Беларусь в эммиграции
У Анри Труайя есть повесть "Алеша". Главный герой - сын эммигрантов, семья живет во Франции. Он презирает все русское. Стесняется его. Хочет быть французом.
Что будет он делать с какими-то Пушкиным, Лермонтовым, Толстым, когда перед ним вся литература Франции? Он не сменит французскую реальность на русский мираж! Было бы обманом провозгласить себя человеком, принадлежавшим одновременно двум родинам. Можно быть гражданином только одной земли, обладать только одним наследием. А для него это наследие было связано с Мольером, Расином, Лафонтеном, Бальзаком, Гюго…
Характерный диалог:
- Я тоже хочу писать, публиковаться…
- На французском или на русском?
- Что за вопрос? На французском, конечно же! Я едва могу по-русски писать. Даже если бы я и знал его прекрасно, я не хотел бы писать на нем. Да и кто читает теперь русских писателей? Никто! Или такие старики, как мои родители…
Под катом - еще несколько цитат.
Алексей и сам не мог понять, почему он не хотел, чтобы в следующее воскресенье в честь прихода Тьерри накрыли праздничный стол по-русски. Это, конечно, была реакция сопротивления всему русскому, сопровождавшему ежедневно его жизнь. Они же живут во Франции, черт побери! Зачем это отрицать при каждом удобном случае.
- Извини, Алеша, я не обратила внимания. Я настолько увлеклась чтением «Смерти Ивана Ильича» Толстого. Захватывающе! Ты обязательно должен открыть для себя великих русских писателей. И не во французском переводе. На русском, на русском, конечно же, чтобы постичь всю красоту!
Алексей хорошо говорил по-русски, но читал с трудом и не имел никакого желания приняться за столь же тяжелое, сколь бесполезное дело. Чтобы раз и навсегда покончить с настойчивостью матери, он ответил:
- Да, да, согласен… Но сейчас я по уши погрузился в Виктора Гюго. Это великолепно!
Он вернулся в столовую разочарованный, обиженный, считая, что родители оскорбили Францию. Более часа он продолжал упрямо учить стихотворение строфу за строфой. И чем больше повторял, тем больше убеждался в его сверхъестественной музыкальной силе.
Алексей набрал побольше воздуха, чтобы разом выпалить: «Папа, мама, я второй по французскому!» Он скажет это по-русски, конечно же. Родители боялись, как бы он не забыл в лицее свой родной язык. Они сами свободно говорили по-французски, однако никогда не смогли бы избавиться от акцента. Алексей, смеясь, поправлял их. Для него русский был частью семейного фольклора. Им пользовались дома, но языком жизни, будущего был тот, который весело шелестел на улице, в лицее.
Письмо, которое он получил от Тьерри в ответ на свое, было полно ласковых упреков. Тьерри не понимал, почему он опустился до чтения детективных романов, в то время как его ждало столько шедевров. Что касается его презрения ко всему русскому, то он считает это смешным: «Позднее ты будешь жалеть, что не интересовался раньше своей родиной...
Там на полках из некрашеного дерева по алфавиту стояли русские книги. Он остановился перед «Войной и миром». Три толстых тома в сером переплете. Он взял первый и вернулся в столовую.
- Что там у тебя? - спросила Елена Федоровна.
- «Война и мир».
- Хочешь прочитать?
- Да.
Елена Федоровна, радостно улыбнувшись, обняла сына и предложила:
- Может быть, почитаешь вслух?
- Я очень плохо читаю по-русски, мама!
- Ну что ж, научишься!
- И я с радостью послушаю «Войну и мир», - сказал Георгий Павлович. - Я подзабыл детали.
- Согласен, - ответил Алексей, - но предупреждаю: меня трудно слушать. Я читаю кое-как…
Лет двести назад Беларусь - вся целиком - оказалась в эммиграции, на чужбине - в Российской Империи. Заменить в повести Францию на Россию, а Россию на Беларусь, чуть поменять писателей...
Можно заменить на Украину - может быть, так будет даже вернее. Кажется, Украина попала в эммиграцию несколько позже.
Что будет он делать с какими-то Пушкиным, Лермонтовым, Толстым, когда перед ним вся литература Франции? Он не сменит французскую реальность на русский мираж! Было бы обманом провозгласить себя человеком, принадлежавшим одновременно двум родинам. Можно быть гражданином только одной земли, обладать только одним наследием. А для него это наследие было связано с Мольером, Расином, Лафонтеном, Бальзаком, Гюго…
Характерный диалог:
- Я тоже хочу писать, публиковаться…
- На французском или на русском?
- Что за вопрос? На французском, конечно же! Я едва могу по-русски писать. Даже если бы я и знал его прекрасно, я не хотел бы писать на нем. Да и кто читает теперь русских писателей? Никто! Или такие старики, как мои родители…
Под катом - еще несколько цитат.
Алексей и сам не мог понять, почему он не хотел, чтобы в следующее воскресенье в честь прихода Тьерри накрыли праздничный стол по-русски. Это, конечно, была реакция сопротивления всему русскому, сопровождавшему ежедневно его жизнь. Они же живут во Франции, черт побери! Зачем это отрицать при каждом удобном случае.
- Извини, Алеша, я не обратила внимания. Я настолько увлеклась чтением «Смерти Ивана Ильича» Толстого. Захватывающе! Ты обязательно должен открыть для себя великих русских писателей. И не во французском переводе. На русском, на русском, конечно же, чтобы постичь всю красоту!
Алексей хорошо говорил по-русски, но читал с трудом и не имел никакого желания приняться за столь же тяжелое, сколь бесполезное дело. Чтобы раз и навсегда покончить с настойчивостью матери, он ответил:
- Да, да, согласен… Но сейчас я по уши погрузился в Виктора Гюго. Это великолепно!
Он вернулся в столовую разочарованный, обиженный, считая, что родители оскорбили Францию. Более часа он продолжал упрямо учить стихотворение строфу за строфой. И чем больше повторял, тем больше убеждался в его сверхъестественной музыкальной силе.
Алексей набрал побольше воздуха, чтобы разом выпалить: «Папа, мама, я второй по французскому!» Он скажет это по-русски, конечно же. Родители боялись, как бы он не забыл в лицее свой родной язык. Они сами свободно говорили по-французски, однако никогда не смогли бы избавиться от акцента. Алексей, смеясь, поправлял их. Для него русский был частью семейного фольклора. Им пользовались дома, но языком жизни, будущего был тот, который весело шелестел на улице, в лицее.
Письмо, которое он получил от Тьерри в ответ на свое, было полно ласковых упреков. Тьерри не понимал, почему он опустился до чтения детективных романов, в то время как его ждало столько шедевров. Что касается его презрения ко всему русскому, то он считает это смешным: «Позднее ты будешь жалеть, что не интересовался раньше своей родиной...
Там на полках из некрашеного дерева по алфавиту стояли русские книги. Он остановился перед «Войной и миром». Три толстых тома в сером переплете. Он взял первый и вернулся в столовую.
- Что там у тебя? - спросила Елена Федоровна.
- «Война и мир».
- Хочешь прочитать?
- Да.
Елена Федоровна, радостно улыбнувшись, обняла сына и предложила:
- Может быть, почитаешь вслух?
- Я очень плохо читаю по-русски, мама!
- Ну что ж, научишься!
- И я с радостью послушаю «Войну и мир», - сказал Георгий Павлович. - Я подзабыл детали.
- Согласен, - ответил Алексей, - но предупреждаю: меня трудно слушать. Я читаю кое-как…
Лет двести назад Беларусь - вся целиком - оказалась в эммиграции, на чужбине - в Российской Империи. Заменить в повести Францию на Россию, а Россию на Беларусь, чуть поменять писателей...
Можно заменить на Украину - может быть, так будет даже вернее. Кажется, Украина попала в эммиграцию несколько позже.