что наша жизнь? -- тюрьма!
Гамлет
...Чем это, дорогие мои друзья, вы
провинились перед Фортуной, что она шлет вас сюда, в тюрьму?
Гильденстерн
В тюрьму, принц?
Гамлет
Дания -- тюрьма.
Розенкранц
Тогда весь мир -- тюрьма.
Гамлет
И превосходная: со множеством затворов, темниц и подземелий...
\Уильям Шекспир, "Гамлет", сцена вторая\
Некий человек задумал освободить томящихся в тюрьме узников. Для этого он должен, не привлекая к себе внимания, проникнуть в узилище и долгое время находиться среди заключенных, сохраняя некую свободу действий.
Что ж, он поступает таким образом, что его арестовывают, судят и бросают в тюрьму.
Оказавшись там, он может рассчитывать только на свою мудрость, навыки и знания, ибо всего прочего он лишен.
Главная проблема, с которой он сталкивается, заключается в том, что узники, все как один, страдают "тюремным психозом". Их искаженному сознанию тюрьма представляется мирозданием. Прошлое они почти начисто забыли, и им стоит неимоверных усилий вспомнить о существовании внешнего мира, не говоря уже о том, чтобы воскресить в памяти его подробности и очертания.
История, какой ее знают узники, -- история тюрьмы, а единственно возможная с их точки зрения жизнь -- жизнь в заключении. Этим и определяется весь строй их мыслей и поступков.
Вместо того чтобы тайком делать запасы хлеба, которые понадобятся во время побега, они лепят из мякиша фишки домино и проводят время за игрой. Некоторые игры они считают развлечением, к другим относятся вполне серьезно, наделяя их статусом реальности. Они приручают крыс -- но не затем, чтобы использовать их для связи с внешним миром, а ради того, чтобы удовлетворить свою потребность в привязанности. Порой к ним попадает дрянное вино, и они напиваются, ускользая в пьяные грезы, составляющие одну из главных радостей их существования, -- однако они сочтут безумием, если не преступлением, саму мысль о том, чтобы накачать этим вином стражу и, воспользовавшись ее беспомощностью, бежать.
Все осложняется еще и тем, что заключенные утратили смысл понятий, стоящих за словами языка. Если попросить их объяснить, что они имеют в виду, употребляя то или иное слово, получится примерно следующее:
Хлеб -- тюремная пища.
Побег -- способ ускользнуть от надзирателей.
Странствие -- переход из одной камеры в другую.
Объект привязанности -- крыса.
Словосочетание "внешний мир" звучит для слуха узников полной бессмыслицей. "Если то место, где мы живем, и есть мир, о каком еще мире может идти речь?!"
Тот, кто организует побег, может объяснить свои намерения, только прибегая к помощи аналогий.
Окружающим эти аналогии кажутся безумным бормотанием. В их сознании фраза: "В том странствии, которое ожидает нас за стенами тюрьмы после побега, нам понадобится хлеб" превращается во что-то вроде: "При переходе из камеры в камеру, ожидающем нас, когда мы покинем этот мир и ускользнем от надзирателей, нам понадобятся запасы тюремной пищи".
Даже если иные из заключенных попытаются вникнуть в смысл этих темных слов, попытки их будут обречены на провал, ибо язык, на котором говорят за стенами тюрьмы, забыт узниками бесповоротно.
После смерти человека, пытавшегося организовать побег, из его слов и поступков создадут религию, и в ней будут черпать чувство комфорта -- а также аргументы против того, кто предпримет следующую попытку освобождения.
И все же некоторым иногда удается бежать.
\Идрис Шах, "Тюрьма"\
Первый признак начала познания -- желание умереть. Эта жизнь кажется невыносимой, другая -- недостижимой. Уже не стыдишься, что хочешь умереть; просишь, чтобы тебя перевели из старой камеры, которую ты ненавидишь, в новую, которую ты только ещё начнёшь ненавидеть. Сказывается тут и остаток веры, что во время перевода случайно пройдёт по коридору главный, посмотрит на узника и скажет: "Этого не запирайте больше. Я беру его к себе".
\Франц Кафка, "Размышления об истинном пути", 13\