Letter from...
Letter From a Teddy Bear on Veterans' Day by Sarah Monette.
Письмо от плюшевого мишки на День ветеранов
1
Еще раннее утро, едва рассвело. Всю ночь лил дождь, скоро он снова пойдет. Густой воздух пахнет зеленью и свежестью. Парк пуст. Я иду по дорожке, небрежно, будто газету, держа в руке плюшевого мишку. А где-то впереди ждет Стена.
2
Стоял дождливый июль, собиралась гроза. Ты был мертв уже три месяца. Я сидел в своей комнате, читал. На похоронах был один из тех парней, что служили вместе с тобой. Не помню его имени, но у него обе ноги были ампутированы по колено, и он сидел в кресле-каталке. Он единственный говорил со мной так, будто я достаточно взрослый и понимаю, что происходит. Он дал мне «На Западном фронте без перемен» и сказал: «Эта книжка о том, что случилось с твоим братом и со мной». Я прочел книгу тем же вечером, потом прочитал ее еще раз, а потом пошел в библиотеку и принялся читать так, будто в чтении и заключалась жизнь. Я читал все, до чего мог дотянуться, включая кучу книг, которые, по мнению библиотекарей, мало подходили для тринадцатилетнего мальчишки. Но весь город знал про папу, а мама просто сказала: «Это развивает, верно?», и повесила трубку.
В тот день я, лежа в кровати, читал «Сепаратный мир» , а в глаза долбила головная боль. Пройдет еще два года, прежде чем кто-то сообразит, что мне нужны очки. Но головная боль была очень в тему: она подходила и к книге, и к моим мыслям. Я услышал грохот за стеной, в твоей комнате, да такой, будто запела труба Судного дня. Я полежал еще пару секунд - во рту пересохло, сердце колотилось, как бешеное - потом встал и вышел в коридор.
Твоя дверь была открыта; такого не случалось с тех пор, как ты отправился на самолет в Ноксвилль. Я заглянул внутрь. Мама стояла на коленях у твоего шкафа и швыряла вещи в большую картонную коробку. Источник грохота лежал на полу: твой спортивный приз миновал коробку и врезался в стену. Маленькая фигурка бегуна, венчавшая приз, лежала посреди комнаты, между кроватью и дверью, холодная и безжизненная, будто его сбили с ног при попытке к бегству.
- Мама? - произнес я.
Она выбралась из шкафа, откинула с глаз волосы и ответила:
- Да.
- Что?
- Да, я выкидываю все его вещи. Я не собираюсь всю жизнь держать в доме проклятый мавзолей.
Она смотрела на меня, как собака, готовая укусить. Она не плакала; она вообще никогда не плакала. И я знал, что она специально сломала твой приз.
- Мам, не надо…
- Выйди, - сказала она.
Я стоял в дверях с книгой в руке, заложив пальцем страницу, которую читал. И смотрел на мать.
- Ты что, не слышал меня? Выйди вон!
Я вернулся в свою комнату и закрыл дверь. Через десять минут началась гроза, и какое-то время казалось, что мама вступила в войну с грозой. Она ломала каждую твою вещь, которую можно было сломать.
Она выволокла картонный ящик на тротуар, прямо под дождь. Следом еще один. И еще. А потом пошла на кухню и принялась готовить ужин. Мы оба знали: папа вернется домой не раньше полуночи, и он будет пьян. Так что ужинали только мы с ней, и она приготовила ужин, мы поели, а потом разошлись по своим комнатам медленно угасать. Не знаю, чем мама занималась у себя; я этого так и не узнал. Бывало, она разрешала тебе зайти к ней, но ты никогда не пересказывал, о чем вы говорили. Я собирался сам спросить тебя об этом, когда стану старше.
3
День ветеранов - одиннадцатого ноября. Плохой день на работе. Даже мои пациенты встревожены, а уж на других отделениях просто кошмар. Там люди способны следить за календарем и понимают, что этот день должен принадлежать им. Но не принадлежит, и они знают об этом. Что бы мы ни делали, тут мы не в силах им помочь. Никто не способен вернуть им этот день.
Тебя не стало двадцать второго апреля. В этот день я могу взять выходной, и всегда беру его. Я говорю всем, что собираюсь домой, повидать маму и папу. Это срабатывает. Они практически ничего о тебе не знают; мне по-прежнему приходится объяснять, почему я работаю именно тут; как будто высокий интеллект освобождает от стремления помочь людям, заточенным в руины своего тела.
Разумеется, я лгу, когда говорю, что собираюсь домой. Я не возвращался туда с тех пор, как уехал в колледж, за исключением похорон. Через год после моего выпуска папино везение наконец сдулось. Глубокой ночью он съехал на своем «форде» с дороги, пьяный, как всегда. Машина врезалась в телефонный столб, и когда приехала скорая, он уже был мертв. Думаю, я ждал этого с тех самых пор, как он заявился пьяным на твою заупокойную службу. На папиных похоронах мы с мамой не разговаривали; она смотрела сквозь меня и не желала принимать, что я тоже ее сын. Я оказал ей ответную любезность.
4
Позавчера ты опять мне снился.
5
Стена черная. Обычно шрамы другого цвета, но она именно шрам: психический рубец, сделанный видимым и осязаемым, холодным и твердым. Реальным. Невозможно описать, как Стена давит на землю. Ее черное молчаливое присутствие безглагольно, это место для людей, у которых уже нет глаголов. Чернота Стены пожирает действие, как черная дыра пожирает свет.
6
Ты отправился во Вьетнам добровольцем. Тебе было восемнадцать; ты мало что соображал. Мне было двенадцать, и я соображал еще меньше. Я считал все, сделанное тобой, правильным по определению. В пределах моего опыта ты никогда не совершал ничего неправильного. Ты знал, что коммунисты - зло, и жаждал вступить в битву с тьмой и грехом. Тебе не довелось прочесть «Властелина колец»; тебя не предупредили о цене победы, которую платят даже добрые и чистые сердцем.
7
В ветеранском госпитале есть холл с длинным рядом окон. В солнечные дни мы выкатываем пациентов туда. Мы стараемся пристроить их так, чтобы они как можно дольше ощущали на себе солнечный свет. Даже растения отзываются на солнечный свет.
8
Маму не волновало, что я читаю за столом; это избавляло ее от необходимости разговаривать. Я сидел с книгой и листал страницы - хорошая маскировка, - но не читал. Я мог думать только о твоих вещах, лежащих под дождем в коробках. К утру соберутся стервятники и растащат все хоть чуточку ценное, а остальное заберут мусорщики. Люди, которые знали тебя, не получат ничего твоего, а новым владельцам твоих вещей будет наплевать, кому они принадлежали раньше. Я думал о том, как дождь бьет по страницам твоих книг. Она порвала все твои книги в бумажных обложках, разорвала пополам, прежде чем швырнуть в коробку; я видел, как страницы вылетают из коробок и опускаются вокруг нее на мокрый асфальт. Я представил, как страницы сморщиваются, слова расплываются и исчезают, и когда я вспомнил об этом, я перевернул страницу «Сепаратного мира». Мама ела, как машина, двигались только руки и челюсть, а взгляд был пустым и неподвижным. Ее глаза казались стеклянными, с ртутью внутри. Разбей их, и слезы отравят тебя.
9
Имена на Стене не обвиняют и даже не вглядываются в тебя. Хотя лучше бы они это делали. Статуи принять легче. Статуи могут смотреть на тебя или хотя бы друг на друга. Они могут создать, пусть и мимолетно, впечатление, будто смерть - не одиночество. Имена - просто знаки, которым больше нечего значить. Они не даруют прощения, потому что в них не осталось ничего, способного прощать.
10
Ты снился мне во Вьетнаме, хотя я никогда там не был. Ты снился мне в жарких джунглях; как ты прокладываешь путь через заросли, которые оборачиваются враждебными, опасными, чужими. Ты снился мне среди остальных солдат твоего взвода; иногда там был мужчина с твоих похорон, но он всегда сидел в инвалидной коляске, а обрубки ног прикрывал плед с характерным узором - «прелестные горы». В моих снах ты говорил с ними и смеялся, но я никогда не слышал твой голос.
11
Обычно на мой День ветеранов - твой День ветеранов - я иду на местное кладбище. Это старое место, заполненное тишиной. Я смотрю на надгробья похороненных там солдат, читаю их даты и думаю о твоих. Я помню свои прежние фантазии, в которых ты все еще жив, просто невидим, или стал монахом в Тибете, а то и что-нибудь похитрее. В моих снах ты всегда был мертв, недосягаем для волшебных историй, но лежа без сна и глядя в ночь за окном, я рассказывал себе истории. До сих пор не знаю, лучше от них было или хуже.
12
После ужина мы помыли посуду. Мы не разговаривали, в разговорах не было нужды. Потом мама ушла в свою комнату и захлопнула дверь. Возможно, она ее заперла. Обычно она запирала дверь, и я не знаю, хотела ли она держать снаружи папу, меня или нас обоих. Она категорически запрещала мне заходить внутрь.
13
Я замечаю первый намек на Стену, черное среди зелени, и внезапно понимаю, что у дорожки кто-то стоит. Я поворачиваю голову, сердце стучит быстрее. Но человек у дорожки не опасен. На нем камуфляжные штаны; на голой груди поблескивает солдатский жетон. Половина его головы покрыта красной и серой жижей, она пятнает шею и плечо. Оставшийся глаз смотрит на меня. Глаз карий, и потому я знаю, что это не ты; твои глаза были голубыми.
14
Я думаю о тебе, когда присматриваю за своими пациентами. Я спрашиваю себя, было бы лучше, если бы ты был одним из них, если бы ты был жив, и я мог коснуться тебя. Я смотрю на женщин, которые приходят навестить своих мужей, смотрю, как надежда в их глазах раз за разом сменяется болью, и думаю, нет, так лучше: ты мертв, и я не могу даже притвориться, что надеюсь еще раз увидеть твою улыбку. Но когда я просыпаюсь в пять утра и по мокрым глазам и влажной подушке знаю: мне опять снился ты, я понимаю - что угодно лучше этой пустоты, и я бы все отдал, только бы вновь коснуться твоей руки, даже если ты этого не почувствуешь.
15
Еще несколько шагов, и там стоит другой солдат, дальше - пара, а потом я прохожу через целую толпу мужчин, все в форме, и у всех жетоны блестят так, что глазам больно. Я знаю, если остановлюсь, то смогу прочесть имена на сияющих жетонах, и эти имена запылают в моей памяти. Я отворачиваюсь, отказываюсь читать, отказываюсь знать. Мне кажется, что в этой толпе есть мои пациенты, но их лица кажутся моложе, а взгляды осмысленны. Но я не останавливаюсь даже ради них. Я бы остановился ради тебя, если бы увидел тебя, но как я ни вглядываюсь, тебя здесь нет. Меня пронзает приступ жуткого страха: а узнаю ли я тебя, если увижу? Последний раз я видел тебя во плоти, когда мне было двенадцать. У меня нет твоих фотографий. Когда ты мне снишься, у тебя есть лицо, и я знаю - оно твое, но какими бы правдивыми ни были сны, они не реальны, и я не знаю, сможет ли мой мысленный взор выхватить из толпы твое настоящее лицо.
16
Я вернулся в комнату и положил книгу на кровать. Я немного посидел, глядя, как за окном темнеет, слушая дождь и думая о твоих вещах в тех коробках и о том, что сделает со мной мама, если заметит там меня. Скорее всего, она вышвырнет меня из дома, скажет, если я не хочу ее слушаться, я могу отправляться жить с тетей Синди в Ланор. Ты помнишь ее интонации в такие моменты. В то лето я все время чувствовал витающую в воздухе угрозу, хотя она и не произносила ее вслух. Наверно, потому, что все шуточки закончились.
Твоя дверь все еще была открыта; я заметил это, заходя в свою комнату. И я вспомнил, как ты выбирался из окна, когда хотел встретиться с друзьями. Через три четверти часа я тихонько открыл свою дверь и зашел к тебе в комнату.
Я не был там с тех пор, как ты завербовался; в любом случае, ты не особо жаждал видеть меня там. Но я помнил, как она выглядела, с постерами на стене и книгами на полках у кровати. Мама порвала все постеры и выкинула их вместе с книгами, она сняла с кровати покрывало и постельное белье. В комнате не осталось ничего от тебя, ничего от того, кем ты был и о чем думал. Мама сказала, что не хочет держать в доме мавзолей, но она превратила комнату в нечто худшее. Когда я читаю о поле боя после сражения, я вижу эту комнату - темную, пустую и жуткую.
Я не смел закрыть за собой дверь, вдруг мама услышит или выйдет в коридор и заметит. Я на цыпочках пробрался к окну, будто рядом кто-то спал, и я мог по неосторожности разбудить его. Я медленно, дюйм за дюймом, открывал окно, и только когда распахнул его настежь, понял, что все это время не дышал.
Я знал, как ты вылезал наружу; пару ночей, когда от меня требовалось поддержать твое алиби, мне довелось наблюдать за тобой. Но сам я никогда там не лазал и некоторое время сидел в окне, думая, справлюсь или нет. Но дождь все шел, все вымывал память о тебе из картонных ящиков. Наконец я перекинул ногу через наружный подоконник и потянулся к дереву.
Это был большой кизил, и я не припомню, чтобы он когда-нибудь был хоть чуточку меньше. Дерево укутывало стену дома, зеленое, белое и смеющееся или голое, коричневое и голодное. Ближайшая ветвь была достаточно далеко от окна, чтобы ни маме, ни папе и в голову бы не пришло, что ты сможешь выбраться по нему из дома. Всякий раз, когда я следил, как ты это делаешь, мое сердце едва не выскакивало изо рта, но когда пришла моя очередь, стало еще хуже. Я вытянул обе руки, уцепившись ногой за подоконник, и упал навстречу ветке. Какую-то секунду я был уверен, что рухну на землю и избавлю маму от необходимости смотреть на мое лицо, такое похожее, но все же не твое. И тут я дотянулся и вцепился в дерево так, будто оно способно отринуть весь мир и научить меня летать.
Я неуклюже перелез на дерево, обдирая руки и ноги, собирая волосами паутину, а футболкой - листья кизила. Ты делал все это легко и небрежно, по крайней мере, так мне казалось.
Дважды я чуть не упал, и когда наконец слез на землю, сердце колотилось, и я весь дрожал. Но мамино окно было с другой стороны дома, и она не могла меня заметить.
Я прошел по двору под дождем. Коробки сиротливо жались к бровке тротуара. Мне пришлось заставить себя открыть клапаны ближайшей, но потом я понял, что не могу заглянуть внутрь. Я не мог посмотреть на твои останки. Армия сказала, они не нашли твоего тела, по крайней мере, в достаточном количестве, чтобы прислать домой. И эти коробки были всем, что от тебя осталось. Я не глядя засунул руку в ящик. Мое лицо было мокрым, влажные волосы липли к шее. Пальцы нащупали что-то сырое и мягкое, и я вытащил его.
В сумерках и под дождем я едва разглядел свою находку. Это был плюшевый мишка, тот самый, которого ты забросил, когда мне было шесть, а тебе - двенадцать. Плюшевые мишки для малявок, сказал ты, но когда мама предложила отдать его мне, ты сказал: «Он мой», и мишка отправился в шкаф. Стоя под дождем, я вспоминал, каким маленьким, глупым и бесполезным, никчемней малявки, я тогда себя чувствовал. А на следующий день ты взял меня с собой в кино, на какой-то дурацкий фантастический фильм, который, по мнению мамы, не следовало смотреть ни мне, ни тебе, и я почувствовал себя десяти футов ростом.
Я стиснул в руках мишку и пошел к дому. Только у подножия дерева я сообразил, что не смогу залезть обратно, держа игрушку в руке. Я заправил футболку в шорты и засунул мишку за пазуху. Он прижался к животу, мягкий, влажный и беспризорный, и я полез наверх.
Забраться в окно было еще труднее, чем вылезти, но я справился. Я зашел слишком далеко, чтобы отступать, а мама, заметь она меня, заставила бы отнести игрушку обратно в ящик или сама уничтожила. Я представил, как она сжигает мишку: вонь горящего плюша и ее лицо, непреклонное и безжалостное, освещенное снизу пламенем. Я прокрался через твою комнату, четыре фута коридора, разделяющие наши двери, и зашел к себе. Тихонько прикрыл за собой дверь и только тогда снова начал дышать.
И начал искать место, где я спрячу мишку от мамы.
17
Иногда ты снился мне в моей квартире. Ты, в полевой форме и с жетоном, крался по гостиной, как по вьетнамской деревне. Ты смотрел на книги в моих шкафах, подбирал какие-то безделушки со стола и озадаченно разглядывал. Ты зашел на кухню и изучал содержимое холодильника; зашел в ванную и смотрел на аптечный шкафчик. В предпоследнюю ночь ты впервые зашел ко мне в спальню. Ты никогда не напоминал мне кота, однако ты крался по спальне как кот, ищущий другую дверь. Ты выглядел неприкаянным и подавленным. Ты подошел к кровати и долго стоял рядом, глядя на меня. Я не мог понять выражение твоего лица. Потом ты крадучись отошел, открыл шкаф, рассматривал ящики с одеждой. Ты нашел плюшевого мишку. Взял его, покрутил в руках, как крутил предметы, взятые со стола, и с негромким усталым вздохом положил обратно. Ты не узнал его. Он ничего для тебя не значил.
18
Толпа мертвых окружает меня. Они не дотрагиваются до меня, даже не протягивают руки. Но в их глазах тоска, тоска по теплу и памяти. Они не помнят, кто они. Они не могут прочесть собственные жетоны. Мне отчаянно, безумно хочется прочесть надписи на жетонах и назвать им имена. Но в то же время я знаю, что они не запомнят мои слова. Мертвые не в силах помнить себя; это приходится делать живым. И я не смогу стать памятью для всех этих людей, а если попытаюсь, то уничтожу себя. Я не могу быть даже твоей памятью. В какой-то момент я потерял тебя. Плюшевый мишка - просто старая игрушка, предмет из ткани, набивки и стекла, такой же мертвый, как и ты. Из него не вырастет жизнь и зелень; это не волшебный талисман, который сможет удержать тебя рядом или хотя бы позволит притворяться, что ты связан со мной.
19
Я подхожу к Стене. Мертвые прижимают руки к плитам и оборачиваются ко мне, в их глазах - невыносимая боль.
«Я не могу вам помочь», - говорю я и вздрагиваю от звука собственного голоса. Они меня не слушают; они ждут только одного - звуков имен, которых они больше не помнят.
20
Мама умерла через год. Рак. Он справился быстро, пожрал ее тело, будто она была собственным погребальным костром из сухих дров и керосина. Я навестил ее в больнице в Ноксвилле. Мы смотрели друг на друга, и я вдруг понял, что хотя я похож на отца и на тебя, у меня ее глаза.
На похоронах я был единственным скорбящим; все остальные, кто любил ее, уже умерли.
21
Я прятал твоего мишку много лет, перекладывал из одного тайника в комнате в другой. Когда я отправился в колледж, я взял его с собой, уложив на дно ящика с постельным бельем. Я прятал его от своего соседа по комнате, зная, что не смогу объяснить, зачем привез с собой потрепанного и местами плешивого плюшевого медведя. Мой сосед был отличным парнем, но когда у меня появилась возможность перебраться в одноместную комнату, я немедленно ей воспользовался. Это был мой секрет - наш секрет - и я бы предпочел умереть, чем осквернить его, разделив с другим.
22
Я не знаю, на какой из плит Стены твое имя, и больше не верю, что это важно. Я выбираю плиту посередине и оставляю мишку на границе между Стеной и дорожкой. Я покидаю мертвецов, сгрудившихся у Стены, и иду прочь.
Я оборачиваюсь. Как Орфей, как несчастная жена Лота.
Но это не предание. Там ничего нет.
Письмо от плюшевого мишки на День ветеранов
1
Еще раннее утро, едва рассвело. Всю ночь лил дождь, скоро он снова пойдет. Густой воздух пахнет зеленью и свежестью. Парк пуст. Я иду по дорожке, небрежно, будто газету, держа в руке плюшевого мишку. А где-то впереди ждет Стена.
2
Стоял дождливый июль, собиралась гроза. Ты был мертв уже три месяца. Я сидел в своей комнате, читал. На похоронах был один из тех парней, что служили вместе с тобой. Не помню его имени, но у него обе ноги были ампутированы по колено, и он сидел в кресле-каталке. Он единственный говорил со мной так, будто я достаточно взрослый и понимаю, что происходит. Он дал мне «На Западном фронте без перемен» и сказал: «Эта книжка о том, что случилось с твоим братом и со мной». Я прочел книгу тем же вечером, потом прочитал ее еще раз, а потом пошел в библиотеку и принялся читать так, будто в чтении и заключалась жизнь. Я читал все, до чего мог дотянуться, включая кучу книг, которые, по мнению библиотекарей, мало подходили для тринадцатилетнего мальчишки. Но весь город знал про папу, а мама просто сказала: «Это развивает, верно?», и повесила трубку.
В тот день я, лежа в кровати, читал «Сепаратный мир» , а в глаза долбила головная боль. Пройдет еще два года, прежде чем кто-то сообразит, что мне нужны очки. Но головная боль была очень в тему: она подходила и к книге, и к моим мыслям. Я услышал грохот за стеной, в твоей комнате, да такой, будто запела труба Судного дня. Я полежал еще пару секунд - во рту пересохло, сердце колотилось, как бешеное - потом встал и вышел в коридор.
Твоя дверь была открыта; такого не случалось с тех пор, как ты отправился на самолет в Ноксвилль. Я заглянул внутрь. Мама стояла на коленях у твоего шкафа и швыряла вещи в большую картонную коробку. Источник грохота лежал на полу: твой спортивный приз миновал коробку и врезался в стену. Маленькая фигурка бегуна, венчавшая приз, лежала посреди комнаты, между кроватью и дверью, холодная и безжизненная, будто его сбили с ног при попытке к бегству.
- Мама? - произнес я.
Она выбралась из шкафа, откинула с глаз волосы и ответила:
- Да.
- Что?
- Да, я выкидываю все его вещи. Я не собираюсь всю жизнь держать в доме проклятый мавзолей.
Она смотрела на меня, как собака, готовая укусить. Она не плакала; она вообще никогда не плакала. И я знал, что она специально сломала твой приз.
- Мам, не надо…
- Выйди, - сказала она.
Я стоял в дверях с книгой в руке, заложив пальцем страницу, которую читал. И смотрел на мать.
- Ты что, не слышал меня? Выйди вон!
Я вернулся в свою комнату и закрыл дверь. Через десять минут началась гроза, и какое-то время казалось, что мама вступила в войну с грозой. Она ломала каждую твою вещь, которую можно было сломать.
Она выволокла картонный ящик на тротуар, прямо под дождь. Следом еще один. И еще. А потом пошла на кухню и принялась готовить ужин. Мы оба знали: папа вернется домой не раньше полуночи, и он будет пьян. Так что ужинали только мы с ней, и она приготовила ужин, мы поели, а потом разошлись по своим комнатам медленно угасать. Не знаю, чем мама занималась у себя; я этого так и не узнал. Бывало, она разрешала тебе зайти к ней, но ты никогда не пересказывал, о чем вы говорили. Я собирался сам спросить тебя об этом, когда стану старше.
3
День ветеранов - одиннадцатого ноября. Плохой день на работе. Даже мои пациенты встревожены, а уж на других отделениях просто кошмар. Там люди способны следить за календарем и понимают, что этот день должен принадлежать им. Но не принадлежит, и они знают об этом. Что бы мы ни делали, тут мы не в силах им помочь. Никто не способен вернуть им этот день.
Тебя не стало двадцать второго апреля. В этот день я могу взять выходной, и всегда беру его. Я говорю всем, что собираюсь домой, повидать маму и папу. Это срабатывает. Они практически ничего о тебе не знают; мне по-прежнему приходится объяснять, почему я работаю именно тут; как будто высокий интеллект освобождает от стремления помочь людям, заточенным в руины своего тела.
Разумеется, я лгу, когда говорю, что собираюсь домой. Я не возвращался туда с тех пор, как уехал в колледж, за исключением похорон. Через год после моего выпуска папино везение наконец сдулось. Глубокой ночью он съехал на своем «форде» с дороги, пьяный, как всегда. Машина врезалась в телефонный столб, и когда приехала скорая, он уже был мертв. Думаю, я ждал этого с тех самых пор, как он заявился пьяным на твою заупокойную службу. На папиных похоронах мы с мамой не разговаривали; она смотрела сквозь меня и не желала принимать, что я тоже ее сын. Я оказал ей ответную любезность.
4
Позавчера ты опять мне снился.
5
Стена черная. Обычно шрамы другого цвета, но она именно шрам: психический рубец, сделанный видимым и осязаемым, холодным и твердым. Реальным. Невозможно описать, как Стена давит на землю. Ее черное молчаливое присутствие безглагольно, это место для людей, у которых уже нет глаголов. Чернота Стены пожирает действие, как черная дыра пожирает свет.
6
Ты отправился во Вьетнам добровольцем. Тебе было восемнадцать; ты мало что соображал. Мне было двенадцать, и я соображал еще меньше. Я считал все, сделанное тобой, правильным по определению. В пределах моего опыта ты никогда не совершал ничего неправильного. Ты знал, что коммунисты - зло, и жаждал вступить в битву с тьмой и грехом. Тебе не довелось прочесть «Властелина колец»; тебя не предупредили о цене победы, которую платят даже добрые и чистые сердцем.
7
В ветеранском госпитале есть холл с длинным рядом окон. В солнечные дни мы выкатываем пациентов туда. Мы стараемся пристроить их так, чтобы они как можно дольше ощущали на себе солнечный свет. Даже растения отзываются на солнечный свет.
8
Маму не волновало, что я читаю за столом; это избавляло ее от необходимости разговаривать. Я сидел с книгой и листал страницы - хорошая маскировка, - но не читал. Я мог думать только о твоих вещах, лежащих под дождем в коробках. К утру соберутся стервятники и растащат все хоть чуточку ценное, а остальное заберут мусорщики. Люди, которые знали тебя, не получат ничего твоего, а новым владельцам твоих вещей будет наплевать, кому они принадлежали раньше. Я думал о том, как дождь бьет по страницам твоих книг. Она порвала все твои книги в бумажных обложках, разорвала пополам, прежде чем швырнуть в коробку; я видел, как страницы вылетают из коробок и опускаются вокруг нее на мокрый асфальт. Я представил, как страницы сморщиваются, слова расплываются и исчезают, и когда я вспомнил об этом, я перевернул страницу «Сепаратного мира». Мама ела, как машина, двигались только руки и челюсть, а взгляд был пустым и неподвижным. Ее глаза казались стеклянными, с ртутью внутри. Разбей их, и слезы отравят тебя.
9
Имена на Стене не обвиняют и даже не вглядываются в тебя. Хотя лучше бы они это делали. Статуи принять легче. Статуи могут смотреть на тебя или хотя бы друг на друга. Они могут создать, пусть и мимолетно, впечатление, будто смерть - не одиночество. Имена - просто знаки, которым больше нечего значить. Они не даруют прощения, потому что в них не осталось ничего, способного прощать.
10
Ты снился мне во Вьетнаме, хотя я никогда там не был. Ты снился мне в жарких джунглях; как ты прокладываешь путь через заросли, которые оборачиваются враждебными, опасными, чужими. Ты снился мне среди остальных солдат твоего взвода; иногда там был мужчина с твоих похорон, но он всегда сидел в инвалидной коляске, а обрубки ног прикрывал плед с характерным узором - «прелестные горы». В моих снах ты говорил с ними и смеялся, но я никогда не слышал твой голос.
11
Обычно на мой День ветеранов - твой День ветеранов - я иду на местное кладбище. Это старое место, заполненное тишиной. Я смотрю на надгробья похороненных там солдат, читаю их даты и думаю о твоих. Я помню свои прежние фантазии, в которых ты все еще жив, просто невидим, или стал монахом в Тибете, а то и что-нибудь похитрее. В моих снах ты всегда был мертв, недосягаем для волшебных историй, но лежа без сна и глядя в ночь за окном, я рассказывал себе истории. До сих пор не знаю, лучше от них было или хуже.
12
После ужина мы помыли посуду. Мы не разговаривали, в разговорах не было нужды. Потом мама ушла в свою комнату и захлопнула дверь. Возможно, она ее заперла. Обычно она запирала дверь, и я не знаю, хотела ли она держать снаружи папу, меня или нас обоих. Она категорически запрещала мне заходить внутрь.
13
Я замечаю первый намек на Стену, черное среди зелени, и внезапно понимаю, что у дорожки кто-то стоит. Я поворачиваю голову, сердце стучит быстрее. Но человек у дорожки не опасен. На нем камуфляжные штаны; на голой груди поблескивает солдатский жетон. Половина его головы покрыта красной и серой жижей, она пятнает шею и плечо. Оставшийся глаз смотрит на меня. Глаз карий, и потому я знаю, что это не ты; твои глаза были голубыми.
14
Я думаю о тебе, когда присматриваю за своими пациентами. Я спрашиваю себя, было бы лучше, если бы ты был одним из них, если бы ты был жив, и я мог коснуться тебя. Я смотрю на женщин, которые приходят навестить своих мужей, смотрю, как надежда в их глазах раз за разом сменяется болью, и думаю, нет, так лучше: ты мертв, и я не могу даже притвориться, что надеюсь еще раз увидеть твою улыбку. Но когда я просыпаюсь в пять утра и по мокрым глазам и влажной подушке знаю: мне опять снился ты, я понимаю - что угодно лучше этой пустоты, и я бы все отдал, только бы вновь коснуться твоей руки, даже если ты этого не почувствуешь.
15
Еще несколько шагов, и там стоит другой солдат, дальше - пара, а потом я прохожу через целую толпу мужчин, все в форме, и у всех жетоны блестят так, что глазам больно. Я знаю, если остановлюсь, то смогу прочесть имена на сияющих жетонах, и эти имена запылают в моей памяти. Я отворачиваюсь, отказываюсь читать, отказываюсь знать. Мне кажется, что в этой толпе есть мои пациенты, но их лица кажутся моложе, а взгляды осмысленны. Но я не останавливаюсь даже ради них. Я бы остановился ради тебя, если бы увидел тебя, но как я ни вглядываюсь, тебя здесь нет. Меня пронзает приступ жуткого страха: а узнаю ли я тебя, если увижу? Последний раз я видел тебя во плоти, когда мне было двенадцать. У меня нет твоих фотографий. Когда ты мне снишься, у тебя есть лицо, и я знаю - оно твое, но какими бы правдивыми ни были сны, они не реальны, и я не знаю, сможет ли мой мысленный взор выхватить из толпы твое настоящее лицо.
16
Я вернулся в комнату и положил книгу на кровать. Я немного посидел, глядя, как за окном темнеет, слушая дождь и думая о твоих вещах в тех коробках и о том, что сделает со мной мама, если заметит там меня. Скорее всего, она вышвырнет меня из дома, скажет, если я не хочу ее слушаться, я могу отправляться жить с тетей Синди в Ланор. Ты помнишь ее интонации в такие моменты. В то лето я все время чувствовал витающую в воздухе угрозу, хотя она и не произносила ее вслух. Наверно, потому, что все шуточки закончились.
Твоя дверь все еще была открыта; я заметил это, заходя в свою комнату. И я вспомнил, как ты выбирался из окна, когда хотел встретиться с друзьями. Через три четверти часа я тихонько открыл свою дверь и зашел к тебе в комнату.
Я не был там с тех пор, как ты завербовался; в любом случае, ты не особо жаждал видеть меня там. Но я помнил, как она выглядела, с постерами на стене и книгами на полках у кровати. Мама порвала все постеры и выкинула их вместе с книгами, она сняла с кровати покрывало и постельное белье. В комнате не осталось ничего от тебя, ничего от того, кем ты был и о чем думал. Мама сказала, что не хочет держать в доме мавзолей, но она превратила комнату в нечто худшее. Когда я читаю о поле боя после сражения, я вижу эту комнату - темную, пустую и жуткую.
Я не смел закрыть за собой дверь, вдруг мама услышит или выйдет в коридор и заметит. Я на цыпочках пробрался к окну, будто рядом кто-то спал, и я мог по неосторожности разбудить его. Я медленно, дюйм за дюймом, открывал окно, и только когда распахнул его настежь, понял, что все это время не дышал.
Я знал, как ты вылезал наружу; пару ночей, когда от меня требовалось поддержать твое алиби, мне довелось наблюдать за тобой. Но сам я никогда там не лазал и некоторое время сидел в окне, думая, справлюсь или нет. Но дождь все шел, все вымывал память о тебе из картонных ящиков. Наконец я перекинул ногу через наружный подоконник и потянулся к дереву.
Это был большой кизил, и я не припомню, чтобы он когда-нибудь был хоть чуточку меньше. Дерево укутывало стену дома, зеленое, белое и смеющееся или голое, коричневое и голодное. Ближайшая ветвь была достаточно далеко от окна, чтобы ни маме, ни папе и в голову бы не пришло, что ты сможешь выбраться по нему из дома. Всякий раз, когда я следил, как ты это делаешь, мое сердце едва не выскакивало изо рта, но когда пришла моя очередь, стало еще хуже. Я вытянул обе руки, уцепившись ногой за подоконник, и упал навстречу ветке. Какую-то секунду я был уверен, что рухну на землю и избавлю маму от необходимости смотреть на мое лицо, такое похожее, но все же не твое. И тут я дотянулся и вцепился в дерево так, будто оно способно отринуть весь мир и научить меня летать.
Я неуклюже перелез на дерево, обдирая руки и ноги, собирая волосами паутину, а футболкой - листья кизила. Ты делал все это легко и небрежно, по крайней мере, так мне казалось.
Дважды я чуть не упал, и когда наконец слез на землю, сердце колотилось, и я весь дрожал. Но мамино окно было с другой стороны дома, и она не могла меня заметить.
Я прошел по двору под дождем. Коробки сиротливо жались к бровке тротуара. Мне пришлось заставить себя открыть клапаны ближайшей, но потом я понял, что не могу заглянуть внутрь. Я не мог посмотреть на твои останки. Армия сказала, они не нашли твоего тела, по крайней мере, в достаточном количестве, чтобы прислать домой. И эти коробки были всем, что от тебя осталось. Я не глядя засунул руку в ящик. Мое лицо было мокрым, влажные волосы липли к шее. Пальцы нащупали что-то сырое и мягкое, и я вытащил его.
В сумерках и под дождем я едва разглядел свою находку. Это был плюшевый мишка, тот самый, которого ты забросил, когда мне было шесть, а тебе - двенадцать. Плюшевые мишки для малявок, сказал ты, но когда мама предложила отдать его мне, ты сказал: «Он мой», и мишка отправился в шкаф. Стоя под дождем, я вспоминал, каким маленьким, глупым и бесполезным, никчемней малявки, я тогда себя чувствовал. А на следующий день ты взял меня с собой в кино, на какой-то дурацкий фантастический фильм, который, по мнению мамы, не следовало смотреть ни мне, ни тебе, и я почувствовал себя десяти футов ростом.
Я стиснул в руках мишку и пошел к дому. Только у подножия дерева я сообразил, что не смогу залезть обратно, держа игрушку в руке. Я заправил футболку в шорты и засунул мишку за пазуху. Он прижался к животу, мягкий, влажный и беспризорный, и я полез наверх.
Забраться в окно было еще труднее, чем вылезти, но я справился. Я зашел слишком далеко, чтобы отступать, а мама, заметь она меня, заставила бы отнести игрушку обратно в ящик или сама уничтожила. Я представил, как она сжигает мишку: вонь горящего плюша и ее лицо, непреклонное и безжалостное, освещенное снизу пламенем. Я прокрался через твою комнату, четыре фута коридора, разделяющие наши двери, и зашел к себе. Тихонько прикрыл за собой дверь и только тогда снова начал дышать.
И начал искать место, где я спрячу мишку от мамы.
17
Иногда ты снился мне в моей квартире. Ты, в полевой форме и с жетоном, крался по гостиной, как по вьетнамской деревне. Ты смотрел на книги в моих шкафах, подбирал какие-то безделушки со стола и озадаченно разглядывал. Ты зашел на кухню и изучал содержимое холодильника; зашел в ванную и смотрел на аптечный шкафчик. В предпоследнюю ночь ты впервые зашел ко мне в спальню. Ты никогда не напоминал мне кота, однако ты крался по спальне как кот, ищущий другую дверь. Ты выглядел неприкаянным и подавленным. Ты подошел к кровати и долго стоял рядом, глядя на меня. Я не мог понять выражение твоего лица. Потом ты крадучись отошел, открыл шкаф, рассматривал ящики с одеждой. Ты нашел плюшевого мишку. Взял его, покрутил в руках, как крутил предметы, взятые со стола, и с негромким усталым вздохом положил обратно. Ты не узнал его. Он ничего для тебя не значил.
18
Толпа мертвых окружает меня. Они не дотрагиваются до меня, даже не протягивают руки. Но в их глазах тоска, тоска по теплу и памяти. Они не помнят, кто они. Они не могут прочесть собственные жетоны. Мне отчаянно, безумно хочется прочесть надписи на жетонах и назвать им имена. Но в то же время я знаю, что они не запомнят мои слова. Мертвые не в силах помнить себя; это приходится делать живым. И я не смогу стать памятью для всех этих людей, а если попытаюсь, то уничтожу себя. Я не могу быть даже твоей памятью. В какой-то момент я потерял тебя. Плюшевый мишка - просто старая игрушка, предмет из ткани, набивки и стекла, такой же мертвый, как и ты. Из него не вырастет жизнь и зелень; это не волшебный талисман, который сможет удержать тебя рядом или хотя бы позволит притворяться, что ты связан со мной.
19
Я подхожу к Стене. Мертвые прижимают руки к плитам и оборачиваются ко мне, в их глазах - невыносимая боль.
«Я не могу вам помочь», - говорю я и вздрагиваю от звука собственного голоса. Они меня не слушают; они ждут только одного - звуков имен, которых они больше не помнят.
20
Мама умерла через год. Рак. Он справился быстро, пожрал ее тело, будто она была собственным погребальным костром из сухих дров и керосина. Я навестил ее в больнице в Ноксвилле. Мы смотрели друг на друга, и я вдруг понял, что хотя я похож на отца и на тебя, у меня ее глаза.
На похоронах я был единственным скорбящим; все остальные, кто любил ее, уже умерли.
21
Я прятал твоего мишку много лет, перекладывал из одного тайника в комнате в другой. Когда я отправился в колледж, я взял его с собой, уложив на дно ящика с постельным бельем. Я прятал его от своего соседа по комнате, зная, что не смогу объяснить, зачем привез с собой потрепанного и местами плешивого плюшевого медведя. Мой сосед был отличным парнем, но когда у меня появилась возможность перебраться в одноместную комнату, я немедленно ей воспользовался. Это был мой секрет - наш секрет - и я бы предпочел умереть, чем осквернить его, разделив с другим.
22
Я не знаю, на какой из плит Стены твое имя, и больше не верю, что это важно. Я выбираю плиту посередине и оставляю мишку на границе между Стеной и дорожкой. Я покидаю мертвецов, сгрудившихся у Стены, и иду прочь.
Я оборачиваюсь. Как Орфей, как несчастная жена Лота.
Но это не предание. Там ничего нет.