Александр Бутько: "Выше всех ординаров"
На исходе прошлого года попались мне в журнале "Ликбез" хорошие стихи, если кто не знает, этот журнал издается в Барнауле. Автором стихов оказался Александр Бутько.
Александра я знаю давно, еще по Литинституту, он старался особо не выделяться среди своих сокурсников, жил в знаменитом общежитии на Добролюбова 9/11, потом работал там же в библиотеке. Стихов я его тогда не читал, хотя общался почти со всеми жившими в общаге студентами. То, что поэты кучкуются в основном по своим семинарам, безусловно, одна из самых больших проблем Литинститута. Есть, конечно, во все времена свои "звезды", которые и после Лита не теряются, но все же большинство исчезает бесследно. Тем отрадней было обнаружить на страницах провинциального журнала эти стихи.
* * *
Мы встретились в последний раз, мечта моя,
мне достается Бог, тебе - Атлантика...
Я долго жил, о будущем не думая,
на улице известного фанатика.
Казались прошлым времена бредовые,
но бедами уже тянуло новыми -
в окно влетали мотыльки махровые,
и втискивался клён ковчегом Ноевым.
И что в разлуке нам с тобой припомнится?
Ведь ничего не вышло - и остыли мы:
нервозный мальчик не дождался скромницу
с какой-то польской ласковой фамилией.
Давай, смеясь над страстью искалеченной,
мы ни рубля не бросим ей, ни фантика:
ты где-то в дебрях спальных стала женщиной,
а я уехал с улицы фанатика.
Прощай, беги от маленького деспота,
в стране снегов спасение ищи свое,
а тем, кому бежать отсюда некуда
ковчегом станет клён, а Ноем - лист его.
* * *
Кончался не вписанный в хроники год,
а школьная осень лежала во зле:
смотрели на школу детсад и завод -
кирпичный уродец и древний скелет,
чернели уступы и шли поезда
по узкой плотине над темной рекой,
и высилась рядом речная вода,
которая долго казалась морской.
Тому, кто уехал оттуда давно,
однажды, под утро, в причудливом сне
приснится, что берег уходит на дно,
сдаваясь разбившей плотину волне:
он детству не должен уже ничего,
но смотрит на тонущих издалека
и верит, как в школе учили его,
что в древнее русло вернется река.
* * *
Живу квартирантом на дальнем столичном бульваре -
безлюдном, убогом, и где-то почти на краю,
не жду откровений, но каждой на выселках твари
и каждому дереву древнее имя даю.
Изгнанья не будет, а я вспоминаю о воле,
о пятнышке света в кротовьих потемках - я мог
выдумывать ветер алтайский и крымское море,
камчатские сопки, канадский колючий снежок.
Мне, в общем, неплохо живется по скромному счету,
но мокнет, шатается, сыростью пахнет жильё,
и не в иорданскую, а в первобытную воду
мечтает вернуться безглазое тело моё.
Елагин остров
1.
Не тает странный вечерний морок
в Преображенском соборном звоне:
на этот северный страшный город
теперь похожи мои ладони.
С разметкой улиц, линий, историй,
как два туманных острова, рядом,
они застыли у края моря,
под летним ливнем и женским взглядом.
Спаси меня неизвестным словом
от мыслей вслух, от моих кошмаров
о синих реках, волнах багровых,
разлитых выше всех ординаров.
2.
По мерзлым травам, опавшим веткам
ты в дом без окон приходишь греться,
и я тебе говорю, что редко
у птиц бывает больное сердце.
Пока, в предсмертном летя припадке,
на долгий снег не упала птица,
пойдем и вспомним музыку в парке,
круженье бронзовых дев Матисса.
Дворец, парящий над старым лугом,
над целым миром в зеленом тоне,
прирос к своим невесомым дугам
и тень крыла на его колонне.
И если не было это чудо
всего лишь перышком мертвой птицы,
нам есть куда уходить отсюда
воскреснуть или развоплотиться.
* * *
Господи, опять меня сотвори,
напиши, сверши надо мной благое
или злое - я у себя внутри
и устал в бессрочном лежать покое.
Вот грудина моя, пограничный столб -
за него, без паспорта и без цели
я сбежал, разбился или утоп,
а всего лишь замер на самом деле.
Дай к душе мне рифму на весь мой век -
кроме сна, ребра и опасной бритвы -
если твой рифмуется человек
с бесконечным словом твоей молитвы.
* * *
Живому страшно вернуться в прах,
но вечный опыт больней, чем гибель:
я знал тебя в голубых морях -
комочком нежности в первой рыбе.
Я бился в нервном ее узле,
а ты в хвосте возникала, ниже,
и я сквозь плоть на тебя смотрел,
потом забылся, родился, выжил...
В музее древностей, под стеклом,
для самых умных одни загадки,
а мы узнали наш первый дом
в простом реликтовом отпечатке.
Пойми, что этот блаженный брак
не в нашей власти, мы не смогли бы
остаться в городе вместе, как
в горячем теле последней рыбы.
А я в каком-то ночном бреду
увидел новые наши лица
и сам к вокзалу тебя веду,
уже надеясь опять забыться.
* * *
Милая, в замысле высшем о нас
тайны особенной нет:
бедный художник в других временах
твой завершает портрет.
Первую молодость бросил в мечтах,
сдался в начале второй,
в третьей дошел до беспамятства - так
жил он до встречи с тобой.
Ночью, на мостике через провал
между эпохами, он,
пьяный, увидел тебя и позвал
прямо с твоих похорон.
Ты искупленьем была для него:
вымучив каждый мазок,
он от судьбы отрывает живой,
пахнущий небом кусок.
Ты до утра умирала при мне,
чтобы другого спасти -
ты оказалась кому-то нужней
в красках, чем мне во плоти.
Ты умерла и открыла в другом
стывшую сгустками кровь;
я в полусвете листаю альбом
знавших тебя мастеров:
снова за множеством лиц узнаю
только одно - и тогда
жизни прощаю бездомность твою
страшную, как высота.
Человек
1.
В море свое исторгнут,
новым китом Иона...
В чреве китовом мокнут
бабочки и знамёна.
Там догнивает лето:
кончились битвы, боги:
гипсовый глаз поэта,
лошади мертвой ноги...
В теплом утробном смраде
перемешались прахи -
орды, вожди, отряды
половцы и варяги,
немцы, птенцы петровы
ленинцы и чухонцы...
Лишь посмотри, и снова
в море, над морем - солнце.
2.
Сплю и помню в шквале сна снеговом
дерево с живыми, как время, листьями
и других, которые, от него
не вкусив, из счастья уходят чистыми.
Я в бреду, а дева, одна из них,
у постели, с травами и примочками.
Я же видел изгнанных, остальных -
шли из мифа в мир: с сыновьями, дочками.
Шли толпой, а рядом теперь - одна,
да и та как будто бы полупьяная...
Так бы и лежать, не всплывать со дна,
если бы не память моя упрямая.
3.
Не прикасайся к жизни, пойми хотя бы,
что не увидишь чуда, в себе опомнясь -
лучше останься в мартовской снежной хляби,
не человек еще, а его прообраз,
просто пловец, который воды боится,
но не боится моря, в него ныряя:
он в глубине своей живёт очевидцем
первых времен, случайных молекул рая.
Скоро под ним сойдутся земные плиты,
но, уцелев под медленным их напором,
маленький твой пловец, человек забытый,
мечется и не может расстаться с морем.
Исход
1.
Маленькая деспотия:
зимних улиц исподнее,
скинутое и грязное,
перед полночной казнью.
Всем бунтарям истории -
вечным смертникам Гойи,
стрельцам, юнцам, декабристам
здесь до конца молиться.
Только бы в ночь расстрельную,
висельную, нательную
не завязали глаз им,
чтобы открылись разом.
2.
«Потому, как виновен я...»
А. Башлачев
Кто, угрюмый и одинокий,
весь нескладен и кривоног,
тонок, в мартовские уроки
шел, на лужах кроша ледок?
Кто теперь, в раю ледниковом,
небо чувствуя над собой,
смертный лед разбивает словом,
острым сердцем, кривой стопой?
Кто с пещерным пляшет медведем
в год побегов и площадей?
Мы с тобой никак не уедем
из последней судьбы своей.
В год отчаянья и растраты,
неизвестный от Рождества,
мы останемся виноваты,
но и жизнь не станет права.
3.
В любые живя времена,
эпоха ли гибнет, страна -
не жди обещанья другого:
свидетель до времени спит,
последнее лето стоит
на желтых костях богослова.
Не станет ни стран, ни времен,
и скоро, святому вдогон,
по древнему тонкому следу,
родившийся в день Паламы,
ты выйдешь из финской зимы
навстречу нетварному свету.
И свет, где остался пророк,
в котором ослеп и умолк,
обратной не помня дороги,
сияет уже над тобой,
предсмертной своей белизной,
надеждой в последние сроки.
Полностью подборку, которую я переделал и сократил можно прочитать на "Мегалите".
Александра я знаю давно, еще по Литинституту, он старался особо не выделяться среди своих сокурсников, жил в знаменитом общежитии на Добролюбова 9/11, потом работал там же в библиотеке. Стихов я его тогда не читал, хотя общался почти со всеми жившими в общаге студентами. То, что поэты кучкуются в основном по своим семинарам, безусловно, одна из самых больших проблем Литинститута. Есть, конечно, во все времена свои "звезды", которые и после Лита не теряются, но все же большинство исчезает бесследно. Тем отрадней было обнаружить на страницах провинциального журнала эти стихи.
* * *
Мы встретились в последний раз, мечта моя,
мне достается Бог, тебе - Атлантика...
Я долго жил, о будущем не думая,
на улице известного фанатика.
Казались прошлым времена бредовые,
но бедами уже тянуло новыми -
в окно влетали мотыльки махровые,
и втискивался клён ковчегом Ноевым.
И что в разлуке нам с тобой припомнится?
Ведь ничего не вышло - и остыли мы:
нервозный мальчик не дождался скромницу
с какой-то польской ласковой фамилией.
Давай, смеясь над страстью искалеченной,
мы ни рубля не бросим ей, ни фантика:
ты где-то в дебрях спальных стала женщиной,
а я уехал с улицы фанатика.
Прощай, беги от маленького деспота,
в стране снегов спасение ищи свое,
а тем, кому бежать отсюда некуда
ковчегом станет клён, а Ноем - лист его.
* * *
Кончался не вписанный в хроники год,
а школьная осень лежала во зле:
смотрели на школу детсад и завод -
кирпичный уродец и древний скелет,
чернели уступы и шли поезда
по узкой плотине над темной рекой,
и высилась рядом речная вода,
которая долго казалась морской.
Тому, кто уехал оттуда давно,
однажды, под утро, в причудливом сне
приснится, что берег уходит на дно,
сдаваясь разбившей плотину волне:
он детству не должен уже ничего,
но смотрит на тонущих издалека
и верит, как в школе учили его,
что в древнее русло вернется река.
* * *
Живу квартирантом на дальнем столичном бульваре -
безлюдном, убогом, и где-то почти на краю,
не жду откровений, но каждой на выселках твари
и каждому дереву древнее имя даю.
Изгнанья не будет, а я вспоминаю о воле,
о пятнышке света в кротовьих потемках - я мог
выдумывать ветер алтайский и крымское море,
камчатские сопки, канадский колючий снежок.
Мне, в общем, неплохо живется по скромному счету,
но мокнет, шатается, сыростью пахнет жильё,
и не в иорданскую, а в первобытную воду
мечтает вернуться безглазое тело моё.
Елагин остров
1.
Не тает странный вечерний морок
в Преображенском соборном звоне:
на этот северный страшный город
теперь похожи мои ладони.
С разметкой улиц, линий, историй,
как два туманных острова, рядом,
они застыли у края моря,
под летним ливнем и женским взглядом.
Спаси меня неизвестным словом
от мыслей вслух, от моих кошмаров
о синих реках, волнах багровых,
разлитых выше всех ординаров.
2.
По мерзлым травам, опавшим веткам
ты в дом без окон приходишь греться,
и я тебе говорю, что редко
у птиц бывает больное сердце.
Пока, в предсмертном летя припадке,
на долгий снег не упала птица,
пойдем и вспомним музыку в парке,
круженье бронзовых дев Матисса.
Дворец, парящий над старым лугом,
над целым миром в зеленом тоне,
прирос к своим невесомым дугам
и тень крыла на его колонне.
И если не было это чудо
всего лишь перышком мертвой птицы,
нам есть куда уходить отсюда
воскреснуть или развоплотиться.
* * *
Господи, опять меня сотвори,
напиши, сверши надо мной благое
или злое - я у себя внутри
и устал в бессрочном лежать покое.
Вот грудина моя, пограничный столб -
за него, без паспорта и без цели
я сбежал, разбился или утоп,
а всего лишь замер на самом деле.
Дай к душе мне рифму на весь мой век -
кроме сна, ребра и опасной бритвы -
если твой рифмуется человек
с бесконечным словом твоей молитвы.
* * *
Живому страшно вернуться в прах,
но вечный опыт больней, чем гибель:
я знал тебя в голубых морях -
комочком нежности в первой рыбе.
Я бился в нервном ее узле,
а ты в хвосте возникала, ниже,
и я сквозь плоть на тебя смотрел,
потом забылся, родился, выжил...
В музее древностей, под стеклом,
для самых умных одни загадки,
а мы узнали наш первый дом
в простом реликтовом отпечатке.
Пойми, что этот блаженный брак
не в нашей власти, мы не смогли бы
остаться в городе вместе, как
в горячем теле последней рыбы.
А я в каком-то ночном бреду
увидел новые наши лица
и сам к вокзалу тебя веду,
уже надеясь опять забыться.
* * *
Милая, в замысле высшем о нас
тайны особенной нет:
бедный художник в других временах
твой завершает портрет.
Первую молодость бросил в мечтах,
сдался в начале второй,
в третьей дошел до беспамятства - так
жил он до встречи с тобой.
Ночью, на мостике через провал
между эпохами, он,
пьяный, увидел тебя и позвал
прямо с твоих похорон.
Ты искупленьем была для него:
вымучив каждый мазок,
он от судьбы отрывает живой,
пахнущий небом кусок.
Ты до утра умирала при мне,
чтобы другого спасти -
ты оказалась кому-то нужней
в красках, чем мне во плоти.
Ты умерла и открыла в другом
стывшую сгустками кровь;
я в полусвете листаю альбом
знавших тебя мастеров:
снова за множеством лиц узнаю
только одно - и тогда
жизни прощаю бездомность твою
страшную, как высота.
Человек
1.
В море свое исторгнут,
новым китом Иона...
В чреве китовом мокнут
бабочки и знамёна.
Там догнивает лето:
кончились битвы, боги:
гипсовый глаз поэта,
лошади мертвой ноги...
В теплом утробном смраде
перемешались прахи -
орды, вожди, отряды
половцы и варяги,
немцы, птенцы петровы
ленинцы и чухонцы...
Лишь посмотри, и снова
в море, над морем - солнце.
2.
Сплю и помню в шквале сна снеговом
дерево с живыми, как время, листьями
и других, которые, от него
не вкусив, из счастья уходят чистыми.
Я в бреду, а дева, одна из них,
у постели, с травами и примочками.
Я же видел изгнанных, остальных -
шли из мифа в мир: с сыновьями, дочками.
Шли толпой, а рядом теперь - одна,
да и та как будто бы полупьяная...
Так бы и лежать, не всплывать со дна,
если бы не память моя упрямая.
3.
Не прикасайся к жизни, пойми хотя бы,
что не увидишь чуда, в себе опомнясь -
лучше останься в мартовской снежной хляби,
не человек еще, а его прообраз,
просто пловец, который воды боится,
но не боится моря, в него ныряя:
он в глубине своей живёт очевидцем
первых времен, случайных молекул рая.
Скоро под ним сойдутся земные плиты,
но, уцелев под медленным их напором,
маленький твой пловец, человек забытый,
мечется и не может расстаться с морем.
Исход
1.
Маленькая деспотия:
зимних улиц исподнее,
скинутое и грязное,
перед полночной казнью.
Всем бунтарям истории -
вечным смертникам Гойи,
стрельцам, юнцам, декабристам
здесь до конца молиться.
Только бы в ночь расстрельную,
висельную, нательную
не завязали глаз им,
чтобы открылись разом.
2.
«Потому, как виновен я...»
А. Башлачев
Кто, угрюмый и одинокий,
весь нескладен и кривоног,
тонок, в мартовские уроки
шел, на лужах кроша ледок?
Кто теперь, в раю ледниковом,
небо чувствуя над собой,
смертный лед разбивает словом,
острым сердцем, кривой стопой?
Кто с пещерным пляшет медведем
в год побегов и площадей?
Мы с тобой никак не уедем
из последней судьбы своей.
В год отчаянья и растраты,
неизвестный от Рождества,
мы останемся виноваты,
но и жизнь не станет права.
3.
В любые живя времена,
эпоха ли гибнет, страна -
не жди обещанья другого:
свидетель до времени спит,
последнее лето стоит
на желтых костях богослова.
Не станет ни стран, ни времен,
и скоро, святому вдогон,
по древнему тонкому следу,
родившийся в день Паламы,
ты выйдешь из финской зимы
навстречу нетварному свету.
И свет, где остался пророк,
в котором ослеп и умолк,
обратной не помня дороги,
сияет уже над тобой,
предсмертной своей белизной,
надеждой в последние сроки.
Полностью подборку, которую я переделал и сократил можно прочитать на "Мегалите".