Вспоминание детства - квартира (3)
Действительно, одни детали цепляют другие при воспоминании, иногда они всплывают сами.
Комната #2.
Это считалось моей комнатой, но моей, она, конечно, была условно - двери туда никогда не закрывались, и в нее всегда входили, никогда не спрашивая моего разрешения. Моей она считалась просто потому, что там лежали мои вещи. Но, как и в других частях квартиры, я всегда себя чувствовал под угрозой. Она был невнятной, и всегда уходила от отца. Связано это конечно с тем, что отец всегда в любой момент мог со мной сделать что угодно.
И входа была дверь, белая, с золотой ручкой, которая немного болталась. Мне это было безразлично, так как закрывать дверь от кого либо я мог только символически - с намеком на то, что я хочу, чтобы она оставалась открытой, но совсем без гарантии, что в нее постучат прежде чем войти.
Вдоль стенки стоял сервант - такой же, как и в другой комнате, только набит он был другими вещами. В его нижнем отделении валялась в полном беспорядке груда пластинок. Некоторые были без конвертов и поцарапанные, некоторые в обложках. В основном это были пластинки оперной музыки, которые принадлежали отцу. Он их никогда не слушал. Но всегда считал себя тонким ценителем оперных голосов, рассказывал про каких-то мальчиков из Италии, у которых прежде чем сломаться голос обладал неимоверной красотой. Странная неимоверная красота, если он НИКОГДА ей не наслаждался. Он никогда не предлагал мне их слушать, они просто там валялись.
Сверху за стеклом на двух полках стояли книги. Они стояли в два ряда - один у стенки, один корешками наружу. Те, что стояли у стенки я совсем не помню. Ясно, что их никогда оттуда не доставали, и они стояли там мертвым грузом. Те, что стояли в первых рядах - это была серия книг по философии - Кант, Гегель, Юм, еще кто-то. Отец НИКОГДА их не читал. В одной из книжек по истории древних племен я нашел какие-то пометки карандашом, но очевидно, что к этой теме он больше никогда не возвращался и никогда эту книгу больше не трогал. Ему нравилось себя чувствовать тонкочувствуюшим и умным человеком, и многие этого мнения придерживались (я тоже считал его умным), но я ни разу за все эти годы не видел его с книжкой. Это и понятно - он все время работал, все время был в депрессии, очень часто пил с коллегами по кафедре и возвращался поздно. В его жизни не было времени для чтения - и совсем не потому что времени не было, если бы он хотел, его можно было бы обязательно найти. Понятно, что картина этого человека как умного и начитанного совсем не соответствует действительности. Он мог произносить умные слова, но это были просто отрывки от воспоминаний о когда-то прочитанном, либо что-то из области его прямой специализации - он преподавал экономику. Сейчас я уверен, что если и в этих его знаниях покопаться, то и там не было бы ничего, кроме догм.
На верхней полке стояло несколько моих книжек - Сабатини, Хаггард, Стивенсон, Булычев, Ефремов.
Отец был помешан на коллекционировании интеллектуального балласта. Один раз он заставил меня украсть у двоюродного брата редкую книжку по истории искусства, она была со старорусскими шрифтами и датирована 1800-каким-то годом. Она гордо стояла в серванте и больше к ней никто не прикасался пальцев.
Что стояло наверху серванта я не помню.
У другой стенке стоял еще один сервант, он был на ножках и целиком закрывался дверьми. Когда-то сверху на нем стояла полка с магнитофонными кассетами и сам магнитофон. Но потом я его перетащил. В самом серванте на нескольких полках лежала моя одежда. Я не могу вспомнить сейчас какая. Помню, что места на полках было явно больше чем самой одежды. Там вроде лежали в картонной коробке мои носки и точно лежала спортивная форма, в которой я занимался баскетболом. На майке был вышит номер 11 от руки. Его вышила какая-то знакомая матери, Рита, нитками красного цвета. Была другая майка с тем же номером - номер был штампован по трафарету и полинял от стирки. Ее, вроде, выдали мне на секции.
Дальше находилась встроенная в стенку кладовка. Содержимое ее я немного помню. На полу там стоял пылесос Вихрь в полуразвалившейся картонной коробке с красным изображением пылесоса. Он всегда цеплялся проводами, когда его вынимали из коробки, и его также было неудобно запихивать внутрь. У него был длинный черный шнур, которым он подсоединялся к розетке. Отсоединяя две клеммы по его бокам, можно было открыть его - в нижней половине было отделение, куда собиралась пыль. Эту часть я выносил на улицу и вытряхивал. Это было делать неприятно, я вообще очень не любил пылесосить, особенно кресла. У пылесоса был шланг, на который насаживались удлинительные трубки, и был комплект насадок и щеток. Когда я вытаскивал коробку с пылесосом, я сначала вытаскивал его волоком по полу, затем вынимал из коробки, а затем уже нес куда-нибудь пылесосить. Он оглушительно ревел. Иногда в трубку нравилось засовывать хуй у чувствовать, как его туда затягивает.
Еще в кладовке лежали мои спортивные кожаные сумки, с которыми я ходил на баскетбольные тренировки. В кладовке также висела, вроде, моя одежда, но я сейчас не помню что конкретно - вроде там был школьная форма. Там же валялся оранжевый баскетбольный мяч Spalding, который мне далекие родственники прислали из Америки. На школьной форме были серебряного цвета пуговицы и внутренний карман, в который мен нравилось запихивать разные вещи. Я себя чувствовал очень важным что-то запихивая туда или доставая. В кладовке также лежала классная марионетка страуса, которую отец привез из Чехословакии. Там же в кладовке потом лежали некоторые пластинки, которые я больше не слушал, но которые хотел увести с собой в Израиль. С той же целью там лежали плакаты метальных групп.
В кладовке стояла моя гитара - сначала простая дешевая гитара за 22 рубля, а затем за 70 - классная гитара с нейлоновыми струнами. Я относился к ней очень осторожно и всегда опирал так, чтобы она дальше не соскользнула по стенке.
Рядом с кладовкой у другой стены стояло кресло, такое же как в прихожей, мне нравилось на него кидать одежду, но меня заставляли ее потом убирать. На кресле была накидка. Кресло было старое и всегда мне казалось дряхлым.
Вдоль стенки рядом с креслом стояла кровать я ее точно не помню. Вроде она была такого же цвета, как и мебель, на ножках, и вроде под нее я клал электоргитару в черном чехле. Электрогитара была куплена с рук и сделана частником. Электрогитару я подключал к гитарным примочкам - фленджеру и драйву, затем через усилитель в колонку, точно не помню. Странно. Кровать накрывалась клетчато- полосатым шершавым пледом, по его краям была бахрома. Я был обязан заправлять кровать и врыравнивал этот плед ладонями, чтобы он был идеально ровным. Это также значило, что постельное белье под ним тоже не должно было содержать морщин и было выложено предельно ровно. При воспоминании о постельном белье, в котором я спал, возникает образ неприятного одеяла в пододеяльнике, оно было каким-то старческим, и мне не нравилось в нем спать.
Дальше стоял письменный стол, от его отвинтили ножки и поставили на пол - на столе стоял магнитофон, кассеты, и пластинки. Они стояли в специальных серых подставках-кужках, которые удерживали их в вертикальном положении. На магнитофоне стоял проигрыватель. Пластинки были очень дорогие и иностранные, я над ними постоянно трясся, чтобы не дай бог на них не появилась маленькая царапина. Там были пластинки Битлз, Маклафлина, Дип Перпл, Роллинг Стоунз, Кейт Буш, Дэвид Ли Рот и куча разных пластинок, которые постоянно были в обороте - я ими обменивался с другими на «толпе», месте где собирались спекулянты и коллекционеры пластинок. Это был мой «центр», место в доме которое мне очень нравилось. Некоторые пластинки я одевал в специально купленные плотные пластиковые конверты - так даже обложка пластинок не могла поцарапаться и сильно прогнуться.
Пока я не переключился на рок у меня была также куча эстрадных пластинок - Бакара, Челентано, Арабески, Оттован. Я за этими пластинками гонялся, и когда ездил на баскетбольные турниры отыскивал их в других городах. Мне нравилась доставать их из конвертов и смотреть на них, у них бы особенный запах. Если я неосторожно иглой проигрывателя царапал пластинку, то это была трагедия, когда мне оцарапали пластинку Челентано, я неуемно плака. Один раз я положил пластинку на что-то теплое, и она прогнулась от этого - на ней образовался горб. Если в результате царапины игла начинала подпрыгивать на этом месте, то это был просто кошмар, я ужасно от этого расстраивался. Еще у меня была груда детских пластинок - но помню только одни - Старик Хоттабыч. Мне она казалось тогда очень смешной, и я до сих пор помню оттуда несколько цитат.
Я очень любил рок и часто слушал музыку в доме. Старался это делать, когда отца не было дома. Я не помню, чтобы я слушал музыку вечером, чтобы не раздражать отца, и никогда не включал ее громко, когда родители были дома. Серая, запуганная мышка, без своих желаний. У этого стола были еще две дверцы, которые открывались, но я не помню, что в них было.
Дальше было окно - такое же большое, как и в другой комнате. Оно выходило на переулок, по которому ездили трамваи. Иногда я залезал на подоконник и спускал на нитке привязанную монетку на тротуар, дразня таким образом прохожих. Я не помню, были на окне занавески или нет. Под подоконником была длинная чугунная батарея. Слева на ее узкой трубке был кран, которым можно было регулировать поступающее тепло. Иногда в детстве я из окон пускал бумажные самолетики и смотрел как они планируют по воздуху.
Вдоль другой стенки стоял массивный, резной дубовый стол, он достался от деда. Он стоял на массивных резных деревянных ногах и был таким тяжелым, что навряд ли его мог смог с места сдвинуть один человек. Прямо на столе стоял книжный шкаф - это был сервант с открученными ножками, и все полки были заставлены книгами. Не помню какими. Там наверняка стояли мои учебники. Стол был покрыт черным кожаным покрытием, сверху лежало просто стекло - оно было большим и толстым. Я иногда забирался на стол с ногами и стоял на нем - стол это легко выдерживал. По бокам стола были огромные длиннющие выдвижные ящики. В центре стола был тоже один. Я практически не помню содержимое этих ящиков. В левом нижнем я прятал порно фотки. Я выдвигал ящик стола целиком, на дно пространства клал порнофотки и затем задвигал ящик обратно. Фотки были черно-белые и тогда они меня очень возбуждали, я часто дрочил, смотря на них. Там же я прятал порнокартинки, которые рисовал от руки. Рисовать я совсем не умел, но даже коряво нарисованные хуи, письки и ебущиеся люди вызывали сильное возбуждение. Я очень стыдился того, что у меня были эти фотки и еще больше стыдился нарисованных собственной рукой порнокартинок. Мне казалось, что я под землю провалюсь от стыда, если их кто-то увидит. Меня очень возбуждало дрочить сидя на стуле у окна или стоя у окна - я очень хотел, чтобы меня кто-нибудь из увидел из окон студенческого общежития напротив. Туда же куда я прятал порнофотки, я прятал выдранные из тетради листы. Я боялся их нести в мусорное ведро, так как родители могли обнаружить, и временно кидал их за ящик. Поэтому когда я доставал порнофотки, то там были также клочки вырванных листов из тетрадок.
На столе, вроде, стояла стара лампа, доставшаяся еще от деда, на увесистом позолоченном постаменте и на позолоченной ножке. На ней был зеленый стеклянный абажур.
Под столом стояла тяжеленная бронзовая скульптура Ленина, сантиметров 20 высотой. Я не знак что с ней делать, поэтому и запихал подальше под стол. Мне она всегда казалась каким-то маразмом, и в тоже время из-за пиетета перед семейным наследием я не решался предложить ее выкинуть.
В ящиках стола было огромное количества места, я помню как выглядели тетрадки, линейки, некоторые учебники, но я не помню, где они располагались в этих ящиках. Вроде в крайнем нижнем справа лежали примочки для гитары. Фленджер, он был американский, я его купил с рук, не новый.
Я помню что у меня был прозрачный трафарет, по которому фламастером мне нравилось рисовать слова, были какие-то тригонометрические линейки, но я не помню, где это все лежало в столе. Кажется в центральном ящике. Ящики открывались с помощью висящих на них скобок-ручек, они были тонкие и грязно-серебряного цвета. В каждом ящике был замок, но ключей к нем у меня никогда не было.
Рядом со столом стоял 'комод' - не знаю, как точно назвать, он был такой же высоты как стол и в нем было, вроде, отделение, которое закрывалось двумя дверьми-створками. Чтобы было внутри не помню. Над этим комодом был огромный кусок стенки - она вся был увешана черно белыми фотографиями битлов. Они держались на кнопках, поэтому все стена была в следах от проколов. Отец, когда я получал плохие отметки, врывался в комнату и в гневе срывал все фотографии и кидал их на пол. Потом место этих фоток заняли цветные плакаты метальных групп. Отчетливо помню только плакат Дэвида Ли Рота. Еще я помню, что один раз приколол такие же фотки Озборна на потолок над кроватью, чтобы когда я просыпался, я сразу видел его фотки.
На поле лежал тонкий ковер, полосатый. Также на полу часто валялся электрический метроном.
В комнате были розоватого цвета обои, с узором из букетов цветов. На потолке висела лампа с зелеными стеклянными абажурами, тоже наследство от деда. Я иногда эти абажуры чуть ли не разбивал - у меня была привычка одевать свитер через голову, стоя прямо под этой лампой, и когда я вытягивал руки наверх, чтобы попасть в рукава свитера, то попадал прямо по люстре.
Я коллекционировал монеты из других стран и юбилейные рубли. Они лежали в специальном альбоме с пластиковыми ячейками. Особенно помню огромный пятак 189-какого-то года. Он был медный и считался коллекционной редкостью. Его один раз украл мой одноклассник, а потом мне удалось его убедить в том, что он его украл, и он его вернул. Коллекцию монет я продал перед тем как уехать в Израиль. Еще я коллекционировал значки - они были в специальном альбоме с толстыми паралоновыми страницами, потом мне перестало быть интересным их коллекционировать. Но я отчетливо помню, как я прикреплял значки к этим толстым страницам. Вспомнил книгу - специальный справочник по описанию древних монет. Мне нравилось в него заглядывать и рассматривать картинки древних монет, они назывались разными таинственными словами - драхмы например - и были разных геометрических форм.
Комната #2.
Это считалось моей комнатой, но моей, она, конечно, была условно - двери туда никогда не закрывались, и в нее всегда входили, никогда не спрашивая моего разрешения. Моей она считалась просто потому, что там лежали мои вещи. Но, как и в других частях квартиры, я всегда себя чувствовал под угрозой. Она был невнятной, и всегда уходила от отца. Связано это конечно с тем, что отец всегда в любой момент мог со мной сделать что угодно.
И входа была дверь, белая, с золотой ручкой, которая немного болталась. Мне это было безразлично, так как закрывать дверь от кого либо я мог только символически - с намеком на то, что я хочу, чтобы она оставалась открытой, но совсем без гарантии, что в нее постучат прежде чем войти.
Вдоль стенки стоял сервант - такой же, как и в другой комнате, только набит он был другими вещами. В его нижнем отделении валялась в полном беспорядке груда пластинок. Некоторые были без конвертов и поцарапанные, некоторые в обложках. В основном это были пластинки оперной музыки, которые принадлежали отцу. Он их никогда не слушал. Но всегда считал себя тонким ценителем оперных голосов, рассказывал про каких-то мальчиков из Италии, у которых прежде чем сломаться голос обладал неимоверной красотой. Странная неимоверная красота, если он НИКОГДА ей не наслаждался. Он никогда не предлагал мне их слушать, они просто там валялись.
Сверху за стеклом на двух полках стояли книги. Они стояли в два ряда - один у стенки, один корешками наружу. Те, что стояли у стенки я совсем не помню. Ясно, что их никогда оттуда не доставали, и они стояли там мертвым грузом. Те, что стояли в первых рядах - это была серия книг по философии - Кант, Гегель, Юм, еще кто-то. Отец НИКОГДА их не читал. В одной из книжек по истории древних племен я нашел какие-то пометки карандашом, но очевидно, что к этой теме он больше никогда не возвращался и никогда эту книгу больше не трогал. Ему нравилось себя чувствовать тонкочувствуюшим и умным человеком, и многие этого мнения придерживались (я тоже считал его умным), но я ни разу за все эти годы не видел его с книжкой. Это и понятно - он все время работал, все время был в депрессии, очень часто пил с коллегами по кафедре и возвращался поздно. В его жизни не было времени для чтения - и совсем не потому что времени не было, если бы он хотел, его можно было бы обязательно найти. Понятно, что картина этого человека как умного и начитанного совсем не соответствует действительности. Он мог произносить умные слова, но это были просто отрывки от воспоминаний о когда-то прочитанном, либо что-то из области его прямой специализации - он преподавал экономику. Сейчас я уверен, что если и в этих его знаниях покопаться, то и там не было бы ничего, кроме догм.
На верхней полке стояло несколько моих книжек - Сабатини, Хаггард, Стивенсон, Булычев, Ефремов.
Отец был помешан на коллекционировании интеллектуального балласта. Один раз он заставил меня украсть у двоюродного брата редкую книжку по истории искусства, она была со старорусскими шрифтами и датирована 1800-каким-то годом. Она гордо стояла в серванте и больше к ней никто не прикасался пальцев.
Что стояло наверху серванта я не помню.
У другой стенке стоял еще один сервант, он был на ножках и целиком закрывался дверьми. Когда-то сверху на нем стояла полка с магнитофонными кассетами и сам магнитофон. Но потом я его перетащил. В самом серванте на нескольких полках лежала моя одежда. Я не могу вспомнить сейчас какая. Помню, что места на полках было явно больше чем самой одежды. Там вроде лежали в картонной коробке мои носки и точно лежала спортивная форма, в которой я занимался баскетболом. На майке был вышит номер 11 от руки. Его вышила какая-то знакомая матери, Рита, нитками красного цвета. Была другая майка с тем же номером - номер был штампован по трафарету и полинял от стирки. Ее, вроде, выдали мне на секции.
Дальше находилась встроенная в стенку кладовка. Содержимое ее я немного помню. На полу там стоял пылесос Вихрь в полуразвалившейся картонной коробке с красным изображением пылесоса. Он всегда цеплялся проводами, когда его вынимали из коробки, и его также было неудобно запихивать внутрь. У него был длинный черный шнур, которым он подсоединялся к розетке. Отсоединяя две клеммы по его бокам, можно было открыть его - в нижней половине было отделение, куда собиралась пыль. Эту часть я выносил на улицу и вытряхивал. Это было делать неприятно, я вообще очень не любил пылесосить, особенно кресла. У пылесоса был шланг, на который насаживались удлинительные трубки, и был комплект насадок и щеток. Когда я вытаскивал коробку с пылесосом, я сначала вытаскивал его волоком по полу, затем вынимал из коробки, а затем уже нес куда-нибудь пылесосить. Он оглушительно ревел. Иногда в трубку нравилось засовывать хуй у чувствовать, как его туда затягивает.
Еще в кладовке лежали мои спортивные кожаные сумки, с которыми я ходил на баскетбольные тренировки. В кладовке также висела, вроде, моя одежда, но я сейчас не помню что конкретно - вроде там был школьная форма. Там же валялся оранжевый баскетбольный мяч Spalding, который мне далекие родственники прислали из Америки. На школьной форме были серебряного цвета пуговицы и внутренний карман, в который мен нравилось запихивать разные вещи. Я себя чувствовал очень важным что-то запихивая туда или доставая. В кладовке также лежала классная марионетка страуса, которую отец привез из Чехословакии. Там же в кладовке потом лежали некоторые пластинки, которые я больше не слушал, но которые хотел увести с собой в Израиль. С той же целью там лежали плакаты метальных групп.
В кладовке стояла моя гитара - сначала простая дешевая гитара за 22 рубля, а затем за 70 - классная гитара с нейлоновыми струнами. Я относился к ней очень осторожно и всегда опирал так, чтобы она дальше не соскользнула по стенке.
Рядом с кладовкой у другой стены стояло кресло, такое же как в прихожей, мне нравилось на него кидать одежду, но меня заставляли ее потом убирать. На кресле была накидка. Кресло было старое и всегда мне казалось дряхлым.
Вдоль стенки рядом с креслом стояла кровать я ее точно не помню. Вроде она была такого же цвета, как и мебель, на ножках, и вроде под нее я клал электоргитару в черном чехле. Электрогитара была куплена с рук и сделана частником. Электрогитару я подключал к гитарным примочкам - фленджеру и драйву, затем через усилитель в колонку, точно не помню. Странно. Кровать накрывалась клетчато- полосатым шершавым пледом, по его краям была бахрома. Я был обязан заправлять кровать и врыравнивал этот плед ладонями, чтобы он был идеально ровным. Это также значило, что постельное белье под ним тоже не должно было содержать морщин и было выложено предельно ровно. При воспоминании о постельном белье, в котором я спал, возникает образ неприятного одеяла в пододеяльнике, оно было каким-то старческим, и мне не нравилось в нем спать.
Дальше стоял письменный стол, от его отвинтили ножки и поставили на пол - на столе стоял магнитофон, кассеты, и пластинки. Они стояли в специальных серых подставках-кужках, которые удерживали их в вертикальном положении. На магнитофоне стоял проигрыватель. Пластинки были очень дорогие и иностранные, я над ними постоянно трясся, чтобы не дай бог на них не появилась маленькая царапина. Там были пластинки Битлз, Маклафлина, Дип Перпл, Роллинг Стоунз, Кейт Буш, Дэвид Ли Рот и куча разных пластинок, которые постоянно были в обороте - я ими обменивался с другими на «толпе», месте где собирались спекулянты и коллекционеры пластинок. Это был мой «центр», место в доме которое мне очень нравилось. Некоторые пластинки я одевал в специально купленные плотные пластиковые конверты - так даже обложка пластинок не могла поцарапаться и сильно прогнуться.
Пока я не переключился на рок у меня была также куча эстрадных пластинок - Бакара, Челентано, Арабески, Оттован. Я за этими пластинками гонялся, и когда ездил на баскетбольные турниры отыскивал их в других городах. Мне нравилась доставать их из конвертов и смотреть на них, у них бы особенный запах. Если я неосторожно иглой проигрывателя царапал пластинку, то это была трагедия, когда мне оцарапали пластинку Челентано, я неуемно плака. Один раз я положил пластинку на что-то теплое, и она прогнулась от этого - на ней образовался горб. Если в результате царапины игла начинала подпрыгивать на этом месте, то это был просто кошмар, я ужасно от этого расстраивался. Еще у меня была груда детских пластинок - но помню только одни - Старик Хоттабыч. Мне она казалось тогда очень смешной, и я до сих пор помню оттуда несколько цитат.
Я очень любил рок и часто слушал музыку в доме. Старался это делать, когда отца не было дома. Я не помню, чтобы я слушал музыку вечером, чтобы не раздражать отца, и никогда не включал ее громко, когда родители были дома. Серая, запуганная мышка, без своих желаний. У этого стола были еще две дверцы, которые открывались, но я не помню, что в них было.
Дальше было окно - такое же большое, как и в другой комнате. Оно выходило на переулок, по которому ездили трамваи. Иногда я залезал на подоконник и спускал на нитке привязанную монетку на тротуар, дразня таким образом прохожих. Я не помню, были на окне занавески или нет. Под подоконником была длинная чугунная батарея. Слева на ее узкой трубке был кран, которым можно было регулировать поступающее тепло. Иногда в детстве я из окон пускал бумажные самолетики и смотрел как они планируют по воздуху.
Вдоль другой стенки стоял массивный, резной дубовый стол, он достался от деда. Он стоял на массивных резных деревянных ногах и был таким тяжелым, что навряд ли его мог смог с места сдвинуть один человек. Прямо на столе стоял книжный шкаф - это был сервант с открученными ножками, и все полки были заставлены книгами. Не помню какими. Там наверняка стояли мои учебники. Стол был покрыт черным кожаным покрытием, сверху лежало просто стекло - оно было большим и толстым. Я иногда забирался на стол с ногами и стоял на нем - стол это легко выдерживал. По бокам стола были огромные длиннющие выдвижные ящики. В центре стола был тоже один. Я практически не помню содержимое этих ящиков. В левом нижнем я прятал порно фотки. Я выдвигал ящик стола целиком, на дно пространства клал порнофотки и затем задвигал ящик обратно. Фотки были черно-белые и тогда они меня очень возбуждали, я часто дрочил, смотря на них. Там же я прятал порнокартинки, которые рисовал от руки. Рисовать я совсем не умел, но даже коряво нарисованные хуи, письки и ебущиеся люди вызывали сильное возбуждение. Я очень стыдился того, что у меня были эти фотки и еще больше стыдился нарисованных собственной рукой порнокартинок. Мне казалось, что я под землю провалюсь от стыда, если их кто-то увидит. Меня очень возбуждало дрочить сидя на стуле у окна или стоя у окна - я очень хотел, чтобы меня кто-нибудь из увидел из окон студенческого общежития напротив. Туда же куда я прятал порнофотки, я прятал выдранные из тетради листы. Я боялся их нести в мусорное ведро, так как родители могли обнаружить, и временно кидал их за ящик. Поэтому когда я доставал порнофотки, то там были также клочки вырванных листов из тетрадок.
На столе, вроде, стояла стара лампа, доставшаяся еще от деда, на увесистом позолоченном постаменте и на позолоченной ножке. На ней был зеленый стеклянный абажур.
Под столом стояла тяжеленная бронзовая скульптура Ленина, сантиметров 20 высотой. Я не знак что с ней делать, поэтому и запихал подальше под стол. Мне она всегда казалась каким-то маразмом, и в тоже время из-за пиетета перед семейным наследием я не решался предложить ее выкинуть.
В ящиках стола было огромное количества места, я помню как выглядели тетрадки, линейки, некоторые учебники, но я не помню, где они располагались в этих ящиках. Вроде в крайнем нижнем справа лежали примочки для гитары. Фленджер, он был американский, я его купил с рук, не новый.
Я помню что у меня был прозрачный трафарет, по которому фламастером мне нравилось рисовать слова, были какие-то тригонометрические линейки, но я не помню, где это все лежало в столе. Кажется в центральном ящике. Ящики открывались с помощью висящих на них скобок-ручек, они были тонкие и грязно-серебряного цвета. В каждом ящике был замок, но ключей к нем у меня никогда не было.
Рядом со столом стоял 'комод' - не знаю, как точно назвать, он был такой же высоты как стол и в нем было, вроде, отделение, которое закрывалось двумя дверьми-створками. Чтобы было внутри не помню. Над этим комодом был огромный кусок стенки - она вся был увешана черно белыми фотографиями битлов. Они держались на кнопках, поэтому все стена была в следах от проколов. Отец, когда я получал плохие отметки, врывался в комнату и в гневе срывал все фотографии и кидал их на пол. Потом место этих фоток заняли цветные плакаты метальных групп. Отчетливо помню только плакат Дэвида Ли Рота. Еще я помню, что один раз приколол такие же фотки Озборна на потолок над кроватью, чтобы когда я просыпался, я сразу видел его фотки.
На поле лежал тонкий ковер, полосатый. Также на полу часто валялся электрический метроном.
В комнате были розоватого цвета обои, с узором из букетов цветов. На потолке висела лампа с зелеными стеклянными абажурами, тоже наследство от деда. Я иногда эти абажуры чуть ли не разбивал - у меня была привычка одевать свитер через голову, стоя прямо под этой лампой, и когда я вытягивал руки наверх, чтобы попасть в рукава свитера, то попадал прямо по люстре.
Я коллекционировал монеты из других стран и юбилейные рубли. Они лежали в специальном альбоме с пластиковыми ячейками. Особенно помню огромный пятак 189-какого-то года. Он был медный и считался коллекционной редкостью. Его один раз украл мой одноклассник, а потом мне удалось его убедить в том, что он его украл, и он его вернул. Коллекцию монет я продал перед тем как уехать в Израиль. Еще я коллекционировал значки - они были в специальном альбоме с толстыми паралоновыми страницами, потом мне перестало быть интересным их коллекционировать. Но я отчетливо помню, как я прикреплял значки к этим толстым страницам. Вспомнил книгу - специальный справочник по описанию древних монет. Мне нравилось в него заглядывать и рассматривать картинки древних монет, они назывались разными таинственными словами - драхмы например - и были разных геометрических форм.