноября премия в области научно-популярной литературы «Просветитель» назовет лауреатов 10-го по счету, юбилейного, сезона. В финал вышли восемь книг. Каждый день «Лента.ру» будет публиковать фрагмент одной из них. Первое в этом списке издание: «История, или Прошлое в настоящем» Ивана КУРИЛЛЫ. Что такое история? Прошлое или все время существования человечества? Действия людей в прошлом или наши знания о них? Что такое история - наука, литература, форма общественного сознания или просто метод? Существуют ли «законы истории»? Какова роль истории (во всем многообразии ее значений) в современном обществе? Что происходит, когда история пересекается с политикой? Профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Иван Курилла в своей книге «История, или Прошлое в настоящем» касается всех этих вопросов.


История и память
В греческой мифологии муза истории Клио была старшей дочерью богини памяти Мнемозины. В поисках красивых метафор историю иногда называли «памятью человечества». Однако в XX веке стало понятно, что социальная память существует не только в форме истории, а возможно, она и противоположна истории как форме упорядочения действительности.
Социальная память - долговременное сохранение и передача знаний, навыков, запретов и другой социальной информации от поколения к поколению. Именно на ней строится повседневная жизнь, планирование и развитие общества. Новое поколение должно в процессе обучения перенести часть этого опыта в собственную индивидуальную память, чтобы использовать и затем передать ее потомкам.
У социальной памяти есть множество форм, включающих семейную память (передачу семейных историй и - главным образом в традиционном обществе, сохраняющем социальное место за представителями одной семьи на протяжении поколений, - профессиональных навыков от родителей к детям), систему образования (где передачу важной межпоколенческой информации осуществляет общество или государство), а также, например, упомянутый выше хронотоп, в котором живет человек (названия городов и улиц, установленные памятники и мемориальные знаки и праздники). Язык можно рассматривать как первую форму социальной памяти: он содержит структуры, передающие социальный опыт («социальное конструирование реальности» происходит прежде всего в языке).


Сохранение и передача социальной памяти от поколения к поколению является одной из главных задач человечества с момента его выделения из мира природы (собственно, можно сказать, что наличие социальной памяти отличает людей от животных). Запоминание большого объема информации (не только повседневной вроде навыков охоты и земледелия, но более общей, существующей, например, в эпосе и включающей образцы поведения, этические нормы и эстетические правила) было главной частью любого обучения, образования, воспитания.
Очевидно, что в первобытном социуме память общества сохранялась в значительной мере в индивидуальном сознании его членов. И хотя в первобытном коллективе, насколько ученые могут предполагать, существовало некоторое разделение труда, и задача сохранения опыта в большей степени лежала на старшем поколении, а также на вождях, жрецах и шаманах, - все же каждый отдельный человек должен был сохранять в памяти коллективную мудрость, культуру и основные навыки совместного выживания.
Одной из задач государства стало поддержание единства социальной памяти путем проведения исторической коммеморации - установления памятников, наименования улиц и городов, преподавания и музеефикации.
Письменность дала возможность отделить накопление опыта от индивидуальной памяти. Объемы передаваемого стали больше, но память стала дробиться, разные ее части поддерживались отдельными (например, профессиональными) сообществами. Не случайно тартуский семиолог и историк культуры Юрий Лотман назвал историю «одним из побочных результатов возникновения письменности».
С появлением книгопечатания и распространением грамотности доля информации, сохраняемой в индивидуальной памяти, сократилась. Появление интернета (и электронных устройств) усиливает тенденцию высвобождения индивидуальной памяти, перенося в сеть большое количество информации, фактов, технологий. Люди уже не запоминают в таком количестве даты или факты (которые можно в любой момент посмотреть в Википедии).
Социальная память, таким образом, окончательно стала чем-то внешним по отношению к конкретному человеку, что расширило возможности оспаривания доминирующей версии памяти со стороны альтернативных концепций.
В последние десятилетия исследования памяти стали быстро развивающейся областью. Среди ученых, занимающихся этой проблематикой, культурологов, вероятно, больше, чем историков. Более того, один из первых исследователей памяти Морис Хальбвакс считал, что история и память находятся в состоянии антагонизма. В самом деле, историки профессионально занимаются не сохранением памяти, а ее разрушением, потому что обращаются к прошлому с вопросами, ищут там то, что не сохранено в «актуальной памяти» человечества. Задача социальной памяти - обеспечить сохранение традиции, передачу информации от поколения к поколению. Одна из возможных задач истории - деконструировать эту традицию, показать ее относительность. Кроме того, история способна оперировать масштабами, недоступными социальной памяти, - глобальными процессами и временами «большой длительности», и это тоже разводит память и историю как разные способы отношения к прошлому.
С похожих позиций противопоставляет память истории и ведущий французский историк Пьер Нора, автор концепции «мест памяти» (les lieux de mémoire), которыми могут стать памятники, праздники, эмблемы, торжества в честь людей или событий, а также книги (в том числе художественные произведения и их персонажи), песни или географические точки, которые «окружены символической аурой». Функция мест памяти - сохранять память группы людей. Существует и другая точка зрения: профессиональная история сама является одной из форм социальной памяти общества («успешная история ассимилируется в коллективной памяти»). В таком подходе тоже есть смысл, однако он нивелирует отличия в формах обращения к прошлому между историей и социальной памятью. Часть ученых пришли к выводу, что, поскольку оба понятия полны значений, зависящих от контекста, то «попытка установить между ними твердое концептуальное соотношение основана на ошибочных предпосылках».
И, тем не менее, очевидным образом изучение социальной памяти важно для исторической науки в той мере, в какой социальная память представляет собой «запечатленное прошлое». Она в этом смысле равна не истории как науке, а ее источникам, «сырью» для исторического анализа. История может задавать свои вопросы к тому, что составляет социальную память, - монументам и устным преданиям, традициям и учебникам (помимо этого, историческая наука задает вопросы и тем источникам, которые из живой социальной памяти выпали, отложившись в архивы или погребенные слоем почвы). Появившаяся в середине XX века «устная история» как раз и нацелена на превращение (индивидуальной) памяти в историю.
История и мораль
С античности и до Нового времени одним их самых распространенных видов исторических текстов были нравоучительные. Примеры из прошлого помогали разъяснить основы правильного и неправильного поведения, закрепить ценности и моральные установки общества. Однако в начале Нового времени такая история перестала удовлетворять взыскательному вкусу просвещенного читателя, - нравоучениями теперь занималась литература. Тем не менее, история продолжала поставлять примеры для этических учений и в Новое время, особенно когда их стали конструировать в отрыве от христианской этики. Вскоре, однако, люди стали возлагать на будущие поколения функции морального суждения, и это резко изменило представления об истории.


Мнемосина
В XVIII веке, в эпоху секуляризации знания, из объяснительных схем устройства мира стал выпадать бог. В большинстве случаев божественное начало заменялось народом; так возникли клише о «непогрешимости народа» и демократическая легитимация правления, пришедшая на смену «божьему помазанию». Поддержание морали и ценностей правильного поведения во многом опиралось на представления о Страшном суде, который ждет всех в конце времен, и загробном воздаянии. Секуляризация пришла и сюда: идею Страшного суда сменила концепция «суда потомков». Оценить поступки и побуждения ныне живущего поколения предстояло следующим поколениям, и именно на их суд выносились важнейшие решения. Это означало, в частности, что историки будущего виделись как судьи, взвешивающие добро и зло и выносящие окончательный вердикт о добродетели людей и оценивающие их жизнь в целом.
Вопрос о морали в истории связан с завязавшимся еще в Средневековье спором о свободе воли. В самом деле, жестко детерминистские концепции человеческой истории отрицают свободу воли, но тем самым ставят под сомнение и возможность морального суждения. Хорошим примером являются взгляды известного британского историка Э.Х.Карра, который был сторонником исторического детерминизма и утверждал, что идея свободы воли в истории, продвигавшаяся Карлом Поппером и Исайей Берлином, была «пропагандой холодной войны», ведь ее главное предназначение - противостоять детерминизму советского представления об истории, неуклонно ведущего человечество к коммунизму. Он отрицал возможность моральных суждений в истории, считая антинаучным для историка судить людей другого времени, ориентируясь на моральные ценности своей собственной эпохи.
Тем не менее Карр считал возможным выносить оценки институтам прошлого, а не индивидам: оценка, выносимая от дельному историческому деятелю, может быть воспринята как снятие ответственности с общества. Так, он полагал неверным приписывать нацистские преступления только Гитлеру, а маккартизм - только сенатору Маккарти. По мнению Карра, в работе историка не должны использоваться понятия добра и зла; он предлагал использовать вместо них понятия «прогрессивный» и «реакционный». Вследствие такого подхода Карр объявил коллективизацию в СССР оправданной (несмотря на огромные жертвы, ее сопровождавшие), поскольку она привела к прогрессу - индустриализации страны.
Известный американский историк холодной войны Джон Л. Гэддис считал подход Карра не только неверным с моральной точки зрения, но и противоречащим признанию самим Карром невозможности «объективной истории». Для Гэддиса плодотворным представлялось сравнение этических оценок одного и того же явления историками и современниками.
Так является ли целью истории моральное суждение о прошлом? Вряд ли историки в самом деле хотят выступать судиями загробного царства; однако моральная оценка, безусловно, оказывается одной из форм исторического вопрошания. Если история есть постоянно поддерживаемый диалог настоящего с прошлым, то содержание этого диалога может быть в том числе и моральным, - причем оценивающим действия исторических деятелей не только с точки зрения морали, господствовавшей в их эпоху, но и с современным историку пониманием морали. Эта оценка дает возможность поддержать важную для истории дистанцию между «сейчас» и «тогда».


Конечно, исторический диалог не обязательно морален: его содержанием может быть экономика, идеология, социальнокультурная проблематика, лишь косвенно затрагивающая этические вопросы. Тем не менее критерии этики оказываются важными в тот момент, когда историк переходит от изучения источников к созданию собственного нарратива. Дело в том, что некоторые варианты непротиворечивых рассказов о прошлом оказываются противоречащими моральным установкам современной эпохи и, что особенно опасно, могут возбуждать вражду и вести в окопы.
В самом деле, если смотреть на исторический нарратив с позиции не только отношений настоящего и прошлого, но и отношений, в которых присутствует и будущее (выбор интерпретации прошлого осуществляется для того, чтобы повлиять на формирование будущего), то оказывается, что один из возможных способов оценки предлагаемых нарративов - оценка будущего, к которому они ведут. Среди «конструктов» подобного рода есть такие, которые способствуют конфликтам, войнам, межрасовой и межнациональной вражде. Именно поэтому в ряде стран пришли даже к законодательному ограничению некоторых интерпретаций истории: мемориальные законы во многих странах запрещают, например, отрицание холокоста. Однако очевидна слабость таких запретов: «запрещенные» интерпретации появляются в соседних странах, распространяются в сети интернет; кроме того, они имеют весьма спорный характер, с точки зрения ученых, а также последовательных защитников свободы слова. Есть и другой вариант, связанный с морально-этической ответственностью и связанным с ней самоограничением. Появление морального критерия в оценке исторического нарратива кажется вненаучным, однако вполне естественным и заставляет еще раз задуматься о содержании понятия «история».
Иван КУРИЛЛА - доктор исторических наук, профессор факультета политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге, директор программы развития партнерских центров ЕУСПб; до 2015 г. - профессор, зав. кафедрой международных отношений и зарубежного регионоведения Волгоградского государственного университета, руководитель Центра американских исследований "Americana" ВолГУ.
Член Совета Вольного исторического общества.
Специалист по истории российско-американских отношений, а также автор ряда публикаций по развитию гражданского общества в России и по социально-политическим проблемам Волгоградской области и Юга России.
Автор книг: "Мир и Россия на пороге XXI века. Вторые Горчаковские чтения", "Русское открытие Америки".
Работал как приглашенный исследователь в Дартмутском колледже и Университете Джорджа Вашингтона.
Неоднократно публиковал статьи в СМИ либеральной направленности.
https://ru.wikipedia.org/wiki/Курилла,_Иван_Иванович


*
Фрагмент публикуется с разрешения «Издательства Европейского университета в Санкт-Петербурге»

Лента, 09.11.2017
https://lenta.ru/articles/2017/11/09/prosvetitel1/