悲兮魔兽, 趙亮, 2015.
Слишком прямолинейный и настойчивый во вдалбливании своей позиции: травка - хорошо, промышленность - плохо, и поэтому не столь сильный, как мог бы, наверное, быть. Да и закадр, тускло читающий переиначенного Данте поверх кадров обнажённого человека, лежащего в позе эмбриона на фоне очередного индустриального пейзажа, не добавляет фильму поэтичности, как, наверное, задумывалось, без него контраст природного и наступательно индустриального, собственно, Бегемота из заглавия, думаю, прошивал бы жёстче и хлёстче: чего стоит только овечье блеяние, заглушаемое рёвом добывающей уголь техники.
Затянутая и немного слишком злоупотребляющая повторами, первая часть (вызывающая, помимо прочего, у меня лично ещё и флэшбэки) срабатывает даже не на вышибающих у зрителя сочувственные вздохи кадрах овечек, пасущихся прямо под опорожняющимися на отвалы грузовиками, или маленьком голеньком мальчике, самозабвенно играющем в пыли в самосвал, а на вполне буквальном сошествии в ад забоя на шахтёрском лифте, по которому зрителя затем провозит провоцирующими клаустрофобию тесными тоннелями сыпящая искрами змея вагонетки к одинокому шахтёру, недвусмысленно долбящему буром потолок забоя, и кадрах безуспешно пытающихся смыть с себя после ночи разгребания угольной пыли её перед завтраком рабочих.
Вторая, самая, пожалуй, цельная и сильная, часть открывается режущим глаза равномерно алым, сквозь который постепенно проступают контуры плавильни, ритмичные и звонкие стуки машинерии которой почти сразу сменяются адомученическим воем плавящегося металла. Не знаю уж, задумывал ли Чжао Лян показать сталеваров именно такими, но для меня они явились воплощением платоновских сверхчеловеков: обнажённостью ладоней и лиц они укрощают огонь и брызжущий расплав, даже жажду во время работы утоляя тем же огнём, просвечивающим сквозь бутылку, мозолями рук ломая корку на раскалённых добела лужах, отгребая шлак и засыпая уголь, льют и тянут следующий за углём из первой части компонент финальной структуры фильма - сталь.
Третья часть (отрезающая от второй её финал) начинается равномерной серостью экрана, разрезаемой оптимистично вздевшим руку к небу пассажиром мотороллера, в которой по мере приближения различается сжатая капельница, задающая тон следующим за ней сценам: банка под операционным столом в которую капает жидкость с точками угольной взвеси сменяется ровными столбиками банок с уже равномерно чёрной жижей, которые, в свою очередь, сменяются таким же ровными столбиками надгробий на фоне всё того же угольного карьера, которые сменяются овцами из первой части - каменными, в составе памятника уже ушедшей Внутренней Монголии. Вот и третий (или всё-таки второй, если считать по порядку появления, а не структурно) компонент вырастающего финала - человеческие кровь и дыхание.
Тьма тоннеля (уже не шахты, но шоссе) прорывается белёсой голубизной неба призрачного города, заставленного ровными рядами одинаковых панелек, кругом облетя которые камера устало обращается в посиневшее небо, только чтобы затем в последний раз уткнуться в лежащую на пустой земле под серым дымным маревом города вдалеке всё ту же фигуру эмбриона, через мгновение, наконец-то, распрямившуюся на фоне стоящего в зелени под ярким небом воздвигнутого дыханием, сталью, углём пустого города-призрака - рукотворного рая для никого, тщательно, до стерильности, контрастирующей с неотмывающейся липкой угольной пылью и врезающейся ожогами в лицо металлической стружкой первых частей фильма, прибираемого единицами заслуживших право на такой лёгкий (и даже немного скучный) райский труд.
Затянутая и немного слишком злоупотребляющая повторами, первая часть (вызывающая, помимо прочего, у меня лично ещё и флэшбэки) срабатывает даже не на вышибающих у зрителя сочувственные вздохи кадрах овечек, пасущихся прямо под опорожняющимися на отвалы грузовиками, или маленьком голеньком мальчике, самозабвенно играющем в пыли в самосвал, а на вполне буквальном сошествии в ад забоя на шахтёрском лифте, по которому зрителя затем провозит провоцирующими клаустрофобию тесными тоннелями сыпящая искрами змея вагонетки к одинокому шахтёру, недвусмысленно долбящему буром потолок забоя, и кадрах безуспешно пытающихся смыть с себя после ночи разгребания угольной пыли её перед завтраком рабочих.
Вторая, самая, пожалуй, цельная и сильная, часть открывается режущим глаза равномерно алым, сквозь который постепенно проступают контуры плавильни, ритмичные и звонкие стуки машинерии которой почти сразу сменяются адомученическим воем плавящегося металла. Не знаю уж, задумывал ли Чжао Лян показать сталеваров именно такими, но для меня они явились воплощением платоновских сверхчеловеков: обнажённостью ладоней и лиц они укрощают огонь и брызжущий расплав, даже жажду во время работы утоляя тем же огнём, просвечивающим сквозь бутылку, мозолями рук ломая корку на раскалённых добела лужах, отгребая шлак и засыпая уголь, льют и тянут следующий за углём из первой части компонент финальной структуры фильма - сталь.
Третья часть (отрезающая от второй её финал) начинается равномерной серостью экрана, разрезаемой оптимистично вздевшим руку к небу пассажиром мотороллера, в которой по мере приближения различается сжатая капельница, задающая тон следующим за ней сценам: банка под операционным столом в которую капает жидкость с точками угольной взвеси сменяется ровными столбиками банок с уже равномерно чёрной жижей, которые, в свою очередь, сменяются таким же ровными столбиками надгробий на фоне всё того же угольного карьера, которые сменяются овцами из первой части - каменными, в составе памятника уже ушедшей Внутренней Монголии. Вот и третий (или всё-таки второй, если считать по порядку появления, а не структурно) компонент вырастающего финала - человеческие кровь и дыхание.
Тьма тоннеля (уже не шахты, но шоссе) прорывается белёсой голубизной неба призрачного города, заставленного ровными рядами одинаковых панелек, кругом облетя которые камера устало обращается в посиневшее небо, только чтобы затем в последний раз уткнуться в лежащую на пустой земле под серым дымным маревом города вдалеке всё ту же фигуру эмбриона, через мгновение, наконец-то, распрямившуюся на фоне стоящего в зелени под ярким небом воздвигнутого дыханием, сталью, углём пустого города-призрака - рукотворного рая для никого, тщательно, до стерильности, контрастирующей с неотмывающейся липкой угольной пылью и врезающейся ожогами в лицо металлической стружкой первых частей фильма, прибираемого единицами заслуживших право на такой лёгкий (и даже немного скучный) райский труд.
