Сухаревский рынок
СУХАРЕВКА.
Проза О. Мандельштама.
Сухаревка не сразу начинается. Подступы ее широки и плавны и постепенно втягивает буйный торг в свою свирепую воронку. Шершавеет мостовая, буграми и ухабами вскипает улица; видно не терпится Сухаревке - уже раскидала свои манатки, - прямо на крупной мостовой: книжки веерами, игрушки, деревянные ложки - что полегче и в руках не горит. Пустяки, равнодушный товар...
На отлете базара сидят на кочках цирюльники; чисто и крепко бреют двух жильных страстотерпцев. Табуретки, что коленые уголья - а не вскочешь, не убежишь.
Под самой Сухаревой башней, под башней-барыней, из нежного и розового кирпича, под башней-индюшкой, дородной, как 45-летняя государня, к чахлому деревцу привязана холмогорская корова. Когда строили башню кончался огородный XVII-й век. Построил ее Петр с перепугу, увидев дурной сон и на радостях, что обошлось благополучно, вывел на огородной земле диковинную гражданскую постройку: не цейхгауз, не каланчу, а нечто сухопутное до мозга костей, где обучали морскому делу.
Сухаревка земля огородная, ничего что ее затянуло камнем, под ним чувствуется скупой и злой московский суглинок и торговля бьет из под земли, как порождение самой почвы.
Дикое зрелище базар в середине города: здесь могут разорвать человека за украденный пирог и будут швыряться им, как ресиновой куклой; здесь - люди-тесто и хочешь-не хочешь, будут тебя месить чьи то жилистые руки.
Как широкая баба навалится на тебя Сухаревка - недаром славится Москва своих базаров бабьей шириной; плещется злой мелководный торг в зелено-желтых трактирных берегах; слева же подковой разбежался пустой шереметьевский двор, здание легкое и крылатое, как белая девическая ступня.
Базар, как поле засеянное в разбивку то рожью, то овсом, то гречью - размежеван, разлинован, изрезан тропинками - и закрыв глаза, по одним запахам, по испарениям можно сказать какие грядки ты проходишь. То запах свежей убоины, муксусом и здоровьем ударяет в голову - не страшны запах животных трупов, потому что мы не хотим понимать его значения; то квадратный запах дубленной кожи, запах ярма и труда - и тот же - но смягченный и плутоватый запах сапожного товара; то метелочкой петрушки и сельдирея защекочет невинный запах зеленых рядов, ли сытый и круглый запах рядов молочиных.
Я видел тифлисский майдан и черные базары Баку. Разгоряченные лукавые, но в подвижной и страстной выразительности всегда человеческие лица грузинских, армянских и тюркских купцов - но никогда я не видел ничего похожего на ничтожество и однообразие лиц Сухаревских торгашей. Это какая то помесь хорька и человека, подлинно «убогая славянщина». Словно эти хитрые глазки, эти маленькие уши, эти волчьи лбы, этот кустарный румянец на щеку выдавались им всем по-ровну в свертках оберточной бумаги.
Говорят, муж от долгого сожительства становится похожим на жену. Если присмотреться - и купец похож на свой товар: всех спокойнее и благообразнее лобазники: все текуче - один хлеб остается.
Лица мясников говорят о сметке первобытного хирурга они сложнее, подвижнее, добродушнее; мускульная игра, неизбежно сопровождающая их работу: свежевание туши и рубка с плеча, на глазомер, наложило на них отпечаток.
Женщины мануфактурщицы, торгующие булавочной мелочью, заострили лица и поджали тонкие губы.
И здесь отдыхаешь на смуглых и открытых лицах каких то кавказских чертенят, ковыряющих ваксу с блаженным смехом.
Медленно раскачивается Сухаревка, ходит в раж, пьянеет от выкриков, от хлыстовского ритуала купли-продажи. Уже кидает человека из стороны в сторону - только выбрался он из ручной толкучки преследуем сомнительными двуногими лавками, как понесло его одним из порожистых, говорливых ручейков и прибило к тупику - и оглушенный граммофонами, он уже шагает через горящие примусы, через рассыпанный на земле скобяной товар, через книги.
Книги. Какие книги. Какие заглавия: «Глаза карие хорошие», «Талмут и еврей», неудачные сборники стихов, чей детский плач раздался 15 лет назад.
Тут же уголок, напоминающий пожарище - мебель, как бы выброшена из горящего жилья на мостовую: дубовые, с шахматным отливом столы, ореховые буфеты, похожие на женщин в чепцах и наколках, ядовитая зелень турецких диванов, отоманки, рассчитанные на верблюда, мещанские стулья с прямыми чахоточными спинками.
Удивленный человек метнулся обратно - чуть не наступил на белую пену кружевных оборок, взбитых как сливки, и, сам не зная как, очутился среди гармонистов, словно подыгрывающих к чьей то свадьбе, разворачивая лады вежливым извиняющимся движением - так, что в воздухе висит гармонный плач.
Есть что то дикое в зрелище базара: эти десятки тысяч людей, прижимающих к груди свое добро, как спасенного из огня ребенка. Базар всегда пахнет пожаром, несчастием, великим бедствием. Недаром базары загоняют и отгораживают, как чумное место. Если дать волю базару он перекинется в город и город обрастет шерстью; а пока он напоминает о себе серой, неожиданной оберточной литературой, этими кульками и мешочками, которые оказываются то житием святого, то сборником диких анекдотов, то уставом в какой нибудь давно отжившей службы.
Но русские базары, как Сухаревка, особенно жестоки и печальны в своем свирепом многолюдстве. Русского человека тянет на базар не только купить и продать, а чтобы вываляться в народе, дать работу локтям, поневоле отдыхающим в городе, подставить спину под веник брани, божбы и матерщины; он любит торговые петушиные бои и крепкое слово, пущенное в догонку. В городе говорят лениво. Здесь живая речь - говорок, - средство защиты и нападения словно ручной хорек шныряет под давками; базарная речь, как хищный зверек, сверкает маленькими белыми зубками.
Такие базары, как Сухаревка, - возможны только на материке - на самой сухой земле как Пекин или Москва; только на сухой срединной земле, которую привыкли топтать ногами, возможен этот свирепый, расплывающийся торг, кроющим матом эту самую землю.
Несколько пронзительных свистков - и все прячется, упаковывается, уволакивается и площадь пустеет с тою истерической поспешностью, с какою пустели бревенчатые мосты, когда по ним проходила колючая метла страха.
О. Мандельштам.
Текст: журнал "Огонек" 1923 года (орфография сохранена).
Фото: журнал "Коммунальное хозяйство", 1925 год.