Оловянный солдатик. 1941-2011. Память.
Эта публикация знаменует собой введение нового тега - ljaudio.livejournal.com/tag/antiglamour
Эта ветвь не для всех.
Зато она одна из наиболее приближённых
к жизненным реалиям. О которых важно помнить.
iconra
Когда ужасы войны переплетаются с ужасами душ человеческих, - получается настоящий ад. Ад на земле. А надежда с нами, покуда всё новые и новые послевоенные поколения помнят. Мыслят и чувствуют.
СКАЧАТЬ/June2011/iconra_tin_soldier_mus.mp3
Оловянный солдатик
Дождь шел четвертую ночь подряд. Он приходил всегда неожиданно и спустя мгновение топил город в своих слезах. Дождь колотил в стекла, гремел по крыше, распахивал форточки в окнах, дождь хотел войти в дома и поселиться в них навсегда...
В комнате у маленького мальчика горела ночная лампочка. У лампочки был абажур из пожелтевшей от времени и слегка подгоревшей от её тепла газеты. На газете были напечатаны сейчас уже неразличимые слова и фотография. Люди на фотографии улыбались и кому-то махали руками. Тал светило солнце и ветер с моря теребил их волосы. Мальчик сидел в кровати, прижавшись спиной к истертой спинке, укутанный по самый подбородок в байковое одеяльце. Мальчик тесно прижимал к своей худой груди пластмассового солдата. У солдата на каске алела звезда, желтое лицо его пересекал шрам, обнажавший фиолетовый пластик и еще у солдата не было руки, зато в другой руке была винтовка. Мальчик смотрел, как дождь царапает стекло со стороны улицы, и только сильнее прижимал к себе однорукого солдата и утопал в одеяле. В комнате было сухо и холодно.
А в соседней комнате мама мальчика кричала и суетилась под грузным телом стареющего прапорщика, царапая его плечи и грудь. Прапорщик пыхтел и обильно потел, что делу в общем-то не помогало, а когда час спустя кто-то словно выпустил воздух из его щупленького друга и мама мальчика звонко ж обидно засмеялась, прапорщик схватил её за окрашенные перекисью водорода волосы и со всей силой ударил об угол железкой и жутко визгливой койки. Смех резко оборвался, зато раздался недоверчивый смешок, а затем испуганное, суетливое молчание, пока прапорщик истерично натягивал свои заштопанные на мотне галифе. Затем послышалось вкрадчивое скрипение ступенек на лестнице и облегченное "хрясть" закрывающейся двери.
Когда наступило утро, дождь уже закончился. Земля нехотя втягивала в себя все его ночные последствия, при этом заметно распухая и пачкаясь. Мальчик потер тоненькой ручкой свои огромные голубые глаза и озабоченно пощупал под одеялом солдата. Штык в его уцелевшей руке впился в байку и весело распорол его от середины и почти до края. У мальчика перехватило дыхание, и глаза наполнились слезами от страха. Он живо представил ремень невесть куда подевавшегося отца - единственное, кроме выцветшей зеленой пилотки с посиневшей на солнце звездой, что от него осталось в этом доме, который летел пряжкой прямо в живот (или спину, или голову, или лицо и т.д. и т.п.), направляемый, умелой рукой матери. Он живо представил второй и третий, и пятый удар, и понял, что придется ему опять падать в обморок от боли, потому что кричать - мама злится еще больше и больше и тебя могут увести в больницу соседка или толстая тётка дворничиха, тебя, согнутого пополам от боли в треснутых рёбрах, тебя, хватающего кровавое месиво собственного лица. Мальчик тихонько выскользнул из-под одеяла и запихнул своего бывшего друга, а как оказалось, предателя и врага под тумбочку, на которой в бутылке из-под кефира старилась больная белая ромашка.
Стерев худыми кулачками слёзы, он натянул короткие штанишки с бретелями, сунул ноги в огромные калоши и вышел из своей комнаты. Во дворе резво гоняла лужи из угла в угол щербатая метла тетки-дворничихи с белым-пребелым шрамом через правый глаз, соседка воплями смехом лихо форсировала болотистые равнины городской площади, все равно утопая по кольни в жиже, развезенной ночью проходившими в тыл боевыми машинами десанта. Старая перекрученная, что стояла возле их дома, уныло глядела ей в след и скучающе прикидывала шансы добраться до магазина на другой стороне площади и не утонуть где-нибудь по середине площади. Мальчик отошел от окна в коридоре, переклеенного крест-накрест белыми лентами бинтов и ломая пальцы и кусая губы, толкнул дверь в комнату матери. Сегодня она открылась легко, предательски приглашая его войти в это место, наполненное узлами украденного где-то в разрушенных домах мебели и свистами жестокого ремня отца. Как ни странно, мальчика же пригвоздил к месту крик матери, потому, что такового не последовало. Обычно "херов ублюдок" застывал на пол шаге и начинал мелко-мелко трястись и сразу забывал "какого херова, ёпт" он сюда пришел, а когда "вспоминал, то в его сторону летела пустая бутылка или хищно свистящий, отцов ремень. Сегодня сценарий изменился, едва дыша "херов ублюдок" осторожно выглянул из-за "трофейного нормандского шифонера оосемнадцатого веку" и поглядел на кровать. На ней безвольно раскинув руки и ноги в стороны лежала его мать и улыбаясь неуверенной улыбкой, смотрела в окно. Он не поверил своим глазам. Для начала он снова спрятался за "трофейный шифонер" и недоумённо заморгал, а когда делал втором, шаг чтобы вновь выглянуть, то задел ногой лежащую на исцарапанном паркете бутылку, в которой что-то сине-голубоватое плескалось и разило нафталином. Бутылка возмущенно звякнула и покатилась, рокоча по выщербленным паркетинам к окну. Мальчик собрался было убегать, но, как ни странно, мать его не пошевелилась даже, её голая вислая грудь неподвижно возлежала на смятых простынях, покрытых желтыми пятнами и не шевелилась. Руки и моги, весело раскинутые в стороны каменно застыли, больше похожие на лапки мёртвого насекомого, прижатого иголкой к бумаге. Если бы мальчик увидел такого неподвижного жука, он бы радостно схватил, его мертвого, двумя пальцами за бока и бросился бы показывать его своим приятелям, которые бы брезгливо его трогали и завистливо смотрели на того, кто его нашел. Мальчик робко позвал маму, но она так же неуверенно-язвительной улыбкой глядела в окно и молчала. Он подошел ближе и, зажав сцепленные ладошки между колен, наклонился и заглянул ей глаза, В глазах был лёд. Но не такой жгучий и острый, какой был в них, когда она полосовала его тоненькое тельце ремнём, а просто лед, уверенный и спокойным лёд, как тот, что висит на краю крыши зимой и не боится сорваться вниз. От этого взгляда веяло холодом. Однажды мальчик заглянул в глаза мертвому солдату, которому оторвало взрывом верхнюю часть головы вместе с верхней челюстью. В них не было боли, только гладкий, невозмутимый лёд. Мальчик протянул руку и коснулся бедра матери. Оно было жесткое и холодное. Он провел рукой по её животу, груди, дотронулся до её щеки, а затем отнял руку от её тела и долго сжимал ладошку, согревая её смертельного холода. Ом смотрел на свою руку и почувствовал, как горячие слезы катятся по щекам, он разжал руку и утер слёзы. Рука сразу согрелась, а в груди, что-то быстро и больно застучало. Он уверенней подошел к кровати и только тогда заметил тёмно-бордовое пятно, расплывшееся по подушке, сорванный кусок скальпа на голове у матери и что-то серое и вязкое, вытекающее из трещин между костями в ее затылке. Большой шматок кожи с перепутанными волосами прилип к железной спинке кровати. Мальчик посмотрел на потолок и увидел ржавые водяные разводы на пожелтевшей от времени побелке. Возле самого потолка обои истлели и отвалились от стен, скатываясь струпьями в рулоны. В углу на потолке был черный круг копоти от горевшей здесь всю зиму керосинки! На стене, напротив окна, заваленного тремя кое-где разорвавшимися мешками с песком, были приклеены к обоям фотографии голых девиц и молодых людей а поверх них отвратительно розовой губной помадой было криво написано "Хочу!". На большом выщербленном туалетном столике с расколотым в углу зеркалом, шелушащемся от времени были навалены драные бежевые чулки, лифчики и нештопаные шерстяные носки. В аккуратную, но не становившуюся от этого менее хаотичную кучку, были свалены тушь, румяны и остальные подобные вещички. В это время в углу на крюке завопил радиодинамик. Кто-то там, на волнах надрываясь горлом, безуспешно пытался петь про любовь танка к самоходке под бешеный аккомпанемент атмосферных и стратегических помех. Спустя минуты долгие и невообразимо громкие, мальчик оторвал от лица руки, которыми в страхе зажал голову, он еще раз посмотрел на тело матери и слез с её койки. Он нащупал рукой драный ногтями пододеяльник и аккуратно застелил тело сверху. Почему-то ему было ужасно тяжело в груди и больно в голове. Даже еще больнее, чем тогда, когда злобный ремень драл кожу на его спине. Он шёл и думал, что скажет толстая тётка дворничиха, когда узнает, что мать мертва. Она наверняка подумает, что это он, это он её... А соседка, она завопит, как делала всегда, поднимая его распростёртое в обмороке тело с пола, пока мать тяжело дыша откладывала ремень в сторону и опрокидывала в горло очередной стакан водки. Он не скажет им, но они узнают, они узнают про всё, когда войдут в её комнату за папиросами и тогда, тогда они отдадут его черножопым. Пусть они помучают его, это будет намного больнее ремня или бутылки… Мальчик поднял глаза от пола и выглянул в окно в коридоре. Там на склонах соседнего перевала что-то осторожно блестело.
БМД ушли в пять утра, они двигались в тыл, свирепо водя по сторонам стволами своих тяжелых пулемётов. Они не далеко уехали. Головную машину кумулятивный заряд прожёг насквозь, и она полыхнула голубым огнём. Хвостовая разлетелась брызгами над радиоуправляемой миной. Те, что в середине толкались и суетились, пытаясь выбраться из узкого прохода между скал, не смогли и покрылись горячей пленкой напалма. Отряд развернулся и двинулся в сторону селения. Зеленые ленточки исчезли в дыму ж тумане.
Мальчик доставал из-под тумбочки однорукого солдата-предателя, когда вдруг рухнул потолок, а во дворе визжа и плюясь, на спине в грязи крутилась дворничиха, сжимая края рассеченного живота. Одинокая липа постояла минутку, а потом с хрустом и воем, немного вращаясь, легла поверх дымных развалин. Вскоре дымными шарами пыли и осколков бетона разлетелись в стороны и другие дома. Через десять минут все было также тихо и спокойно, быть может, только чуточку мертвее. .
Эта ветвь не для всех.
Зато она одна из наиболее приближённых
к жизненным реалиям. О которых важно помнить.
iconra
Когда ужасы войны переплетаются с ужасами душ человеческих, - получается настоящий ад. Ад на земле. А надежда с нами, покуда всё новые и новые послевоенные поколения помнят. Мыслят и чувствуют.
СКАЧАТЬ/June2011/iconra_tin_soldier_mus.mp3
Оловянный солдатик
Дождь шел четвертую ночь подряд. Он приходил всегда неожиданно и спустя мгновение топил город в своих слезах. Дождь колотил в стекла, гремел по крыше, распахивал форточки в окнах, дождь хотел войти в дома и поселиться в них навсегда...
В комнате у маленького мальчика горела ночная лампочка. У лампочки был абажур из пожелтевшей от времени и слегка подгоревшей от её тепла газеты. На газете были напечатаны сейчас уже неразличимые слова и фотография. Люди на фотографии улыбались и кому-то махали руками. Тал светило солнце и ветер с моря теребил их волосы. Мальчик сидел в кровати, прижавшись спиной к истертой спинке, укутанный по самый подбородок в байковое одеяльце. Мальчик тесно прижимал к своей худой груди пластмассового солдата. У солдата на каске алела звезда, желтое лицо его пересекал шрам, обнажавший фиолетовый пластик и еще у солдата не было руки, зато в другой руке была винтовка. Мальчик смотрел, как дождь царапает стекло со стороны улицы, и только сильнее прижимал к себе однорукого солдата и утопал в одеяле. В комнате было сухо и холодно.
А в соседней комнате мама мальчика кричала и суетилась под грузным телом стареющего прапорщика, царапая его плечи и грудь. Прапорщик пыхтел и обильно потел, что делу в общем-то не помогало, а когда час спустя кто-то словно выпустил воздух из его щупленького друга и мама мальчика звонко ж обидно засмеялась, прапорщик схватил её за окрашенные перекисью водорода волосы и со всей силой ударил об угол железкой и жутко визгливой койки. Смех резко оборвался, зато раздался недоверчивый смешок, а затем испуганное, суетливое молчание, пока прапорщик истерично натягивал свои заштопанные на мотне галифе. Затем послышалось вкрадчивое скрипение ступенек на лестнице и облегченное "хрясть" закрывающейся двери.
Когда наступило утро, дождь уже закончился. Земля нехотя втягивала в себя все его ночные последствия, при этом заметно распухая и пачкаясь. Мальчик потер тоненькой ручкой свои огромные голубые глаза и озабоченно пощупал под одеялом солдата. Штык в его уцелевшей руке впился в байку и весело распорол его от середины и почти до края. У мальчика перехватило дыхание, и глаза наполнились слезами от страха. Он живо представил ремень невесть куда подевавшегося отца - единственное, кроме выцветшей зеленой пилотки с посиневшей на солнце звездой, что от него осталось в этом доме, который летел пряжкой прямо в живот (или спину, или голову, или лицо и т.д. и т.п.), направляемый, умелой рукой матери. Он живо представил второй и третий, и пятый удар, и понял, что придется ему опять падать в обморок от боли, потому что кричать - мама злится еще больше и больше и тебя могут увести в больницу соседка или толстая тётка дворничиха, тебя, согнутого пополам от боли в треснутых рёбрах, тебя, хватающего кровавое месиво собственного лица. Мальчик тихонько выскользнул из-под одеяла и запихнул своего бывшего друга, а как оказалось, предателя и врага под тумбочку, на которой в бутылке из-под кефира старилась больная белая ромашка.
Стерев худыми кулачками слёзы, он натянул короткие штанишки с бретелями, сунул ноги в огромные калоши и вышел из своей комнаты. Во дворе резво гоняла лужи из угла в угол щербатая метла тетки-дворничихи с белым-пребелым шрамом через правый глаз, соседка воплями смехом лихо форсировала болотистые равнины городской площади, все равно утопая по кольни в жиже, развезенной ночью проходившими в тыл боевыми машинами десанта. Старая перекрученная, что стояла возле их дома, уныло глядела ей в след и скучающе прикидывала шансы добраться до магазина на другой стороне площади и не утонуть где-нибудь по середине площади. Мальчик отошел от окна в коридоре, переклеенного крест-накрест белыми лентами бинтов и ломая пальцы и кусая губы, толкнул дверь в комнату матери. Сегодня она открылась легко, предательски приглашая его войти в это место, наполненное узлами украденного где-то в разрушенных домах мебели и свистами жестокого ремня отца. Как ни странно, мальчика же пригвоздил к месту крик матери, потому, что такового не последовало. Обычно "херов ублюдок" застывал на пол шаге и начинал мелко-мелко трястись и сразу забывал "какого херова, ёпт" он сюда пришел, а когда "вспоминал, то в его сторону летела пустая бутылка или хищно свистящий, отцов ремень. Сегодня сценарий изменился, едва дыша "херов ублюдок" осторожно выглянул из-за "трофейного нормандского шифонера оосемнадцатого веку" и поглядел на кровать. На ней безвольно раскинув руки и ноги в стороны лежала его мать и улыбаясь неуверенной улыбкой, смотрела в окно. Он не поверил своим глазам. Для начала он снова спрятался за "трофейный шифонер" и недоумённо заморгал, а когда делал втором, шаг чтобы вновь выглянуть, то задел ногой лежащую на исцарапанном паркете бутылку, в которой что-то сине-голубоватое плескалось и разило нафталином. Бутылка возмущенно звякнула и покатилась, рокоча по выщербленным паркетинам к окну. Мальчик собрался было убегать, но, как ни странно, мать его не пошевелилась даже, её голая вислая грудь неподвижно возлежала на смятых простынях, покрытых желтыми пятнами и не шевелилась. Руки и моги, весело раскинутые в стороны каменно застыли, больше похожие на лапки мёртвого насекомого, прижатого иголкой к бумаге. Если бы мальчик увидел такого неподвижного жука, он бы радостно схватил, его мертвого, двумя пальцами за бока и бросился бы показывать его своим приятелям, которые бы брезгливо его трогали и завистливо смотрели на того, кто его нашел. Мальчик робко позвал маму, но она так же неуверенно-язвительной улыбкой глядела в окно и молчала. Он подошел ближе и, зажав сцепленные ладошки между колен, наклонился и заглянул ей глаза, В глазах был лёд. Но не такой жгучий и острый, какой был в них, когда она полосовала его тоненькое тельце ремнём, а просто лед, уверенный и спокойным лёд, как тот, что висит на краю крыши зимой и не боится сорваться вниз. От этого взгляда веяло холодом. Однажды мальчик заглянул в глаза мертвому солдату, которому оторвало взрывом верхнюю часть головы вместе с верхней челюстью. В них не было боли, только гладкий, невозмутимый лёд. Мальчик протянул руку и коснулся бедра матери. Оно было жесткое и холодное. Он провел рукой по её животу, груди, дотронулся до её щеки, а затем отнял руку от её тела и долго сжимал ладошку, согревая её смертельного холода. Ом смотрел на свою руку и почувствовал, как горячие слезы катятся по щекам, он разжал руку и утер слёзы. Рука сразу согрелась, а в груди, что-то быстро и больно застучало. Он уверенней подошел к кровати и только тогда заметил тёмно-бордовое пятно, расплывшееся по подушке, сорванный кусок скальпа на голове у матери и что-то серое и вязкое, вытекающее из трещин между костями в ее затылке. Большой шматок кожи с перепутанными волосами прилип к железной спинке кровати. Мальчик посмотрел на потолок и увидел ржавые водяные разводы на пожелтевшей от времени побелке. Возле самого потолка обои истлели и отвалились от стен, скатываясь струпьями в рулоны. В углу на потолке был черный круг копоти от горевшей здесь всю зиму керосинки! На стене, напротив окна, заваленного тремя кое-где разорвавшимися мешками с песком, были приклеены к обоям фотографии голых девиц и молодых людей а поверх них отвратительно розовой губной помадой было криво написано "Хочу!". На большом выщербленном туалетном столике с расколотым в углу зеркалом, шелушащемся от времени были навалены драные бежевые чулки, лифчики и нештопаные шерстяные носки. В аккуратную, но не становившуюся от этого менее хаотичную кучку, были свалены тушь, румяны и остальные подобные вещички. В это время в углу на крюке завопил радиодинамик. Кто-то там, на волнах надрываясь горлом, безуспешно пытался петь про любовь танка к самоходке под бешеный аккомпанемент атмосферных и стратегических помех. Спустя минуты долгие и невообразимо громкие, мальчик оторвал от лица руки, которыми в страхе зажал голову, он еще раз посмотрел на тело матери и слез с её койки. Он нащупал рукой драный ногтями пододеяльник и аккуратно застелил тело сверху. Почему-то ему было ужасно тяжело в груди и больно в голове. Даже еще больнее, чем тогда, когда злобный ремень драл кожу на его спине. Он шёл и думал, что скажет толстая тётка дворничиха, когда узнает, что мать мертва. Она наверняка подумает, что это он, это он её... А соседка, она завопит, как делала всегда, поднимая его распростёртое в обмороке тело с пола, пока мать тяжело дыша откладывала ремень в сторону и опрокидывала в горло очередной стакан водки. Он не скажет им, но они узнают, они узнают про всё, когда войдут в её комнату за папиросами и тогда, тогда они отдадут его черножопым. Пусть они помучают его, это будет намного больнее ремня или бутылки… Мальчик поднял глаза от пола и выглянул в окно в коридоре. Там на склонах соседнего перевала что-то осторожно блестело.
БМД ушли в пять утра, они двигались в тыл, свирепо водя по сторонам стволами своих тяжелых пулемётов. Они не далеко уехали. Головную машину кумулятивный заряд прожёг насквозь, и она полыхнула голубым огнём. Хвостовая разлетелась брызгами над радиоуправляемой миной. Те, что в середине толкались и суетились, пытаясь выбраться из узкого прохода между скал, не смогли и покрылись горячей пленкой напалма. Отряд развернулся и двинулся в сторону селения. Зеленые ленточки исчезли в дыму ж тумане.
Мальчик доставал из-под тумбочки однорукого солдата-предателя, когда вдруг рухнул потолок, а во дворе визжа и плюясь, на спине в грязи крутилась дворничиха, сжимая края рассеченного живота. Одинокая липа постояла минутку, а потом с хрустом и воем, немного вращаясь, легла поверх дымных развалин. Вскоре дымными шарами пыли и осколков бетона разлетелись в стороны и другие дома. Через десять минут все было также тихо и спокойно, быть может, только чуточку мертвее. .