Моя племяшка любит осень.
Осенью она наряжается в свитера с высокими воротниками, цветные шарфы и перчатки, фотографируется с подружками на кучах желтых листьев, слушает в плеере лирическую музыку (что там нынче слушают продвинутые юноши и деушки?), грустит, пишет стихи и с удовольствием гуляет под дождем. Я ее понимаю, в 16 лет я тоже любила погрустить просто так, потому что это романтично и наполненные слезами глаза в полутемном зеркале выглядят богемно и вообще почти шекспир, а красивый мальчик закончил твою школу и исчез навсегда, ах, старею, "жить осталось так мало, мне уже семнадцать лет" и все такое прочее.
С тех пор многое изменилось. Трогательно грустить под дождем, глядеть на мокнущие деревья, облетающий умирающий сквер, пиная мокрые разноцветные листики - нет, спасибо, две бутылки водки заверните, пожалуйста.
В юности ты наивен и бесстрашен, ты трогаешь носком ботинка носы чудовищ, а они глядят на тебя из своих нор прищуренными узкими глазами и ухмыляются, ты дразнишь их, принимая наглую ухмылку за трусливую гримасу и думаешь, что ты непобедим.
И когда однажды, привыкнув к ощущению собственной безопасности, ты повернешься к ним спиной и они набросятся на тебя сзади, молча, тихо, не сговариваясь. И ты будешь отбиваться, один, в полной тишине, потому что горло перехватит первобытный ужас, дикий детский страх смерти и пустоты. И никого не будет рядом, только дождь, холодный ветер, мертвые листья и грязь. А потом придет снег и похоронит все.
Ты отобьешься и монстры уползут обратно в свои норы, оглядываясь и посмеиваясь, и они будут знать, и ты будешь знать, что они могут вернуться в любой момент, что ты больше не непобедимый герой, ты смертен и все вокруг смертны, и ты уж, дружок, помни об этом...
И больше ты никогда не захочешь грустить и слушать лирическую музыку, глядя на струи дождя на стекле. Не захочешь свинцового неба и первых снежинок. Потому что все это будет отныне напоминать тебе об этой молчаливой битве, которая не окончена, а только временно прекращена.
К черту, все к черту, скажешь ты и включишь "Теорию большого взрыва".
И приготовишь что-нибудь вредное, жареное, с соевым соусом и паприкой.
И совершенно неромантичное.
С тех пор многое изменилось. Трогательно грустить под дождем, глядеть на мокнущие деревья, облетающий умирающий сквер, пиная мокрые разноцветные листики - нет, спасибо, две бутылки водки заверните, пожалуйста.
В юности ты наивен и бесстрашен, ты трогаешь носком ботинка носы чудовищ, а они глядят на тебя из своих нор прищуренными узкими глазами и ухмыляются, ты дразнишь их, принимая наглую ухмылку за трусливую гримасу и думаешь, что ты непобедим.
И когда однажды, привыкнув к ощущению собственной безопасности, ты повернешься к ним спиной и они набросятся на тебя сзади, молча, тихо, не сговариваясь. И ты будешь отбиваться, один, в полной тишине, потому что горло перехватит первобытный ужас, дикий детский страх смерти и пустоты. И никого не будет рядом, только дождь, холодный ветер, мертвые листья и грязь. А потом придет снег и похоронит все.
Ты отобьешься и монстры уползут обратно в свои норы, оглядываясь и посмеиваясь, и они будут знать, и ты будешь знать, что они могут вернуться в любой момент, что ты больше не непобедимый герой, ты смертен и все вокруг смертны, и ты уж, дружок, помни об этом...
И больше ты никогда не захочешь грустить и слушать лирическую музыку, глядя на струи дождя на стекле. Не захочешь свинцового неба и первых снежинок. Потому что все это будет отныне напоминать тебе об этой молчаливой битве, которая не окончена, а только временно прекращена.
К черту, все к черту, скажешь ты и включишь "Теорию большого взрыва".
И приготовишь что-нибудь вредное, жареное, с соевым соусом и паприкой.
И совершенно неромантичное.