Лев РУБИНШТЕЙН: Деды и победы
Как человек своего поколения я, когда вижу широко распространившийся нынче «слоган» «Спасибо деду за победу», просто не могу не задаться вопросом: «Какому именно деду? Как его зовут или звали? На каком фронте сражался? Выжил? Погиб?»
Привлекательность этой формулы вполне понятна. Рифменная пара «деды-победы» имеет давнюю и почтенную историю. Вот и в старой солдатской песне поется «Наши деды - славные победы. Вот кто наши деды».
И все же?
Я принадлежу к тому поколению, для которого те, кого теперь называют дедами, были всего лишь отцами. И их было очень много. И они были молодыми тогда. И они были совершенно разными - умными, глупыми, добрыми, вредными, честными, жуликоватыми.
Я родился через пару лет после окончания войны, но ее тяжелое дыхание еще явственно ощущалось в воздухе. Это дыхание ощущалось в разговорах, в словечках, в вещичках, в повседневном быте. Ребята постарше донашивали отцовские сапоги. Ребята помладше, вроде меня, играли в армейские пуговицы, в полевые бинокли и противогазы. Отцовская меховая жилетка, которую я многие годы поддевал для тепла под пальто, дожила до конца 70-х годов.
К фронтовикам в те годы вообще не было никакого специального отношения.
В детстве мне казалось вполне обыденным, что вокруг меня очень много инвалидов и увечных.
Фронтовики, и мой отец в частности, мало и неохотно рассказывали о войне. Больше рассказывала мама. В том числе и об отце. И показывала - по секрету от него - его письма. Мне запомнилось письмо, в котором он сообщал, что выписался из госпиталя после - слава богу - не очень сильного ранения. «А о том, что он попал в госпиталь, он не написал, - говорила мама, - Не хотел тревожить родных».
Мама рассказывала много. И особенно - про время эвакуации.
Например, о том, как по пути в эвакуацию в Уфу, она вышла на какой-то станции, чтобы взять немного кипятку, а состав, в котором она ехала с трехлетним сыном, моим старшим братом, в это время ушел. Тогда же никаких расписаний не было. Поезд мог стоять на станции несколько часов, а мог и несколько минут.
Нетрудно представить себе ее состояние в тот момент.
Она помчалась к коменданту станции. Она рассказала ему, что произошло. Он был нетрезв и весел. «Я смогу вам помочь, - сказал он, - но придется заплатить». «Как заплатить! У меня же все там, в поезде. И сын там! У меня ничего нет». «Ну, как это ничего нет!» - сказал комендант и вполне недвусмысленно подмигнул.
Мама в ужасе убежала от него и стала метаться по вокзалу. В полном отчаянии она сунулась в военный поезд. Увидела молодого лейтенанта, который согласился выслушать ее историю, который поверил ей и который, рискуя многим, нарушая суровые правила военного времени, взял незнакомую штатскую женщину без единого документа в кармане в поезд. «Но в вагон не могу», - сказал он. И она ехала на открытой площадке поезда, закутавшись в тулуп, который ей дал неизвестный солдатик.
И они нагнали свой поезд. Когда мама вбежала в вагон, она увидела и услышала, как незнакомые женщины на чем свет стоит костерят мамашу, бросившую собственного ребенка.
В Уфе их поначалу поселили - то есть подселили - в квартиру какого-то военного. Вечерами хозяин дома выпивал пару стаканов мутного самогона и заводил казавшиеся немыслимыми в те времена разговоры. Он не скрывал своего откровенного злорадства по поводу того, что немцы стояли под Москвой. «Ну что, - говорил он, наливая третий стакан, - придет немец-то в вашу жидовскую Москву, наведет там порядок-то. Мужик-то твой где? Под Ленинградом? И туда немец придет, вот увидишь».
Работал он, между прочим, кем-то там в местном военкомате. Не больше и не меньше. Почему он был столь откровенен? Бог его знает. Может быть, под воздействием самогона. А может быть, понимал, что мама не пойдет на него доносить. А может быть, и просто провоцировал.
Я уверен, что он пережил войну, и после нее жил долго. И наверняка был награжден каким-нибудь орденом. А может быть, и выступал перед учащимися местной школы, где рассказывал детишкам о своих военных подвигах.
И этот человек был чьим-то дедом. И портрет этого героя в военной форме тоже лежит в чьем-нибудь семейном альбоме.
И чьим-то дедом был тот самый комендант той самой станции, где мама отстала от поезда и чуть не потеряла своего сына.
И тот мимолетный лейтенант, взявший маму в поезд, и солдат, поделившийся с мамой тулупом, - чьи-то деды.
И мой сосед по коммуналке, безногий дядя Коля, сильно пьющий баянист, штурмовавший в 44-м году Кенингсберг, тоже дед своим внукам.
И другой сосед, дядя Леня, бывший танкист с наполовину сожженным лицом, тоже чей-то дед.
И мамин двоюродный брат дядя Йоня, трижды бежавший из плена, а при последнем, удачном побеге отморозивший левую ступню, которую потом пришлось ампутировать, дядя, Йоня, об истории которого не очень-то было принято говорить вслух, потому что после побега он на несколько лет попал в совсем другой лагерь, откуда вернулся уже полным инвалидом, тоже был чей-то дед.
И сука-особист, который в 41-м году полдня допрашивал моего дядю Мотю, морского офицера, добиваясь, но не добившись от него показаний на его друга и однополчанина, заподозренного в «пораженческих разговорах» - тоже чей-то дед.
И тот, кто мерз в окопах, чей-то дед. И тот, кто врывался в дома чеченцев, ингушей, калмыков, крымских татар со словами «десять минут на сборы», тоже чей-то дед.
И мой отец, прошедший войну от первого до последнего дня, воевавший на Ленинградском фронте, тоже дед. Дед моей дочери и моего племянника.
Все они деды. Но какие это разные деды.
Нету и никогда не было «дедов» вообще. Среди «дедов» были и настоящие герои, и трусы, и негодяи, наживающиеся на чужих несчастьях, и просто люди, просто мужчины и женщины, на чье поколение свалилась война. Они не выбирали свою участь. Участь сама выбрала их - так получилось. И под тяжестью этой общей участи каждый проявлял себя так, как он себя проявлял.
Слово «деды» означает не только дедов, то есть отцов наших родителей.
Этим словом, например, называют старослужащих в армии.
А также это слово во многих славянских языках означает предков вообще. И именно архаический, языческий культ предков, резко отскочив на несколько эпох назад, упорно и вполне целенаправленно пытаются теперь возродить в нашем обществе.
Оттуда и цветущий, агрессивный антиисторизм, поразивший сознание многих сограждан.
Оттуда же катастрофическое непонимание того, что надпись «На Берлин» на борту танка Т-34 в далеком 1944 году и такая же, но на заднем стекле «Фольксвагена» в наши дни - это две разные надписи, не только не имеющие друг к другу никакого отношения, но и совершенно разные, чтобы не сказать противоположные, по значению и по содержанию.
Оттуда же и гламурный патриотизм, ставший не столько живым чувством, сколько доходным «брендом», и вальяжная «диванная» воинственность, и игрушечное геройство, и нравственная инвалидность, и историческая глухота.
А деды, конкретные человеческие деды - все разные. У каждого есть имя, фамилия, биография. И эти биографии тоже разные. Иногда реальные, иногда выдуманные. Да и не проверишь теперь: в живых к сегодняшнему дню остались буквально единицы. Да и не надо уже, пожалуй, ничего и никого проверять - теперь-то зачем. Про это надо просто помнить. Вот и все.
Лев РУБИНШТЕЙН - литературный критик, публицист и эссеист.
https://ru.wikipedia.org/wiki/Рубинштейн,_Лев_Семёнович
Inliberty, 08.05.2016
http://www.inliberty.ru/blog/2314-Dedy-i-pobedy
Примечание: выделение черным и красным болдом - моё.
Привлекательность этой формулы вполне понятна. Рифменная пара «деды-победы» имеет давнюю и почтенную историю. Вот и в старой солдатской песне поется «Наши деды - славные победы. Вот кто наши деды».
И все же?
Я принадлежу к тому поколению, для которого те, кого теперь называют дедами, были всего лишь отцами. И их было очень много. И они были молодыми тогда. И они были совершенно разными - умными, глупыми, добрыми, вредными, честными, жуликоватыми.
Я родился через пару лет после окончания войны, но ее тяжелое дыхание еще явственно ощущалось в воздухе. Это дыхание ощущалось в разговорах, в словечках, в вещичках, в повседневном быте. Ребята постарше донашивали отцовские сапоги. Ребята помладше, вроде меня, играли в армейские пуговицы, в полевые бинокли и противогазы. Отцовская меховая жилетка, которую я многие годы поддевал для тепла под пальто, дожила до конца 70-х годов.
К фронтовикам в те годы вообще не было никакого специального отношения.
В детстве мне казалось вполне обыденным, что вокруг меня очень много инвалидов и увечных.
Фронтовики, и мой отец в частности, мало и неохотно рассказывали о войне. Больше рассказывала мама. В том числе и об отце. И показывала - по секрету от него - его письма. Мне запомнилось письмо, в котором он сообщал, что выписался из госпиталя после - слава богу - не очень сильного ранения. «А о том, что он попал в госпиталь, он не написал, - говорила мама, - Не хотел тревожить родных».
Мама рассказывала много. И особенно - про время эвакуации.
Например, о том, как по пути в эвакуацию в Уфу, она вышла на какой-то станции, чтобы взять немного кипятку, а состав, в котором она ехала с трехлетним сыном, моим старшим братом, в это время ушел. Тогда же никаких расписаний не было. Поезд мог стоять на станции несколько часов, а мог и несколько минут.
Нетрудно представить себе ее состояние в тот момент.
Она помчалась к коменданту станции. Она рассказала ему, что произошло. Он был нетрезв и весел. «Я смогу вам помочь, - сказал он, - но придется заплатить». «Как заплатить! У меня же все там, в поезде. И сын там! У меня ничего нет». «Ну, как это ничего нет!» - сказал комендант и вполне недвусмысленно подмигнул.
Мама в ужасе убежала от него и стала метаться по вокзалу. В полном отчаянии она сунулась в военный поезд. Увидела молодого лейтенанта, который согласился выслушать ее историю, который поверил ей и который, рискуя многим, нарушая суровые правила военного времени, взял незнакомую штатскую женщину без единого документа в кармане в поезд. «Но в вагон не могу», - сказал он. И она ехала на открытой площадке поезда, закутавшись в тулуп, который ей дал неизвестный солдатик.
И они нагнали свой поезд. Когда мама вбежала в вагон, она увидела и услышала, как незнакомые женщины на чем свет стоит костерят мамашу, бросившую собственного ребенка.
В Уфе их поначалу поселили - то есть подселили - в квартиру какого-то военного. Вечерами хозяин дома выпивал пару стаканов мутного самогона и заводил казавшиеся немыслимыми в те времена разговоры. Он не скрывал своего откровенного злорадства по поводу того, что немцы стояли под Москвой. «Ну что, - говорил он, наливая третий стакан, - придет немец-то в вашу жидовскую Москву, наведет там порядок-то. Мужик-то твой где? Под Ленинградом? И туда немец придет, вот увидишь».
Работал он, между прочим, кем-то там в местном военкомате. Не больше и не меньше. Почему он был столь откровенен? Бог его знает. Может быть, под воздействием самогона. А может быть, понимал, что мама не пойдет на него доносить. А может быть, и просто провоцировал.
Я уверен, что он пережил войну, и после нее жил долго. И наверняка был награжден каким-нибудь орденом. А может быть, и выступал перед учащимися местной школы, где рассказывал детишкам о своих военных подвигах.
И этот человек был чьим-то дедом. И портрет этого героя в военной форме тоже лежит в чьем-нибудь семейном альбоме.
И чьим-то дедом был тот самый комендант той самой станции, где мама отстала от поезда и чуть не потеряла своего сына.
И тот мимолетный лейтенант, взявший маму в поезд, и солдат, поделившийся с мамой тулупом, - чьи-то деды.
И мой сосед по коммуналке, безногий дядя Коля, сильно пьющий баянист, штурмовавший в 44-м году Кенингсберг, тоже дед своим внукам.
И другой сосед, дядя Леня, бывший танкист с наполовину сожженным лицом, тоже чей-то дед.
И мамин двоюродный брат дядя Йоня, трижды бежавший из плена, а при последнем, удачном побеге отморозивший левую ступню, которую потом пришлось ампутировать, дядя, Йоня, об истории которого не очень-то было принято говорить вслух, потому что после побега он на несколько лет попал в совсем другой лагерь, откуда вернулся уже полным инвалидом, тоже был чей-то дед.
И сука-особист, который в 41-м году полдня допрашивал моего дядю Мотю, морского офицера, добиваясь, но не добившись от него показаний на его друга и однополчанина, заподозренного в «пораженческих разговорах» - тоже чей-то дед.
И тот, кто мерз в окопах, чей-то дед. И тот, кто врывался в дома чеченцев, ингушей, калмыков, крымских татар со словами «десять минут на сборы», тоже чей-то дед.
И мой отец, прошедший войну от первого до последнего дня, воевавший на Ленинградском фронте, тоже дед. Дед моей дочери и моего племянника.
Все они деды. Но какие это разные деды.
Нету и никогда не было «дедов» вообще. Среди «дедов» были и настоящие герои, и трусы, и негодяи, наживающиеся на чужих несчастьях, и просто люди, просто мужчины и женщины, на чье поколение свалилась война. Они не выбирали свою участь. Участь сама выбрала их - так получилось. И под тяжестью этой общей участи каждый проявлял себя так, как он себя проявлял.
Слово «деды» означает не только дедов, то есть отцов наших родителей.
Этим словом, например, называют старослужащих в армии.
А также это слово во многих славянских языках означает предков вообще. И именно архаический, языческий культ предков, резко отскочив на несколько эпох назад, упорно и вполне целенаправленно пытаются теперь возродить в нашем обществе.
Оттуда и цветущий, агрессивный антиисторизм, поразивший сознание многих сограждан.
Оттуда же катастрофическое непонимание того, что надпись «На Берлин» на борту танка Т-34 в далеком 1944 году и такая же, но на заднем стекле «Фольксвагена» в наши дни - это две разные надписи, не только не имеющие друг к другу никакого отношения, но и совершенно разные, чтобы не сказать противоположные, по значению и по содержанию.
Оттуда же и гламурный патриотизм, ставший не столько живым чувством, сколько доходным «брендом», и вальяжная «диванная» воинственность, и игрушечное геройство, и нравственная инвалидность, и историческая глухота.
А деды, конкретные человеческие деды - все разные. У каждого есть имя, фамилия, биография. И эти биографии тоже разные. Иногда реальные, иногда выдуманные. Да и не проверишь теперь: в живых к сегодняшнему дню остались буквально единицы. Да и не надо уже, пожалуй, ничего и никого проверять - теперь-то зачем. Про это надо просто помнить. Вот и все.
Лев РУБИНШТЕЙН - литературный критик, публицист и эссеист.
https://ru.wikipedia.org/wiki/Рубинштейн,_Лев_Семёнович
Inliberty, 08.05.2016
http://www.inliberty.ru/blog/2314-Dedy-i-pobedy
Примечание: выделение черным и красным болдом - моё.