МОЙ БУРЯТ
Оригинал взят у blog_vinokur в МОЙ БУРЯТ
Меня, где-то в 82-83-м году так достал завод, что я подумал: подамся в журналисты. Записался на курсы при ленинградской "Смене". Вел их алкоголик Слава. Через месяц он дал мне задание, написать заметку о вытрезвителе на Васильевском. Просил указать хорошую сторону вытрезвителя, человечность персонала. Я, конечно, понял, откуда это задание родилось.
Ну, это была незабываемая ночка. Передо мной проходили гоголевские типажи, бомжи, рабочие, инженеры, уголовники и даже оперный певец. Парень, когда брал высокую ноту, то падал сразу.
Встретил я там сморщенного мужичка. Его здесь уважали за то, что он никогда не шумел. Водой из шланга его не обливали.
Так вот, когда он меня увидел, сразу спросил, - еврей? ( он уже мог говорить и рассуждать) - Еврей, - отвечаю ( не любил я эти вопросы, за ними начинались беседы) - А я бурят, - сказал он неожиданно. А потом, так, без перехода, добавил,
- Страной должны править мудрецы, а не это говно.
Как я потом попал к нему в квартирку, этого я уже не помню.
Это была уникальная коммуналка на Васильевском. Обшарпанный коридор, справа - слева чуть ли не десять-пятнадцать комнат, и один туалет.
Когда мы вошли, на полу лежал дефективный мальчик, лет двадцати, и игрался раздолбанной гоночной машинкой. Он ее разгонял и со всего маха всаживал в дверь туалета. Из-за двери кричала какая-то женщина, - Тюля, я сейчас выйду, и засуну тебя вот в это вот, лицом твоим…
Это было все так красочно, что я отвечаю за каждое слово.
Комната бурята была не просто помойкой, и не просто в ней пахло… ну представьте, обои оборваны в белой горячке, углы «обписаны», уж извините, книги раскрыты. Ну просто, все книги раскрыты, словно он их все разом читал…
Такое тихое безумие там ощущалось.
Чай я, конечно, пить у него не стал.
Сидели мы, и он говорил только об одном. (Воспроизвожу по памяти, память уже не та, но за смысл и самобытность ручаюсь.)
- У власти должны стоять мудрецы. Потому что все остальные - продажные суки. Их купить - два пальца обо…Мудрец - это тот, которому на себя положить. (пользуюсь его лексиконом). Потому что, если ему на себя положить, то чем ты его возьмешь, орденами, как этого придурка?!.. ( заканчивалось брежневское время, он уже еле ходил). Потом он сказал, - Мы слепые, нужен зрячий. Мы уцепимся за него и все выйдем.
Сказал и упал. Это был приступ эпилепсии. Передо мной бился с пеной у рта человек, а я не знал, что делать.
На его вой открылась дверь. Деловито вошла в комнату растрепанная полная женщина. Но красивая, похожая на Терехову. Присела перед ним, засунула ему в рот грязную деревянную ложку и задумчиво посмотрела в окно. При этом на меня не обращала никакого внимания. За ней в дверь заглянул ее дефективный сын, сказал: Джи-и-и-и! Показал гоночную машинку. Она сказала ему неожиданно мягко, - Я сейчас приду, сынок, подожди, видишь, дядя-бурят кончается. Только сейчас увидела меня. Попросила подержать ложку, показала как. Сказала, - Когда нибудь меня не будет в доме, соседи не придут, мой Тюля не поможет. И помрет бурят.
Сказала и вышла.
Потом бурят оклемался. Долго пил чай. Я все сидел с ложкой напротив него.
Он вдруг сказал, - А я говорю тебе, - мудрецу на себя положить. ( будто я его об этом спрашивал) Я тебе говорю, он даже о таких, как Тюля думает, мудрец. Мы кроты слепые, мы себя только видим, а он всех нас и даже Тюлю. Кто мне Тюля - больной придурок, а ему Тюля - человек. И мы ему не алкаши и доценты, а люди. Которые надо, чтобы жили вместе, чтобы не цапались, как собаки, чтобы не думали только о своей миске, чтобы делились…
Потом он залез пальцами в чай и что-то вытащил оттуда. Когда-то это было чем-то живым, но что это я так и не понял.
Он сказал, глядя на эту «штуку», - Зрячий объединяет, слепой - разделяет, сука. Всю жизнь мы, слепые за слепыми шли… вот и дошли…
И положил эту «штуку» обратно в чай.
Тогда на меня это произвело большее впечатление, чем сам разговор. Почему обратно в чай, я подумал, почему он это не выкинул, черт побери!..
Я был молодым, безмозглым, мало, что понял, из всего, что он говорил. Все это было для меня пьяным бредом, а он - объектом для журналистской зарисовки.
Стоял тогда последний год брежневского застолья, казалось так всегда и будет. Хотел я стать журналистом, не волновали меня никакие мудрецы, ни слепые, ни зрячие… Я думал, что все у меня впереди и плевать мне было, кто там у власти.
Прошло совсем немного времени. Умер Брежнев. От цирроза печени скончался журналист Слава. А потом и бурят исчез. Помню, пришел я к нему через год и застал заколоченную ржавыми гвоздями квартиру. Соседи сказали, что уже месяц, как не видели его.
У меня же было ощущение, что он там, внутри…
Сегодня вспоминаю бурята.
Как он говорил, - Зрячего нам надо, мудреца нам надо, которого ничем не купишь. Такого бы найти.
Нет, даже не найти, - сегодня я это понимаю, - Это нам надо захотеть именно такого. Это нам надо измениться. Дело-то на самом деле в нас!..
Меня, где-то в 82-83-м году так достал завод, что я подумал: подамся в журналисты. Записался на курсы при ленинградской "Смене". Вел их алкоголик Слава. Через месяц он дал мне задание, написать заметку о вытрезвителе на Васильевском. Просил указать хорошую сторону вытрезвителя, человечность персонала. Я, конечно, понял, откуда это задание родилось.
Ну, это была незабываемая ночка. Передо мной проходили гоголевские типажи, бомжи, рабочие, инженеры, уголовники и даже оперный певец. Парень, когда брал высокую ноту, то падал сразу.
Встретил я там сморщенного мужичка. Его здесь уважали за то, что он никогда не шумел. Водой из шланга его не обливали.
Так вот, когда он меня увидел, сразу спросил, - еврей? ( он уже мог говорить и рассуждать) - Еврей, - отвечаю ( не любил я эти вопросы, за ними начинались беседы) - А я бурят, - сказал он неожиданно. А потом, так, без перехода, добавил,
- Страной должны править мудрецы, а не это говно.
Как я потом попал к нему в квартирку, этого я уже не помню.
Это была уникальная коммуналка на Васильевском. Обшарпанный коридор, справа - слева чуть ли не десять-пятнадцать комнат, и один туалет.
Когда мы вошли, на полу лежал дефективный мальчик, лет двадцати, и игрался раздолбанной гоночной машинкой. Он ее разгонял и со всего маха всаживал в дверь туалета. Из-за двери кричала какая-то женщина, - Тюля, я сейчас выйду, и засуну тебя вот в это вот, лицом твоим…
Это было все так красочно, что я отвечаю за каждое слово.
Комната бурята была не просто помойкой, и не просто в ней пахло… ну представьте, обои оборваны в белой горячке, углы «обписаны», уж извините, книги раскрыты. Ну просто, все книги раскрыты, словно он их все разом читал…
Такое тихое безумие там ощущалось.
Чай я, конечно, пить у него не стал.
Сидели мы, и он говорил только об одном. (Воспроизвожу по памяти, память уже не та, но за смысл и самобытность ручаюсь.)
- У власти должны стоять мудрецы. Потому что все остальные - продажные суки. Их купить - два пальца обо…Мудрец - это тот, которому на себя положить. (пользуюсь его лексиконом). Потому что, если ему на себя положить, то чем ты его возьмешь, орденами, как этого придурка?!.. ( заканчивалось брежневское время, он уже еле ходил). Потом он сказал, - Мы слепые, нужен зрячий. Мы уцепимся за него и все выйдем.
Сказал и упал. Это был приступ эпилепсии. Передо мной бился с пеной у рта человек, а я не знал, что делать.
На его вой открылась дверь. Деловито вошла в комнату растрепанная полная женщина. Но красивая, похожая на Терехову. Присела перед ним, засунула ему в рот грязную деревянную ложку и задумчиво посмотрела в окно. При этом на меня не обращала никакого внимания. За ней в дверь заглянул ее дефективный сын, сказал: Джи-и-и-и! Показал гоночную машинку. Она сказала ему неожиданно мягко, - Я сейчас приду, сынок, подожди, видишь, дядя-бурят кончается. Только сейчас увидела меня. Попросила подержать ложку, показала как. Сказала, - Когда нибудь меня не будет в доме, соседи не придут, мой Тюля не поможет. И помрет бурят.
Сказала и вышла.
Потом бурят оклемался. Долго пил чай. Я все сидел с ложкой напротив него.
Он вдруг сказал, - А я говорю тебе, - мудрецу на себя положить. ( будто я его об этом спрашивал) Я тебе говорю, он даже о таких, как Тюля думает, мудрец. Мы кроты слепые, мы себя только видим, а он всех нас и даже Тюлю. Кто мне Тюля - больной придурок, а ему Тюля - человек. И мы ему не алкаши и доценты, а люди. Которые надо, чтобы жили вместе, чтобы не цапались, как собаки, чтобы не думали только о своей миске, чтобы делились…
Потом он залез пальцами в чай и что-то вытащил оттуда. Когда-то это было чем-то живым, но что это я так и не понял.
Он сказал, глядя на эту «штуку», - Зрячий объединяет, слепой - разделяет, сука. Всю жизнь мы, слепые за слепыми шли… вот и дошли…
И положил эту «штуку» обратно в чай.
Тогда на меня это произвело большее впечатление, чем сам разговор. Почему обратно в чай, я подумал, почему он это не выкинул, черт побери!..
Я был молодым, безмозглым, мало, что понял, из всего, что он говорил. Все это было для меня пьяным бредом, а он - объектом для журналистской зарисовки.
Стоял тогда последний год брежневского застолья, казалось так всегда и будет. Хотел я стать журналистом, не волновали меня никакие мудрецы, ни слепые, ни зрячие… Я думал, что все у меня впереди и плевать мне было, кто там у власти.
Прошло совсем немного времени. Умер Брежнев. От цирроза печени скончался журналист Слава. А потом и бурят исчез. Помню, пришел я к нему через год и застал заколоченную ржавыми гвоздями квартиру. Соседи сказали, что уже месяц, как не видели его.
У меня же было ощущение, что он там, внутри…
Сегодня вспоминаю бурята.
Как он говорил, - Зрячего нам надо, мудреца нам надо, которого ничем не купишь. Такого бы найти.
Нет, даже не найти, - сегодня я это понимаю, - Это нам надо захотеть именно такого. Это нам надо измениться. Дело-то на самом деле в нас!..