Макс Ли. "Счастливая звезда".
Уже несколько дней в большом доме, выходившем зеркальными окнами в сад, обнесенном со стороны улицы высокой чугунной решеткой, царила страшная тишина. Все в этом доме, начиная с хозяина, высокого, седого старика, и кончая бесчисленной прислугой, ходили на цыпочках, говорили шепотом и прикасались к предметам с удвоенной осторожностью, боясь зацепить стул, хлопнуть дверью, зазвенеть посудой. У всех на лицах был написан испуг.
Каждый день к парадному крыльцу подъезжали сани, и из саней выходили важные люди, перед которыми широко распахивались входные двери. Особенно часто приезжал один господин в золотых очках, поверх которых внимательно глядели большие, серые, светлые глаза. С него особенно учтиво снимал лакей шубу, и к нему навстречу выходил сам хозяин, и оба, молчаливые и строгие, удалялись в комнаты. Перед одной из них, завешенной тяжелой портьерой, они на минуту останавливались и осторожно входили; портьера бесшумно падала за ними и не пропускала извне ни звука, ни шороха. Там, за этой портьерой, в полумраке громадной комнаты. На широкой постели лежал мальчик, прелестный и нежный, как ангел. Он лежал в жару и бреду; большие блестящие глаза мальчика смотрели на всех ничего не видящем взглядом: он никого не узнавал; он произносил бессвязные слова, так тихо, так жалобно звучавшие в тишине громадной комнаты. При взгляде на больного лицо высокого господина в очках принимало печальное суровое выражение, точно он сердился на невидимого, сильного противника, который одерживал победу… Все его знания, создавшие ему громадную известность, были бессильны здесь, у этой кровати, на которой металось маленькое, хрупкое тельце, охваченное огнем болезни. Он ничего не мог сделать. Болезнь шла своим неуклонным течением, которого изменить не мог никто. Так говорил доктор старику и, отдав полушепотом кое-какие распоряжения, уезжал.
Старик дед не отходил от постели ребенка. Для него перестало существовать время: он не знал, когда начинается день, когда кончается ночь. Откинувшись на спинку глубокого кожаного кресла, он сидел неподвижно, как изваяние, целыми часами, вставая лишь для того, чтобы переменить компресс, дать лекарство. Глаза, черные, глубоко впавшие, сверкали из-под нависших бровей, и слезы, медленные, тяжелые, скатывались на длинную седую бороду. Иногда, затаив дыхание, он склонялся над ребенком и мучительно - жадно всматривался в тонкое, обрамленное кудрями личико, черты которого напоминали умершую дочь его, красавицу, любимицу, которая унесла с собой и радость жизни, и веру, оставив это хрупкое существо, часть своего «я» - своего сына…
И теперь, через десять лет, повторилось то же самое: мальчик умирал у него на руках; его отнимала жестокая, грозная сила, как ее тогда, полную жизни. Но тогда ему было легче: он мог молиться… Вот здесь, в этой комнате, часами он простаивал на коленях и бился лбом о холодный пол и умолял, просил, рыдал, умываясь слезами, взывая о помощи и исцелении, о чуде. И все-таки она умерла и чуда не совершилось… И каждый раз, оторвавшись от лица ребенка, холодный взгляд старика обращался туда, где из золотого сияния скорбно и кротко выступал лик Спасителя… Старик с удвоенной нежностью прикасался к горевшему огнем тельцу, поворачивал его осторожно, натягивал сбившееся одеяло, менял быстро таявший на голове лед.
Как пришла эта тяжелая болезнь? Все совершилось так быстро, так неожиданно: еще днем он наполнял дом своим звонким голосом, смехом и все приставал с нежной настойчивостью, чтобы ему «хоть одним глазком» заглянуть в запертую комнату, где стояла милая, зеленая елка. Старик уверял, что никой елки в этом году не будет, что комната заперта потому, что в ней выставляют разбитую раму. Но мальчик не верил, и ластился к деду, и гладил его ручонками по щекам… Вечером он вдруг загрустил и сказал, что у него болит головка, а ночью он уже метался в бреду.
Елки ему не пришлось увидать - убранная, покрытая свечами, она стояла в соседней комнате, и каждый раз, проходя мимо нее, старик останавливался и глядел долго - долго на ее зеленые ветви, покрытые блестящими украшениями. Стройная, возвышалась она посреди комнаты, и такая праздничная, точно в доме, где она стояла, ничего не случилось, точно тот, для кого ее убирали, был здоров, и она ждала его, готовая вспыхнуть разноцветными огнями. Она одна, веселая, разукрашенная, помнила о том, что приближается великий праздник Рождества Христова. Елку дед не приказывал выносить потому, что не допускал мысли, что ребенок может умереть, - пусть она стоит до его выздоровления.
И от елки он медленно возвращался к кроватке, опускался в глубокое кресло и прислушивался к неровному дыханию ребенка.
Но настал день, страшный день, когда все доктора в один голос произнесли свой приговор… Печальные, молчаливые, стояли они все у кроватки больного и уже не тревожили его, не подносили лекарства к его запекшимся губам: борьба была кончена. И все, один за другим, молча покинули комнату…
Старик не слыхал их ухода, он ничего не слыхал, не видал, не сознавал. Точно разом в нем все стихло, умерло. Он долго сидел, опустив голову, уставившись в одну точку, потом встал и подошел к окну.
Он давно не видал улицы, снега и деревьев и теперь, словно очнувшись от глубокого сна, смотрел на них. Ровным, былым блеском сверкал снег в сумерках надвигающегося вечера, и кусты и деревья в палисаднике гнулись под тяжестью пушистых хлопьев. Мимо решетки по улице проходили запоздавшие пешеходы, проезжали сани: все куда-то спешили, торопились, и, глядя на этих спешивших людей, старик вспомнил, что сегодня сочельник. Он невольно поднял глаза на вечернее небо. Там, на этом небе, горела одинокая, светлая звезда. Ее блеск напоминал блеск предрассветной звезды: он был чист и ярок.
И вдруг всем телом, всей тяжестью своей, как обоженный грозою дуб, старик упал на колени и воскликнул: « Господи !..- Это рыданье и вздох пронеслись в тишине и мраке комнаты и повторились еще раз: - Господи!» Казалось, вся сила и вся жизнь сосредоточилась в этом одном слове. С глубокой и пламенной верой молился старик, обратив лицо к далекому небу, где горела рождественская звезда. Жизни, жизни ребенку просил он и взывал, и ждал великого чуда.
Под Новый Год в большом доме была зажжена елка. Тысячью огней вспыхнула она, засияла веселая, нарядная. Сидя на постели, еще слабый, но уже совершенно здоровый, через широко распахнутые двери глядел на нее мальчик и, прислонясь к подушкам, улыбаясь, шептал:
- Ах, дедушка, как хорошо!
На похудевшем личике его вспыхивал румянец; большие прекрасные глаза блестели, отражая весь свет маленьких, ярко горевших свечей. Около него сидел дед; он радостно и умиленно глядел на кроткий и скорбный лик Спасителя.
Каждый день к парадному крыльцу подъезжали сани, и из саней выходили важные люди, перед которыми широко распахивались входные двери. Особенно часто приезжал один господин в золотых очках, поверх которых внимательно глядели большие, серые, светлые глаза. С него особенно учтиво снимал лакей шубу, и к нему навстречу выходил сам хозяин, и оба, молчаливые и строгие, удалялись в комнаты. Перед одной из них, завешенной тяжелой портьерой, они на минуту останавливались и осторожно входили; портьера бесшумно падала за ними и не пропускала извне ни звука, ни шороха. Там, за этой портьерой, в полумраке громадной комнаты. На широкой постели лежал мальчик, прелестный и нежный, как ангел. Он лежал в жару и бреду; большие блестящие глаза мальчика смотрели на всех ничего не видящем взглядом: он никого не узнавал; он произносил бессвязные слова, так тихо, так жалобно звучавшие в тишине громадной комнаты. При взгляде на больного лицо высокого господина в очках принимало печальное суровое выражение, точно он сердился на невидимого, сильного противника, который одерживал победу… Все его знания, создавшие ему громадную известность, были бессильны здесь, у этой кровати, на которой металось маленькое, хрупкое тельце, охваченное огнем болезни. Он ничего не мог сделать. Болезнь шла своим неуклонным течением, которого изменить не мог никто. Так говорил доктор старику и, отдав полушепотом кое-какие распоряжения, уезжал.
Старик дед не отходил от постели ребенка. Для него перестало существовать время: он не знал, когда начинается день, когда кончается ночь. Откинувшись на спинку глубокого кожаного кресла, он сидел неподвижно, как изваяние, целыми часами, вставая лишь для того, чтобы переменить компресс, дать лекарство. Глаза, черные, глубоко впавшие, сверкали из-под нависших бровей, и слезы, медленные, тяжелые, скатывались на длинную седую бороду. Иногда, затаив дыхание, он склонялся над ребенком и мучительно - жадно всматривался в тонкое, обрамленное кудрями личико, черты которого напоминали умершую дочь его, красавицу, любимицу, которая унесла с собой и радость жизни, и веру, оставив это хрупкое существо, часть своего «я» - своего сына…
И теперь, через десять лет, повторилось то же самое: мальчик умирал у него на руках; его отнимала жестокая, грозная сила, как ее тогда, полную жизни. Но тогда ему было легче: он мог молиться… Вот здесь, в этой комнате, часами он простаивал на коленях и бился лбом о холодный пол и умолял, просил, рыдал, умываясь слезами, взывая о помощи и исцелении, о чуде. И все-таки она умерла и чуда не совершилось… И каждый раз, оторвавшись от лица ребенка, холодный взгляд старика обращался туда, где из золотого сияния скорбно и кротко выступал лик Спасителя… Старик с удвоенной нежностью прикасался к горевшему огнем тельцу, поворачивал его осторожно, натягивал сбившееся одеяло, менял быстро таявший на голове лед.
Как пришла эта тяжелая болезнь? Все совершилось так быстро, так неожиданно: еще днем он наполнял дом своим звонким голосом, смехом и все приставал с нежной настойчивостью, чтобы ему «хоть одним глазком» заглянуть в запертую комнату, где стояла милая, зеленая елка. Старик уверял, что никой елки в этом году не будет, что комната заперта потому, что в ней выставляют разбитую раму. Но мальчик не верил, и ластился к деду, и гладил его ручонками по щекам… Вечером он вдруг загрустил и сказал, что у него болит головка, а ночью он уже метался в бреду.
Елки ему не пришлось увидать - убранная, покрытая свечами, она стояла в соседней комнате, и каждый раз, проходя мимо нее, старик останавливался и глядел долго - долго на ее зеленые ветви, покрытые блестящими украшениями. Стройная, возвышалась она посреди комнаты, и такая праздничная, точно в доме, где она стояла, ничего не случилось, точно тот, для кого ее убирали, был здоров, и она ждала его, готовая вспыхнуть разноцветными огнями. Она одна, веселая, разукрашенная, помнила о том, что приближается великий праздник Рождества Христова. Елку дед не приказывал выносить потому, что не допускал мысли, что ребенок может умереть, - пусть она стоит до его выздоровления.
И от елки он медленно возвращался к кроватке, опускался в глубокое кресло и прислушивался к неровному дыханию ребенка.
Но настал день, страшный день, когда все доктора в один голос произнесли свой приговор… Печальные, молчаливые, стояли они все у кроватки больного и уже не тревожили его, не подносили лекарства к его запекшимся губам: борьба была кончена. И все, один за другим, молча покинули комнату…
Старик не слыхал их ухода, он ничего не слыхал, не видал, не сознавал. Точно разом в нем все стихло, умерло. Он долго сидел, опустив голову, уставившись в одну точку, потом встал и подошел к окну.
Он давно не видал улицы, снега и деревьев и теперь, словно очнувшись от глубокого сна, смотрел на них. Ровным, былым блеском сверкал снег в сумерках надвигающегося вечера, и кусты и деревья в палисаднике гнулись под тяжестью пушистых хлопьев. Мимо решетки по улице проходили запоздавшие пешеходы, проезжали сани: все куда-то спешили, торопились, и, глядя на этих спешивших людей, старик вспомнил, что сегодня сочельник. Он невольно поднял глаза на вечернее небо. Там, на этом небе, горела одинокая, светлая звезда. Ее блеск напоминал блеск предрассветной звезды: он был чист и ярок.
И вдруг всем телом, всей тяжестью своей, как обоженный грозою дуб, старик упал на колени и воскликнул: « Господи !..- Это рыданье и вздох пронеслись в тишине и мраке комнаты и повторились еще раз: - Господи!» Казалось, вся сила и вся жизнь сосредоточилась в этом одном слове. С глубокой и пламенной верой молился старик, обратив лицо к далекому небу, где горела рождественская звезда. Жизни, жизни ребенку просил он и взывал, и ждал великого чуда.
Под Новый Год в большом доме была зажжена елка. Тысячью огней вспыхнула она, засияла веселая, нарядная. Сидя на постели, еще слабый, но уже совершенно здоровый, через широко распахнутые двери глядел на нее мальчик и, прислонясь к подушкам, улыбаясь, шептал:
- Ах, дедушка, как хорошо!
На похудевшем личике его вспыхивал румянец; большие прекрасные глаза блестели, отражая весь свет маленьких, ярко горевших свечей. Около него сидел дед; он радостно и умиленно глядел на кроткий и скорбный лик Спасителя.