Весна! Выставляется первая рама
А. Н. Майков жил в огромном доме на Садовой, против Юсупова сада, жил там много лет. Это отвратительное место Петербурга. Весь этот район города переполнен мелкими торговцами, комиссионерами, гешефтмахерами. Они снуют с своими зонтиками, в старых резиновых калошах, день и ночь по Вознесенскому и Екатерингофскому проспектам. Рядом Сенная - с тем запахом гниющей зелени и разлагающегося мяса, который присущ всем подобным рынкам. По крупным булыжникам мостовой целый день грохочут здесь ломовики, дребезжат дрожки. Когда провели здесь конно-железную линию, местность приняла как будто более приличный вид, но все же это напоминало отвратительную яму большого города.
Не знаю, почему излюбил это место А. Н. Майков, почему он с любовью смотрел через небольшие окошки, выходящие на улицу, на мутное небо, почему с нескрываемым наслаждением слушал благовест церкви на Сенной гулко и ровно несущийся к нему в комнаты великим постом, через форточку, открытую после обеда, чтоб вышел запах постного масла. Окна были того старого образца, когда зимние рамы не открывались, а «выставлялись» и уносились на лето на чердак. Форточки были маленькие квадратные. И Аполлон Николаевич, показывая на потускневшие, непромытые от зимы стекла, с наслаждением говорил:
- Вот об этом самом окне я писал:
Весна! выставляется первая рама!..
Это признание Майкова было для меня жестоким ударом. Одна из прекраснейших иллюзий жизни рассеивалась как фата-моргана. Прелестное лирическое стихотворение укладывалось в эту отвратительную панораму! «В комнату шум ворвался» - грохот ломовиков на Садовой. «Говор народа» - это галдение и ругань извозчиков. «Благовест ближнего храма», - это Сенная и церковь Спаса...
А предпоследний стих, -
И хочется в поле, в далекое поле, -
Где шествуя сыплет цветами весна! -
ведь имеет прямое отношение к первому Парголову, где Аполлон Николаевич сидел целое лето с удочками и удил рыбу! Поэзия, высокая лирика, антики, религия, - все это мешалось с красными червяками, закручивающимися от боли, когда их поэт насаживал на крючки, и обливалось кровью рыб, раздиравших себе горло теми же крючками.
Петр Гнедич «Книга жизни. Воспоминания 1855-1918». Ленинград. 1929 год.