Папа.
Мне пять лет. Папа учит меня драться. Я делаю резкий прыжок вперед. Он уворачивается, а я зубами врезаюсь в стол. Мне больно, но смешно. Папа обнимает меня, смеется вместе со мною, виновато гладит меня по голове. Он обмакивает ватку в перекись и прикладывает к разбитой десне. Я навсегда запоминаю вкус перекиси.
В доме нет кисточек. Папа рассеянно пробегает взглядом по квартире. Так же рассеянно смотрит на меня. Склоняет голову на бок. Через 5 минут у меня выстрижена челка, а папа макает в клей импровизированную кисточку из моих волос.
Ночь. Темно и холодно. Поздняя осень. Я тихо, почти не дыша стою в коридоре и глотаю слезы. С кухни доносятся остервенелый шёпот родителей и запах табака. К мои ногам падает узкая полоска света, выхватывая из темноты узор на линолеуме-топорные советские завитушки, потемневшие и стершиеся от времени. Я тупо смотрю на них, пытаясь не слышать. Не слышать как мои родители спорят выдержу я развод или нет. В детской голове рождается грандиозный план, глупый, милый, но потрясающий в своем отчаянии: лихорадочно я обдумываю, как буду любить родителей друг за друга. Убираться в квартире для мамы и покупать сигареты и пиво для папы. И писать записки. Очень важно писать записки:"Дорогая Ира, это я, папа, убрался в комнате для тебя!" Потом приходит мысль, которая рушит все: мне шесть, никто не будет продавать мне сигареты. Разрыдавшись я убегаю в комнату, забираюсь под одеяло и обнимаю медведя. На утро все будет хорошо, говорю я себе. Все будет хорошо. Я просто забуду то, что видела и все будет хорошо.
Почти каждую ночь я совершаю этот ритуал: забираюсь под одеяло, обнимаю медведя и убеждаю себя, что я не слышу криков и ругани, несущихся с кухни. Не слышу, не слышу, не слышу.
Однажды я прихожу домой и вижу мать в слезах. Это поражает меня больше, чем гроза при ясном небе. Твердыня перевернулась. Твердыня тоже может плакать. Мама говорит что это просто больной живот и скоро все пройдет. Я снова глотаю ложь, как сладкую пилюлю и блаженно закрываю глаза. Яд уже циркулирует в крови - все по прежнему, просто у мамы болит живот. У всех живых людей может болеть живот. У всех. Это не страшно.
Папа страшно пьян. Он раскачивается из стороны в сторону и держится за дверной косяк. Невнятно он просит сходить к соседям и спросить не заходил ли к ним дядя Костя. Я бегу к соседям. Нет, к ним никто не приходил. Я поднимаюсь в нашу квартиру. Папа спит. На полу. Я смотрю на него. И в этот момент понимаю что нет. Ничего не будет хорошо. Яд лжи медленно вытекает через слезы. Ничего не будет хорошо.
Я иду по коридору и натыкаюсь на отца, воровато выходящего из моей комнаты. В его руке я вижу помятый полтинник,только что выкраденный из детского кошелька. Он застывает как столб и делает вид, что совершенно незнаком с бумажкой, застрявшей в его кулаке. А затем происходит то, что случалось со многими детьми, впервые показывая им мерзкую изнанку мира - он пытается меня купить. Протягивает мне ещё пару смятых купюр. Они так и врезаются мне в память. Серые, измятые, кричащие фальшью.
Мне шесть или семь. Отец впервые напившись поднимает на меня руку. Он бьет меня лицу, по животу, по груди. Я делаю какой-то сверхъестественный прыжок и вырываюсь. Несколько мгновений я смотрю ему в глаза и медленно, шатаясь ухожу в свою комнату. Там я сижу на подоконнике и перестаю чувствовать. Чувствовать все. Боль, страх, грусть. Любовь. Дверь в комнату негромко скрипит. Я оборачиваюсь и вижу отца. Он подходит ко мне, тяжело, раскачиваясь... И падает на колени. Он смотрит мне в глаза. Он плачет. Просит прощения, целует мою руку. Он клянется. Клянется, что больше не будет пить. Облизывает сухие губы и произносит:"Если я выпью ещё хоть раз, считай, что у тебя нет отца". Через два дня я смотрю на распластавшегося пьяного отца и начинаю медленно выжигать его из своего нутра. У меня больше нет папы.
На этом все заканчивается. Происходящее позже затрагивает только внешнюю мою оболочку, не находя отклика внутри. Побои причиняют боль только телу. Нутру уже все равно. Ругань родителей только раздражает, но не проникает как раньше холодными щупальцами в грудь. Ночные подъемы, слезы, пьяные друзья отца, звуки драки - оно все проходит мимо, мимо, в пустоту. На смену приходит глухая, сильная ненависть. Ненависть за мать, которая не спит ночами, вырывает бутылки из его рук, прогоняет пьяных гостей. Ненависть и страх. Когда тебя ночью поднимает с постели страшный человек, пахнущий перегаром и табаком, который рассказывает,что на самом-то деле все не так. И все будет по другому. А ты хочешь только спать и что бы этот человек куда-нибудь делся. И я его больше не видела.
Я захожу домой. Дома тихо. Дверь в комнату отца закрыта. Только стоят чужие женские сапоги. Ненависть.
Впервые отец допивается до сумасшествия. От хватает нож и принимается резать провода. "Там черти, черти, нужно резать", - причитает он, бешено вращая глазами. Я сажусь на пол и закрываю лицо руками, бессильная сделать что-либо с этим безумием.
Меня слишком занимает мой новый мальчик, что бы обратить внимание на странное поведение отца. Я вывожу своего молодого человека на лестничную клетку, прошу подождать, проскальзываю в комнату к отцу и нахожу его тяжело дышащим на кровати. Его рот перепачкан кровью. Натренированное подсознание сразу же придумывает сказку, что это кровь из легких - десятки лет курения не могут пройти бесследно. Я холодно интересуюсь, вызвать ли скорую. Отец отрицательно мотает головой и несет какой-то бред. Я с легким сердцем захлопываю дверь. И до сих пор не могу простить себя. Это был первый из эпилептических приступов. Кровь была из прокушенного языка. Но я была слишком безразлична ко всему происходящему. Меня ждал пусть и мальчик, но мужчина, способный дать мне любви, которой в моей крови не циркулировало уже очень много времени. Годы.
Однажды я просыпаюсь в чужой квартире. И я понимаю. Что-то случилось. Звонит мать и просит скорее прийти. Я одеваюсь, хлопаю чужой входной дверью и медленно шагаю по залитой солнцем теплой улице. А потом бросаюсь бежать. Бежать, скорее. Что-то случилось. Медленно вхожу в нашу квартиру и бессознательно впиваюсь глазами в мать. Её слова доходят медленно, словно из далека. "Кажется папа умер..."
Милиция, ненужная равнодушная скорая, сладостноприторный агент похоронного бюро, приехавший даже раньше скорой. Они всегда приезжают первые. Каким-то особым нюхом, недоступным для нормального человека, они чуют смерть и берут след. Милиционер просит найти его документы, мать распахивает ящики стола. На тусклый свет дня выкатываются десятки пустых бутылок дешевой водки. " Вот и все документы", - произносит она в пустоту. Похороны, гроб посреди улицы, бабушка, причитающая над гробом, бескровное лицо матери. Кладбище. Я равнодушно смотрю на человека в гробу и пытаюсь уместить в сознании,что это мой отец. Он умер. И тут я понимаю, что ничего не чувствую. Ведь он умер давно. Очень давно. Мне было шесть.
Где-то через пол года, я, стоя на детской площадке, смотрю на то, как молодой отец играет в футбол со своим маленьким сыном. Мужчина берет ребенка на руки и кружит, кружит, кружит. Ребенок смеётся. Ноги становятся ватными и подгибаются. Я сажусь на землю, закрываю лицо руками, как когда-то давно, очень давно... И начинаю глухо рыдать. Мимо бегут прохожие, отец кружит мальчика, а я глотаю слезы и прошу у отца прощения.
Посредине вселенной в чумной благодати комочком затравленным девочка снова. Но кому здесь далась твоя глупая ненависть? Кого здесь спасет твоя глупая ненависть? Полно.. Здесь всегда понедельник. (с) А. Непомнящий
В доме нет кисточек. Папа рассеянно пробегает взглядом по квартире. Так же рассеянно смотрит на меня. Склоняет голову на бок. Через 5 минут у меня выстрижена челка, а папа макает в клей импровизированную кисточку из моих волос.
Ночь. Темно и холодно. Поздняя осень. Я тихо, почти не дыша стою в коридоре и глотаю слезы. С кухни доносятся остервенелый шёпот родителей и запах табака. К мои ногам падает узкая полоска света, выхватывая из темноты узор на линолеуме-топорные советские завитушки, потемневшие и стершиеся от времени. Я тупо смотрю на них, пытаясь не слышать. Не слышать как мои родители спорят выдержу я развод или нет. В детской голове рождается грандиозный план, глупый, милый, но потрясающий в своем отчаянии: лихорадочно я обдумываю, как буду любить родителей друг за друга. Убираться в квартире для мамы и покупать сигареты и пиво для папы. И писать записки. Очень важно писать записки:"Дорогая Ира, это я, папа, убрался в комнате для тебя!" Потом приходит мысль, которая рушит все: мне шесть, никто не будет продавать мне сигареты. Разрыдавшись я убегаю в комнату, забираюсь под одеяло и обнимаю медведя. На утро все будет хорошо, говорю я себе. Все будет хорошо. Я просто забуду то, что видела и все будет хорошо.
Почти каждую ночь я совершаю этот ритуал: забираюсь под одеяло, обнимаю медведя и убеждаю себя, что я не слышу криков и ругани, несущихся с кухни. Не слышу, не слышу, не слышу.
Однажды я прихожу домой и вижу мать в слезах. Это поражает меня больше, чем гроза при ясном небе. Твердыня перевернулась. Твердыня тоже может плакать. Мама говорит что это просто больной живот и скоро все пройдет. Я снова глотаю ложь, как сладкую пилюлю и блаженно закрываю глаза. Яд уже циркулирует в крови - все по прежнему, просто у мамы болит живот. У всех живых людей может болеть живот. У всех. Это не страшно.
Папа страшно пьян. Он раскачивается из стороны в сторону и держится за дверной косяк. Невнятно он просит сходить к соседям и спросить не заходил ли к ним дядя Костя. Я бегу к соседям. Нет, к ним никто не приходил. Я поднимаюсь в нашу квартиру. Папа спит. На полу. Я смотрю на него. И в этот момент понимаю что нет. Ничего не будет хорошо. Яд лжи медленно вытекает через слезы. Ничего не будет хорошо.
Я иду по коридору и натыкаюсь на отца, воровато выходящего из моей комнаты. В его руке я вижу помятый полтинник,только что выкраденный из детского кошелька. Он застывает как столб и делает вид, что совершенно незнаком с бумажкой, застрявшей в его кулаке. А затем происходит то, что случалось со многими детьми, впервые показывая им мерзкую изнанку мира - он пытается меня купить. Протягивает мне ещё пару смятых купюр. Они так и врезаются мне в память. Серые, измятые, кричащие фальшью.
Мне шесть или семь. Отец впервые напившись поднимает на меня руку. Он бьет меня лицу, по животу, по груди. Я делаю какой-то сверхъестественный прыжок и вырываюсь. Несколько мгновений я смотрю ему в глаза и медленно, шатаясь ухожу в свою комнату. Там я сижу на подоконнике и перестаю чувствовать. Чувствовать все. Боль, страх, грусть. Любовь. Дверь в комнату негромко скрипит. Я оборачиваюсь и вижу отца. Он подходит ко мне, тяжело, раскачиваясь... И падает на колени. Он смотрит мне в глаза. Он плачет. Просит прощения, целует мою руку. Он клянется. Клянется, что больше не будет пить. Облизывает сухие губы и произносит:"Если я выпью ещё хоть раз, считай, что у тебя нет отца". Через два дня я смотрю на распластавшегося пьяного отца и начинаю медленно выжигать его из своего нутра. У меня больше нет папы.
На этом все заканчивается. Происходящее позже затрагивает только внешнюю мою оболочку, не находя отклика внутри. Побои причиняют боль только телу. Нутру уже все равно. Ругань родителей только раздражает, но не проникает как раньше холодными щупальцами в грудь. Ночные подъемы, слезы, пьяные друзья отца, звуки драки - оно все проходит мимо, мимо, в пустоту. На смену приходит глухая, сильная ненависть. Ненависть за мать, которая не спит ночами, вырывает бутылки из его рук, прогоняет пьяных гостей. Ненависть и страх. Когда тебя ночью поднимает с постели страшный человек, пахнущий перегаром и табаком, который рассказывает,что на самом-то деле все не так. И все будет по другому. А ты хочешь только спать и что бы этот человек куда-нибудь делся. И я его больше не видела.
Я захожу домой. Дома тихо. Дверь в комнату отца закрыта. Только стоят чужие женские сапоги. Ненависть.
Впервые отец допивается до сумасшествия. От хватает нож и принимается резать провода. "Там черти, черти, нужно резать", - причитает он, бешено вращая глазами. Я сажусь на пол и закрываю лицо руками, бессильная сделать что-либо с этим безумием.
Меня слишком занимает мой новый мальчик, что бы обратить внимание на странное поведение отца. Я вывожу своего молодого человека на лестничную клетку, прошу подождать, проскальзываю в комнату к отцу и нахожу его тяжело дышащим на кровати. Его рот перепачкан кровью. Натренированное подсознание сразу же придумывает сказку, что это кровь из легких - десятки лет курения не могут пройти бесследно. Я холодно интересуюсь, вызвать ли скорую. Отец отрицательно мотает головой и несет какой-то бред. Я с легким сердцем захлопываю дверь. И до сих пор не могу простить себя. Это был первый из эпилептических приступов. Кровь была из прокушенного языка. Но я была слишком безразлична ко всему происходящему. Меня ждал пусть и мальчик, но мужчина, способный дать мне любви, которой в моей крови не циркулировало уже очень много времени. Годы.
Однажды я просыпаюсь в чужой квартире. И я понимаю. Что-то случилось. Звонит мать и просит скорее прийти. Я одеваюсь, хлопаю чужой входной дверью и медленно шагаю по залитой солнцем теплой улице. А потом бросаюсь бежать. Бежать, скорее. Что-то случилось. Медленно вхожу в нашу квартиру и бессознательно впиваюсь глазами в мать. Её слова доходят медленно, словно из далека. "Кажется папа умер..."
Милиция, ненужная равнодушная скорая, сладостноприторный агент похоронного бюро, приехавший даже раньше скорой. Они всегда приезжают первые. Каким-то особым нюхом, недоступным для нормального человека, они чуют смерть и берут след. Милиционер просит найти его документы, мать распахивает ящики стола. На тусклый свет дня выкатываются десятки пустых бутылок дешевой водки. " Вот и все документы", - произносит она в пустоту. Похороны, гроб посреди улицы, бабушка, причитающая над гробом, бескровное лицо матери. Кладбище. Я равнодушно смотрю на человека в гробу и пытаюсь уместить в сознании,что это мой отец. Он умер. И тут я понимаю, что ничего не чувствую. Ведь он умер давно. Очень давно. Мне было шесть.
Где-то через пол года, я, стоя на детской площадке, смотрю на то, как молодой отец играет в футбол со своим маленьким сыном. Мужчина берет ребенка на руки и кружит, кружит, кружит. Ребенок смеётся. Ноги становятся ватными и подгибаются. Я сажусь на землю, закрываю лицо руками, как когда-то давно, очень давно... И начинаю глухо рыдать. Мимо бегут прохожие, отец кружит мальчика, а я глотаю слезы и прошу у отца прощения.
Посредине вселенной в чумной благодати комочком затравленным девочка снова. Но кому здесь далась твоя глупая ненависть? Кого здесь спасет твоя глупая ненависть? Полно.. Здесь всегда понедельник. (с) А. Непомнящий