1905
В голове сумбур после игры. Я так и не могу решить, как она прошла. Но если все еще не отпускает, значит, прошло хорошо. Я напишу еще отдельно благодарности. Но сейчас надо выплеснуть то, что теснится в голове.
Как у игрока в сухом остатке у меня осталась чудовищная физическая усталость, некоторая обида на некоторые мастерские решения, опустошение, но вместе с тем огромная благодарность моей команде, людям, с которыми я играла, многим мастерам, общее ощущение прожитой жизни.
Я ехала некоторым образом ломать свой обычный шаблон. Получилось не все, что хотелось, но все же. За последние годы очень часто моим типажом было «семья. долг. честь». У них могли быть очень разные характеры, разные судьбы и разные замуты, но все равно в той или иной степени именно этот девиз Талли определял поведение и приоритеты.
Ехала же я играть изначально Веру Павловну, идеалистку, мечтательницу, слегка оторванную от обычной жизни. По крайне мере такую Веру Павловну, какой она мне показалась при прочтении. По мере подготовки к игре персонаж менялся. В итоге получилась Анастасия Александровна.
Настя очень любила книгу Чернышевского, восхищалась Верой Павловной и мечтала быть на нее похожей. Но была при этом более прагматичной, сдержанной в проявлении своих чувств. Работа в госпитале и медицина, где так часто умирают, сделали ее слегка циничной. Потому что если каждую смерть пропускать через себя, то можно просто с ума сойти. Впрочем, этот панцирь был на игре вскрыт двумя ударами.
Настя любила науку (и для того у нее была психиатрия), свою профессию, любила людей, искренне и от всей души, хотя и плохо было с любовью к отдельным личностям. Настя очень любила семью, особенно старшего брата. В том, что касалось профессии, Ромочка был для нее идеалом и образцом. А мечтала Настя о революции, равенстве, правах и свободах, но не верила в то, что этого можно просто добиться простой работой. Я очень хотела поиграть в чуждую для меня, игрока, идеологию эсеров, террор ради свободы. Про то, как и почему у меня лично не сложилось, уже много жаловалась на полигоне, больше не хочу. Просто тем мастерам, кто за это отвечал, надо понимать, что делать так плохо и некрасиво. В итоге, надо, видимо, признать, что Настя очень сочувствовала эсерам, готова была помогать, но в партии, видимо, не состояла, потому что связи у нее не с кем не было и возможности были сильно ограничены.
Про то, что революция не получилась, написали уже тонны всего, от себя добавлю коротко. Я не считаю, что мастера были против революции и противодействовали ей. Я помню в какой-то момент жалобу Райлы, что мастера уже готовы французских булок на финальный парад завести, раз уж все так идет. Были неудачные модели, мало рабочих и общая сахарная вата вокруг. Но еще было много игроков, которые не хотели никакой революции, либеральных уступок и т.д. И которые очень много впахали ради этого. Мне было очень грустно, когда уже только после игры я осознала, сколько же нас было. Тех, кто хотел изменений, настоящий, а не фальшивых уступок, кинутых властью. Но мы не смогли действовать также эффективно. Тут много причин, конечно. Но не стоит все валить на мастеров.
Письмо из Лондона.
Милые Ромочка и Софья!
Уезжая, я писала вам в спешке и чувствую, что должна объясниться подробнее. Письмо вам передаст надежный человек, поэтому многие вещи пишу я очень откровенно.
Я в Лондоне. Здесь у меня неплохая небольшая квартирка, я начинаю частную практику. Андрей Георгиевич помог мне обустроиться на новом месте. Пока я останусь здесь, но позже надеюсь переехать в Вену, потому что именно там сейчас происходит развитие психиатрии как науки.
Вначале несколько слов о том, с кем я уехала. Андрей Георгиевич - мой пациент. Рома его видел. Это повар из «Батума», который угощал нас в новогоднюю ночь. У Андрея Георгиевича довольно тяжелое заболевание - раздвоение личности. И вторая его личность довольно агрессивна и опасна, но мои беседы, задания ему помогают. (Отступление игрока: пациент разделывал своих жертв прямо на кухонном столе, что уж тут. Вот в этом моменте мне пришлось сделать Настю слегка фанатичной в том, что касалось науки. В тот момент раздвоение личности почти не изученный синдром, и Настя не смогла отказаться от возможности его изучать, постараться помочь пациенту.).
У Андрея Георгиевича много родственников, он благородного происхождения, хотя это и никогда не имело для меня значения. Семья его плотно связана с партией РСДРП, как я понимаю, иногда мой пациент выполняет для них довольно специфичные задачи. И, видимо, станет бесполезен для партии, когда и если мое лечение придет к логическому финалу. Чтобы пресечь домыслы и слухи. Никаких романтических отношений у нас с ним нет. Он, конечно, не просто пациент. Мы стали близкими друзьями, и это, конечно, не слишком этично, с точки зрения отношений врача и пациента. Но все же я помогаю ему, он мне. Я - его шанс на обычную жизнь и контроль над своими действиями, а он - моя будущая диссертация.
Как же сложно перейти к важному, к тому, ради чего я пишу это письмо. Я очень хочу объяснить, что и почему я сделала.
Я знаю, у нас разные воззрения и чаянья. Я мечтала о революции. Я верила во все слова, что слышала. Я и сейчас мечтаю о ней. Я ходила врачом на заводы, и мне было невероятно больно. Их лишили всех прав, надежды. Им давали деньги, но не считали за людей, за равных. Я пыталась говорить с ними, но что я могли им объяснить? Я тоже не была им ровней. Барышня в шляпе, чужая. Я хотела помочь им, но не могла сделать так, чтобы они доверились мне. Да даже и тогда, что я могла бы сделать? Им надо было захотеть все изменить. Самим этого пожелать.
Я не лидер, увы. Я хотела быть частью организации, частью эсеров, тех, в кого я верила и вместе с кем хотела менять мою страну. Но единственная моя ниточка с ними оборвалась. Мне довольно рано сказали, что он предатель, но мне очень не хотелось верить. Потому что тогда я оставалась одна.
Да, конечно, вокруг были и другие, про кого я смогла понять, что они принадлежат той партии, к которой мысленно я отношу и себя. Только, как я сейчас понимаю, для большей их части я была не просто человеком со стороны, но и связью предателя. Я бы на их месте тоже мне не доверяла. Я что-то делала все равно, чем-то по мелочи помогала. Но я оставалась чужой. И мне не с кем было разделить свою боль. А потом они начали умирать.
В госпитале привыкаешь к смерти. Мы можем спасти далеко не всех. Это принимаешь в какой-то момент или уходишь из профессии. Я научилась не пускать боль от смерти пациентов в себя, но с ними было не так.
Савинкова привели в госпиталь во время наплыва других раненых с фронта. Обе палаты были заняты. Я не хотела оставлять его в коридоре. Его отвели в терапию . С ним оставался казак, который должен был следить, чтобы раненый, больной человек, в кандалах не сбежал. Я осматривала его, думала, чем могу помочь, кому сообщить. Я пересадила его к себе. Я закрывала свою рабочую тетрадь собой, чтобы охранник ничего не видел, делала вид, что пишу историю болезни. Но сама писала вопросы Савинкову, чем помочь, что сделать для него и что кому передать. Он успел сказать мне несколько слов, чтобы я уже дальше передала их.
В госпитале было много работы, я не могла все время оставаться рядом. Я оставила его всего на пару минут. Но и этого хватило, чтобы его убили. Вначале отозвали охранника, а после подослав убийцу. Я столкнулась с ним в коридоре больницы. Я очень хорошо его запомнила.
Увы, мои показания ничего не дали, он все еще оставался на свободе, несмотря на назначенный суд. И столкнусь с ним позже, в Рождество, когда он будет пытаться убить второго дорого для меня пациента.
Взрывы, смерти, лекции, работа - все стало сразу тяжело и малопонятно. ЯУ гидры слишком быстро отрастали новые головы, взамен отрубленных.
А потом было Рождество. И адская, чудовищно сложная работа. Даже Ромочка, только что вернувшийся из Манчьжурии, вместо отпуска, снова встал к операционному столу. Его привели точно также, с другими ранеными с фронта. Только вот он был в кандалах.
Гершуни был болен, уже очень тяжело. На каторге у него начался туберкулез. Он все еще надеялся, что это вторая стадия. Но в госпитале у него при кашле уже была кровь. Увы, я мало, что могла для него сделать, только немного облегчить страдания. Ампутация, осложнение, опять операция. И охранка, засылающая тех, кто кашлял и чихал в его операционную. Двое прошли, остальных я успела остановить.
Я тогда снова начала молиться. Я не делала этого уже много лет, фактически с университета. Но тогда я молилась. Мне так хотелось, чтобы он жил. Я понимала, что его снова отправят на каторгу. Что с 3ей стадией туберкулеза у него почти нет шансов там выжить. Но мне надо было вырвать его жизнь у смерти хотя бы тогда. Тогда у меня появлялся бы смысл. Я могла подавать прошение о его помиловании, делать хоть что-то, чтобы он остался в Петербурге. Там, где ему могла быть оказана помощь. Я бы горы могла свернуть, пожертвовать мечтой и чем угодно, лишь бы сберечь его жизнь. Это не была любовь, я же не знала его совсем. Просто он воплощал тот идеал, к которому я стремилась.
Страшное слово «сепсис». Я рыдала и держала его за руку. Я прятала слезы, чтобы не портить ему последние минуты. Я больше никогда не молилась. И не смогу этого сделать. Я просто больше действительно не верю.
Его смерть сломала меня. Рома помнит мою почти истерику в новогоднюю ночь в «Батуме». Потом я смогла взять себя в руки. Но это все было показное. Внутри оставались только пустота и пульсирующая боль.
Все, что было потом, уже не так важно. Были еще смерти. Но больнее стать уже не могло. Мне было сложно дышать, двигаться. Мне казалось, что я уже ничего не хочу. По инерции я шла на заводы, шла на суд обвинять, вела какие-то карты и что-то делала.
Были и пациенты с туберкулезом. В какой-то момент я поняла, что тоже больше не могу. Ромочка, ты должен понять. Ты знаешь, как тяжело, когда твой пациент умирает. Я видела твое лицо много раз, когда это происходило. Но у тебя есть шанс их спасти.
А моим пациентам мне приходилось объяснять, что я не могу им помочь. Что со временем будет становиться только хуже, пока они совсем не смогут дышать и захлебнуться своей кровью. Что я только могу чуть-чуть облегчить их страдания, но никак не вылечить. И я ведь знаю, что большей части их не под силу будет соблюдать мои рекомендации. У них все также будут проблемы с теплой одеждой, едой и жильем, они все-таки будут перерабатывать даже тогда, когда работать уже не смогут. Они будут убивать себя, медленно и мучительно. А я буду также медленно и мучительно смотреть за их агонией.
Я поняла, что схожу с ума. На очередном приеме Андрея Георгиевича я просто разрыдалась. Мы долго говорили. Кажется, в тот раз он был моим врачом, а не я его. Мне было так плохо, что я ничего не могла поделать. Он просил меня уехать. Он предлагал помочь уехать мне, Ромочке, готов был помочь с деньгами для открытия частной клиники. А ты ведь, Рома, говорил, что хочешь такую. Мне не очень хотелось ехать, я не видела в этом особого смысла, но с тобой была готова поехать. Ты, естественно, отказался.
Мне становилось все хуже и хуже. Мне нужна была какая-то цель, опора. Я чувствовала, что лечу в пропасть. Я уже не верила в террор, потому что эту адскую машину не победить, ломая отдельные, даже важные винтики. Но я была готова пойти и бросать бомбы, стрелять, лишь бы делать что-то, лишь бы все уже как-то закончилось.
И неожиданно я поняла, что одна опора у меня осталась. Мой разум был чист и спокоен только тогда, когда я разбирала рабочие записи по психиатрии. Наука отвлекала меня от остальных проблем, от боли. Можно было не чувствовать, а просто работать. Это даже доставляло радость.
Поэтому я и уехала. Я знаю, что это похоже на бегство. Это оно и есть. Мне нужно было начать все с начала. Теперь у меня есть такая возможность - новая работа, новое окружение. Я все еще надеюсь, что в России случится настоящая революция, а не просто ряд уступок, которые красивой ширмой прикрыли тот беспредел, который продолжает происходить с правами людей, с их муками и болью. Просто сейчас у меня нет сил действовать. Возможно, чуть позже и уже с новой партией. Я говорила, что Андрей Георгиевич оказался тесно связан с партией РСДРП?
Но это все потом. А пока только наука.
Также прошу вас, мои дорогие, передать Вареньке Долгоруковой, что она станет отличным врачом. У нее есть талант, упорство, любовь к людям. Пусть она не растеряет все это. Варенька, Наталья Морозова - прекрасные ученицы. Я горжусь, что приложила руку к их обучению.
Люблю вас, мои дорогие, и скучаю. Я очень много опустила в своей истории, какие-то факты, события, просто они были фоном и не повлияли на мое решение. Все эти суды и прочее. Выше то, что составляло смысл моей жизни и моего выбора. И вы, два самых дорогих для меня человека.
Ваша Настя.
Как у игрока в сухом остатке у меня осталась чудовищная физическая усталость, некоторая обида на некоторые мастерские решения, опустошение, но вместе с тем огромная благодарность моей команде, людям, с которыми я играла, многим мастерам, общее ощущение прожитой жизни.
Я ехала некоторым образом ломать свой обычный шаблон. Получилось не все, что хотелось, но все же. За последние годы очень часто моим типажом было «семья. долг. честь». У них могли быть очень разные характеры, разные судьбы и разные замуты, но все равно в той или иной степени именно этот девиз Талли определял поведение и приоритеты.
Ехала же я играть изначально Веру Павловну, идеалистку, мечтательницу, слегка оторванную от обычной жизни. По крайне мере такую Веру Павловну, какой она мне показалась при прочтении. По мере подготовки к игре персонаж менялся. В итоге получилась Анастасия Александровна.
Настя очень любила книгу Чернышевского, восхищалась Верой Павловной и мечтала быть на нее похожей. Но была при этом более прагматичной, сдержанной в проявлении своих чувств. Работа в госпитале и медицина, где так часто умирают, сделали ее слегка циничной. Потому что если каждую смерть пропускать через себя, то можно просто с ума сойти. Впрочем, этот панцирь был на игре вскрыт двумя ударами.
Настя любила науку (и для того у нее была психиатрия), свою профессию, любила людей, искренне и от всей души, хотя и плохо было с любовью к отдельным личностям. Настя очень любила семью, особенно старшего брата. В том, что касалось профессии, Ромочка был для нее идеалом и образцом. А мечтала Настя о революции, равенстве, правах и свободах, но не верила в то, что этого можно просто добиться простой работой. Я очень хотела поиграть в чуждую для меня, игрока, идеологию эсеров, террор ради свободы. Про то, как и почему у меня лично не сложилось, уже много жаловалась на полигоне, больше не хочу. Просто тем мастерам, кто за это отвечал, надо понимать, что делать так плохо и некрасиво. В итоге, надо, видимо, признать, что Настя очень сочувствовала эсерам, готова была помогать, но в партии, видимо, не состояла, потому что связи у нее не с кем не было и возможности были сильно ограничены.
Про то, что революция не получилась, написали уже тонны всего, от себя добавлю коротко. Я не считаю, что мастера были против революции и противодействовали ей. Я помню в какой-то момент жалобу Райлы, что мастера уже готовы французских булок на финальный парад завести, раз уж все так идет. Были неудачные модели, мало рабочих и общая сахарная вата вокруг. Но еще было много игроков, которые не хотели никакой революции, либеральных уступок и т.д. И которые очень много впахали ради этого. Мне было очень грустно, когда уже только после игры я осознала, сколько же нас было. Тех, кто хотел изменений, настоящий, а не фальшивых уступок, кинутых властью. Но мы не смогли действовать также эффективно. Тут много причин, конечно. Но не стоит все валить на мастеров.
Письмо из Лондона.
Милые Ромочка и Софья!
Уезжая, я писала вам в спешке и чувствую, что должна объясниться подробнее. Письмо вам передаст надежный человек, поэтому многие вещи пишу я очень откровенно.
Я в Лондоне. Здесь у меня неплохая небольшая квартирка, я начинаю частную практику. Андрей Георгиевич помог мне обустроиться на новом месте. Пока я останусь здесь, но позже надеюсь переехать в Вену, потому что именно там сейчас происходит развитие психиатрии как науки.
Вначале несколько слов о том, с кем я уехала. Андрей Георгиевич - мой пациент. Рома его видел. Это повар из «Батума», который угощал нас в новогоднюю ночь. У Андрея Георгиевича довольно тяжелое заболевание - раздвоение личности. И вторая его личность довольно агрессивна и опасна, но мои беседы, задания ему помогают. (Отступление игрока: пациент разделывал своих жертв прямо на кухонном столе, что уж тут. Вот в этом моменте мне пришлось сделать Настю слегка фанатичной в том, что касалось науки. В тот момент раздвоение личности почти не изученный синдром, и Настя не смогла отказаться от возможности его изучать, постараться помочь пациенту.).
У Андрея Георгиевича много родственников, он благородного происхождения, хотя это и никогда не имело для меня значения. Семья его плотно связана с партией РСДРП, как я понимаю, иногда мой пациент выполняет для них довольно специфичные задачи. И, видимо, станет бесполезен для партии, когда и если мое лечение придет к логическому финалу. Чтобы пресечь домыслы и слухи. Никаких романтических отношений у нас с ним нет. Он, конечно, не просто пациент. Мы стали близкими друзьями, и это, конечно, не слишком этично, с точки зрения отношений врача и пациента. Но все же я помогаю ему, он мне. Я - его шанс на обычную жизнь и контроль над своими действиями, а он - моя будущая диссертация.
Как же сложно перейти к важному, к тому, ради чего я пишу это письмо. Я очень хочу объяснить, что и почему я сделала.
Я знаю, у нас разные воззрения и чаянья. Я мечтала о революции. Я верила во все слова, что слышала. Я и сейчас мечтаю о ней. Я ходила врачом на заводы, и мне было невероятно больно. Их лишили всех прав, надежды. Им давали деньги, но не считали за людей, за равных. Я пыталась говорить с ними, но что я могли им объяснить? Я тоже не была им ровней. Барышня в шляпе, чужая. Я хотела помочь им, но не могла сделать так, чтобы они доверились мне. Да даже и тогда, что я могла бы сделать? Им надо было захотеть все изменить. Самим этого пожелать.
Я не лидер, увы. Я хотела быть частью организации, частью эсеров, тех, в кого я верила и вместе с кем хотела менять мою страну. Но единственная моя ниточка с ними оборвалась. Мне довольно рано сказали, что он предатель, но мне очень не хотелось верить. Потому что тогда я оставалась одна.
Да, конечно, вокруг были и другие, про кого я смогла понять, что они принадлежат той партии, к которой мысленно я отношу и себя. Только, как я сейчас понимаю, для большей их части я была не просто человеком со стороны, но и связью предателя. Я бы на их месте тоже мне не доверяла. Я что-то делала все равно, чем-то по мелочи помогала. Но я оставалась чужой. И мне не с кем было разделить свою боль. А потом они начали умирать.
В госпитале привыкаешь к смерти. Мы можем спасти далеко не всех. Это принимаешь в какой-то момент или уходишь из профессии. Я научилась не пускать боль от смерти пациентов в себя, но с ними было не так.
Савинкова привели в госпиталь во время наплыва других раненых с фронта. Обе палаты были заняты. Я не хотела оставлять его в коридоре. Его отвели в терапию . С ним оставался казак, который должен был следить, чтобы раненый, больной человек, в кандалах не сбежал. Я осматривала его, думала, чем могу помочь, кому сообщить. Я пересадила его к себе. Я закрывала свою рабочую тетрадь собой, чтобы охранник ничего не видел, делала вид, что пишу историю болезни. Но сама писала вопросы Савинкову, чем помочь, что сделать для него и что кому передать. Он успел сказать мне несколько слов, чтобы я уже дальше передала их.
В госпитале было много работы, я не могла все время оставаться рядом. Я оставила его всего на пару минут. Но и этого хватило, чтобы его убили. Вначале отозвали охранника, а после подослав убийцу. Я столкнулась с ним в коридоре больницы. Я очень хорошо его запомнила.
Увы, мои показания ничего не дали, он все еще оставался на свободе, несмотря на назначенный суд. И столкнусь с ним позже, в Рождество, когда он будет пытаться убить второго дорого для меня пациента.
Взрывы, смерти, лекции, работа - все стало сразу тяжело и малопонятно. ЯУ гидры слишком быстро отрастали новые головы, взамен отрубленных.
А потом было Рождество. И адская, чудовищно сложная работа. Даже Ромочка, только что вернувшийся из Манчьжурии, вместо отпуска, снова встал к операционному столу. Его привели точно также, с другими ранеными с фронта. Только вот он был в кандалах.
Гершуни был болен, уже очень тяжело. На каторге у него начался туберкулез. Он все еще надеялся, что это вторая стадия. Но в госпитале у него при кашле уже была кровь. Увы, я мало, что могла для него сделать, только немного облегчить страдания. Ампутация, осложнение, опять операция. И охранка, засылающая тех, кто кашлял и чихал в его операционную. Двое прошли, остальных я успела остановить.
Я тогда снова начала молиться. Я не делала этого уже много лет, фактически с университета. Но тогда я молилась. Мне так хотелось, чтобы он жил. Я понимала, что его снова отправят на каторгу. Что с 3ей стадией туберкулеза у него почти нет шансов там выжить. Но мне надо было вырвать его жизнь у смерти хотя бы тогда. Тогда у меня появлялся бы смысл. Я могла подавать прошение о его помиловании, делать хоть что-то, чтобы он остался в Петербурге. Там, где ему могла быть оказана помощь. Я бы горы могла свернуть, пожертвовать мечтой и чем угодно, лишь бы сберечь его жизнь. Это не была любовь, я же не знала его совсем. Просто он воплощал тот идеал, к которому я стремилась.
Страшное слово «сепсис». Я рыдала и держала его за руку. Я прятала слезы, чтобы не портить ему последние минуты. Я больше никогда не молилась. И не смогу этого сделать. Я просто больше действительно не верю.
Его смерть сломала меня. Рома помнит мою почти истерику в новогоднюю ночь в «Батуме». Потом я смогла взять себя в руки. Но это все было показное. Внутри оставались только пустота и пульсирующая боль.
Все, что было потом, уже не так важно. Были еще смерти. Но больнее стать уже не могло. Мне было сложно дышать, двигаться. Мне казалось, что я уже ничего не хочу. По инерции я шла на заводы, шла на суд обвинять, вела какие-то карты и что-то делала.
Были и пациенты с туберкулезом. В какой-то момент я поняла, что тоже больше не могу. Ромочка, ты должен понять. Ты знаешь, как тяжело, когда твой пациент умирает. Я видела твое лицо много раз, когда это происходило. Но у тебя есть шанс их спасти.
А моим пациентам мне приходилось объяснять, что я не могу им помочь. Что со временем будет становиться только хуже, пока они совсем не смогут дышать и захлебнуться своей кровью. Что я только могу чуть-чуть облегчить их страдания, но никак не вылечить. И я ведь знаю, что большей части их не под силу будет соблюдать мои рекомендации. У них все также будут проблемы с теплой одеждой, едой и жильем, они все-таки будут перерабатывать даже тогда, когда работать уже не смогут. Они будут убивать себя, медленно и мучительно. А я буду также медленно и мучительно смотреть за их агонией.
Я поняла, что схожу с ума. На очередном приеме Андрея Георгиевича я просто разрыдалась. Мы долго говорили. Кажется, в тот раз он был моим врачом, а не я его. Мне было так плохо, что я ничего не могла поделать. Он просил меня уехать. Он предлагал помочь уехать мне, Ромочке, готов был помочь с деньгами для открытия частной клиники. А ты ведь, Рома, говорил, что хочешь такую. Мне не очень хотелось ехать, я не видела в этом особого смысла, но с тобой была готова поехать. Ты, естественно, отказался.
Мне становилось все хуже и хуже. Мне нужна была какая-то цель, опора. Я чувствовала, что лечу в пропасть. Я уже не верила в террор, потому что эту адскую машину не победить, ломая отдельные, даже важные винтики. Но я была готова пойти и бросать бомбы, стрелять, лишь бы делать что-то, лишь бы все уже как-то закончилось.
И неожиданно я поняла, что одна опора у меня осталась. Мой разум был чист и спокоен только тогда, когда я разбирала рабочие записи по психиатрии. Наука отвлекала меня от остальных проблем, от боли. Можно было не чувствовать, а просто работать. Это даже доставляло радость.
Поэтому я и уехала. Я знаю, что это похоже на бегство. Это оно и есть. Мне нужно было начать все с начала. Теперь у меня есть такая возможность - новая работа, новое окружение. Я все еще надеюсь, что в России случится настоящая революция, а не просто ряд уступок, которые красивой ширмой прикрыли тот беспредел, который продолжает происходить с правами людей, с их муками и болью. Просто сейчас у меня нет сил действовать. Возможно, чуть позже и уже с новой партией. Я говорила, что Андрей Георгиевич оказался тесно связан с партией РСДРП?
Но это все потом. А пока только наука.
Также прошу вас, мои дорогие, передать Вареньке Долгоруковой, что она станет отличным врачом. У нее есть талант, упорство, любовь к людям. Пусть она не растеряет все это. Варенька, Наталья Морозова - прекрасные ученицы. Я горжусь, что приложила руку к их обучению.
Люблю вас, мои дорогие, и скучаю. Я очень много опустила в своей истории, какие-то факты, события, просто они были фоном и не повлияли на мое решение. Все эти суды и прочее. Выше то, что составляло смысл моей жизни и моего выбора. И вы, два самых дорогих для меня человека.
Ваша Настя.