Когда не создаешь нового - повторяешь старое
Это, наверное, самый жуткий рассказ из всех, что я когда-либо сочиняла. С литературной точки зрения - не бог весть что, уж кто-то, а я-то понимаю, но за этот текст мне хотя бы не стыдно. В общем, вот я, а вот -
ТЕНЬ СНОРКА
«Одна девочка нашла в осеннем лесу больного снорка. Она принесла его домой, и ухаживала за ним всю зиму. Весной снорк отрастил крылья и улетел. Посмотрела девочка ему вслед и сказала задумчиво: «Это не снорк, это фигня какая-то…» (старый анекдот)
«Снорка принес папа. За два дня предупредил Натку: «Достал тебе снорка, готовь ему домик». Это было счастье! Живой, неигрушечный снорк!
Два дня Натка носилась по школе, хвастаясь: «А у меня есть снорк! Скоро папа принесет! Я ему домик сделала из коробки. С окошечками! Он будет мой друг! Как в мультике! Снорк! Папа сказал, он серый, в белую пятнышку! Вот! А на лапках вот такусенькие ноготочки! Уже совсем скоро папа принесет. Ему на работе дали!»
Папа, усмехаясь, поправлял: «Не дали мне его, а привезли. Издалека. Где теперь поблизости от города снорка найдешь. Не водятся. И не ноготочки у него, а настоящие когти». Кто-нибудь из взрослых обязательно при этом добавлял: «Да неправда, что они не водятся! Вот у нас на даче, в лесу…» Короче говоря, смотреть на снорка собрался весь класс.
В отличие от пушистого сказочного снорка, снорк настоящий был колючим, пахнущим мокрыми вениками существом. И питался он, к всеобщему разочарованию, не яблоками и грибами, которые, если верить сказкам, снорк носит на спине в кармашке, а червяками и кусочками сырого мяса, смешанными с молоком и сырыми яйцами. Гадость какая!
Кроме того, он почти и не говорил, только повторял за людьми слова тоненьким противным голосочком, абсолютно бессмысленно. Это было очень обидно! В сказках снорки - самые умные, добрые и хитрые, всегда помогают другим и часто живут дома у девочек и мальчиков. А это что же? Настоящий снорк?! И они все такие?!
Мама успокаивала. Говорила, что нельзя во всем доверять сказкам - на то они и сказки. Что снорк еще, может быть, приживется и научится говорить по-настоящему.
Но он не приживался. Ночами он бегал по дому, скребся в дверь Наткиной комнаты, пищал что-то непонятное. Скоро Натку стали пугать его шлепки по коридору, царапанье острых коготков, ей казалось, что снорк только притворяется глупым, что он все время наблюдает за ними и она часто ловила на себе взгляд его маленьких злобных глаз.
Потом он до смерти напугал ее, неожиданно запрыгнув на край ванны, где Натка мылась, и не убежал, когда она плеснула на него водой. А ведь снорки должны до смерти бояться воды! К тому же она была уверена, что дверь закрыта. Ел снорк торопливо, жадно, противно чавкал, давился, будто боялся, что отнимут. Всем быстро надоело смотреть как он ест.
Натка стала запирать дверь в свою комнату на защелку, и вскоре заметила, что мама с папой делают то же самое. Вслух об этом не было сказано ни слова. Все вроде бы привыкли к тому, что в доме живет это странное существо, жадное, глупое и бесполезное. Впрочем, вреда от него тоже не было, если не считать того, конечно, что Натка боялась его все больше и больше. Она уже не могла находиться с ним в одной комнате, но предпочитала знать, где он находится, лучше всего, если он был на глазах, но занят едой или сном.
В домике, заботливо сооруженном для него Наткой из коробки от телевизора, он не жил, игнорируя все попытки привить ему любовь к зеленому домику, набитому ватой, и прячась в дневное время под кроватями и шкафами.
В классе о Наткином снорке говорить перестали, он всех разочаровал, и к тому же, один мальчик принес в школу стеклянного ужа, про которого говорили, будто он вымер. Уж поселился в живом уголке, охотно со всеми общался (не чета снорку), и вдобавок переливался в электрическом свете всеми цветами радуги. Натка приходила домой из школы, здоровалась со снорком: «Привет, снорк!» и на этом их общение заканчивалось. Хотя обычно он сидел, забившись куда-нибудь в щель, и вылезал ближе к вечеру, когда в доме все затихало.
Натка чувствовала к нему странный интерес пополам с отвращением и брезгливостью. Она уже не могла заставить себя прикоснуться к нему. Ох, если бы он еще молчал! Но он повторял сказанные слова как бы для себя, как маленькое писклявое эхо, с неподражаемой интонацией. Ясно было, что он ничего не понимает из человеческой речи, да и папа объяснил, что снорки не разумны, но Натка верила этому все меньше.
Он был не только разумен, но и хитер - так замечательно скрывал свой разум от взрослых людей. Но уж кто-кто, а Натка-то быстро его раскусила. К тому же от нее он и не старался прятаться. Не раз она заставала снорка глядящим в окно или бегающим по отцовским газетам. В окно он смотрел подолгу и с удовольствием, а по газетам бегал, переворачивая носом странички. После этого Натку уже никто не мог убедить, что снорк просто пытается залезть под бумажные листы, потому что снорки любят так спать. Нет, - убежденно отвечала Натка, - он умеет читать. Просто притворяется, что хочет спать внутри газет.
Мама пару раз выносила снорка гулять, по Наткиным просьбам, потому что сама Натка не могла заставить себя даже взять его в руки. А мама, казалось, ничего особенного в снорке не замечала. Похоже было, что он ей даже нравился. Она часто брала его на колени, когда смотрела телевизор, и тогда он сворачивался клубком и засыпал, довольно урча. При этом Натка была уверена, что он специально добивается маминого расположения. Иначе, зачем бы ему проситься на руки именно к ней и ни к кому больше, да еще делая это так нарочно забавно: вставая на задние лапки и просительно заглядывая маме в глаза. Все смеялись, видя такое, мама говорила: «Ах ты мой маленький! Погладить тебя?», и подхватывала его с пола. А Натка чувствовала, как внутри у нее все переворачивается от этого зрелища. Никому в семье снорк не внушал такого страха и отвращения.
Это продолжалось больше месяца, пока однажды, собираясь в школу, Натка не наступила тапочкой на что-то мокрое и мягкое, лежащее в коридоре у самой кухонной двери. Она взвизгнула и отскочила, лихорадочно шаря по стене в поисках выключателя. Когда зажегся свет, она остолбенела на мгновение, а потом дико закричала. На полу, в коричневой луже лежал мертвый снорк. Натка сразу поняла, что он умер, но только когда на крик прибежала мама и, распахнув дверь, наступила в лужу ногой в капроновом чулке, Натка догадалась, что это кровь.
Снорка унесли, лужу вытерли, Натку успокоили. Было решено, что снорк поранился о стекло на балконе - там нашли разбитую банку и капли крови. И как его угораздило! - повторял папа. - Как он ухитрился ее разбить, да еще так смертельно порезаться?!
Снорка было, конечно, жалко, но в глубине души Натка была рада. Нехорошо было радоваться тому, что умер такой редкий снорк, их ведь совсем почти не осталось, но Натка ничего не могла с собой поделать. Попросить папу унести его обратно, было выше ее сил, ведь она так мечтала о снорке, можно себе представить, что папа сказал бы! К тому же ни одной достойной причины, для того, чтобы избавляться от снорка, Натка придумать не могла. Но оставаться с ним в одной квартире дальше было просто невозможно.
Все решилось само собой - снорк оказался слишком глупым, чтобы жить с людьми, он не понял опасности, исходившей от битого стекла, решив полакомиться остатками сладкого компота. Казалось, можно было бы вздохнуть с облегчением, и поначалу Натка даже радовалась (конечно, никому о своей радости не сообщая). Она молча убрала сноркову мисочку, отметив, что родители при этом переглянулись и вздохнули. Потом она слышала, как мама говорила папе, шепотом, думая, что Натка спит: «Нельзя сейчас быть с ней слишком строгим - у ребенка такая душевная травма! Потерять любимца! Это очень трудное испытание для детской психики! Она должна это пережить! Видишь, как она расстроена!»
Да, думала Натка, я это переживу. Уже пережила. А снорк не пережил.
Мама считала, что «душевная травма» случилась у Натки, когда снорк умер, а на самом деле с его смертью она закончилась. То есть, это сперва Натка думала, что все закончилось. Все только начиналось.
Было воскресенье. Натка осталась одна в квартире и рисовала в альбоме деревья. В последнее время она чаще всего рисовала деревья. Без листьев. Черной краской. К черным деревьям добавлялось серое небо и птицы. Всегда одно и то же. Варьировалось только количество черных уголков-галочек, изображающих птиц. В этот раз их было больше, чем обычно, даже в глазах рябило. К тому же, Натка не дала краскам как следует высохнуть и акварель растеклась. Галочки стали расплываться, сливаться друг с другом, и казалось - птицы на рисунке приближаются, увеличиваясь в размерах и заполняя собой все небо. Подумав, Натка закрасила их совсем. Небо из уныло-серого стало зловеще-черным.
Рисунок никуда не годился, но Натка не порвала его, оставила на столе и отправилась менять воду, в которой мыла кисточки. Когда она вернулась, альбом почти совсем сполз со стола - с открытой страницы капала на ковер грязная вода. Деревья, птицы, небо - все слилось окончательно в мутную серую кашу, и через эту мазню, через лист, и дальше, через всю поверхность стола, наискосок, тянулась цепочка маленьких, едва различимых следов. Такие следы всегда оставлял на кухне грязнуля-снорк.
Натка не закричала, не бросилась бежать из квартиры, не забралась с ногами на стул. Она долго стояла, глядя на снорковы следы, а затем медленно перевернула страницу.
Вечером, когда Натка уже засыпала, мама зашла к ней в комнату, и наткнулась на неубранный альбом. Она открыла его, но последние страницы намертво слиплись от засохшей акварели, и только старый Наткин рисунок - зеленые домики с красными крышами под голубым небом - глядел на нее с первого листа.
С этого дня Натка ни секунды больше не сомневалась, что снорк всегда где-то рядом. В коридоре слышалось по ночам тихое цоканье маленьких коготков, безобидное, и от этого особенно страшное. По утрам в ванной чувствовался ни с чем не сравнимый запах мокрой снорковой шерсти. Иногда, на высыхающем после мытья полу, можно было различить мелкие снорковы следы. Он жил здесь, здесь был его дом, здесь он умер, и отсюда его унес папа, не сказав куда. Натка продолжала запирать дверь в комнату, хотя изредка, проснувшись ночью, видела два зеленоватых огонька в углу - отражение ночника в глазах снорка, и тогда понимала, сквозь сон, что снорк всегда будет неподалеку, будет светить зеленым из углов и будет проливать по ночам воду из стакана на столе.
Прошло много времени. Трудно сказать, сколько именно, но, во всяком случае, достаточно, чтобы о снорке забыли окончательно, и только мама говорила при случае: «А помните, у нас ведь когда-то жил снорк? Недолго, правда… Натка еще совсем маленькая была. Такой смешной, крошечный…» Для нее снорк остался там, в Наткином детстве, и можно было говорить о нем как о чем-то давно забытом. Для мамы так оно и было. Но не для Натки. Не для нее.
Каждый день она чувствовала присутствие в доме снорка, а ночью чувствовала его втрое сильнее, чем днем. Ложась спать и поднимаясь утром, готовясь к урокам, и подписывая поздравительную открытку, считая петли на вязанье и переписывая конспект…. Она замечала его рядом с собой. Впрочем, видела не всегда, но ощущала каждой клеточкой тела, каждым нервным окончанием постоянно. И не могла никому сказать об этом. Прошло то время, когда можно было доказывать маме и папе, что снорк очень умный. Тогда родителям это казалось смешным. Теперь это уже выглядело бы странно. И Натка молчала.
Если бы она попыталась бы доказать кому-нибудь, что постоянно видит то, чего никто другой не видит, родные бы спохватились и, возможно, всерьез задумались, что за существо так надолго осталось в Наткиной жизни, и почему. Но кто обратит внимание на такие мелочи, как, например, всегда закрытая дверь комнаты или привычку умываться по утрам всегда после кого-нибудь, и никогда первой. Или на то, что Натка раз и навсегда потеряла вкус к рисованию, но зато полюбила долгие прогулки. И кто, все же заметив это, свяжет наступившие перемены с маленьким, не задержавшимся в доме зверьком, после трагической гибели которого, Натка не захотела больше никаких домашних животных, чему родители, кстати, были только рады: и грязи меньше, и никаких душевных травм.
Как ни странно, но к собственно страху Натка привыкла быстро. Да, у нее по-прежнему холодело в животе, когда она слышала ночами его возню на кухне, и она подолгу лежала без сна, не в силах заставить себя встать и посмотреть, что там делается. Все также пробирал мороз по коже, и хотелось с головой уйти под воду, когда, лежа в ванне, Натка видела за полупрозрачной занавеской размытую серую тень. Тень сидела на стиральной машинке, а потом, цокая коготками (тень - коготками!), удалялась. Много еще было такого, от чего Натке не хотелось возвращаться из школы, приезжать от бабушки осенью, вообще находиться дома.
И все же, Натка привыкла к этому. Как привыкают к отцу-алкоголику, к надоедливым соседям... Это стало частью ее жизни, и уже не казалось несправедливым. У кого что, а у нее вот снорк. Тень снорка…
А потом случилось так, что родители решили поменять мебель в Наткиной комнате. Долго ездили по магазинам, присматривались. Звали Натку с собой, но она не поехала. Ушла бродить по улицам, а сказала, что к подружке... Было пасмурно, холодно, Натка замерзла, но домой идти не хотелось. Приводила в ужас одна только мысль о том, что надо будет самой открыть дверь, потом ходить по пустой квартире, краем глаза замечая ускользающую серую тень, включать телевизор не громко, чтобы все время слышать знакомое шлепанье-царапанье и знать, где снорк сейчас.… Это было невыносимо! Но когда Натка уже не смогла различить силуэт прохожего в наступающих сумерках и от холода перестала чувствовать пальцы на ногах, стало понятно, что идти все же надо. Не ночевать же в подъезде. Да и родители, наверное, волнуются.
Она убедилась, что окна в квартире светятся, а значит папа с мамой дома, и потом долго звонила в дверь. Не открывали. Когда, наконец, открыли, у мамы было такое лицо, что Натка даже растерялась. Она стояла, прижавшись к стенке в коридоре, и смотрела на родителей, а те на нее, как-то очень странно, будто не узнавали.
- Зачем, Ната? - спросила мама. - Ты мне только скажи, за-чем? - Натка недоумевающе уставилась на отца. Тот с каменным лицом кивнул на дверь Наткиной комнаты. Там, на столе (на новом, красивом письменном столе) лежала коробка, в которой бережно хранились Наткой разные сокровища: цветные камешки и ракушки, привезенные с моря, пестрые вырезки из журналов, и найденная на улице сережка с цветным стеклышком, и сломанная любимая заколка, которую жалко выбрасывать, и прочая драгоценная только для девчонки мелочь. Коробка была пыльная, Натка давно в нее не заглядывала. Сейчас она была открыта, и в ней, сверху, на вате, лежал большой осколок - стенка трехлитровой банки. И один его край был густо вымазан засохшей кровью.
Папа нервно говорил: «Мы сначала подумали, ты просто подобрала на балконе, вроде как на память, но ведь это же глупость! Ну, ладно, ты маленькая была, мало ли… Но вата вся пропиталась кровью! Со стекла еще капало, наверное, когда ты его… в коробку.… Зачем ты его сохранила? Ну зачем, можешь объяснить? И главное, когда? Мы же сразу все выбросили! Или…» Папа вдруг замолчал - видно понял, что просто окровавленное стекло в коробке - это не самое страшное.
А Натка почти и не слушала. Она стояла, смотрела на коробку, на стекло - кровь на нем была уже такая старая, темно-коричневая, даже и не поймешь сразу, что кровь. Тогда кровь тоже казалась коричневой. Надо же! А когда только хлынула - была ярко красная, как Наткина акварель. И растекалась по полу сначала быстро, а затем, густея, все медленней…
И Натка уже не помнила, зачем она в ту ночь, после того как убедилась, что снорк больше не двигается, подошла к столу, открыла коробку, где лежали прикрытые ватой ракушки, и положила влажный осколок сверху. А ведь пальцы тогда тоже были в крови... Обо что же она их вытерла? Нет, никак не вспоминается!..
Натка стояла, покачиваясь с пятки на носок, крутила в пальцах стекло, с которого сыпались засохшие бурые чешуйки, и улыбалась. Родители, оторопев, с ужасом смотрели на нее, а в углу, за старым письменным столом отсверкивали два зеленых глаза, слышалось тихое сопение и неуловимый скрежет коготков».