да, это они
про веточку придумала сама, остальное общеизвестно. пока нравится, но надо еще подать
При первых ассоциациях общим вспомнилось только: поэты пушкинской поры, да еще, пожалуй - оба связаны с Москвой, да по забавному стечению - с Басманным районом.
А потом, при более пристальном взгляде, начали открываться параллели. Отличий, несомненно, больше. Но параллели находить интересней.
Первая и образующая, которую пожалуй можно провести у всего молодого околопушкинского - преемственность, даже ученическое отношение к Жуковскому.
Если говорить о Веневитинове, то атмосфера, в которой он формировался, была просто напитана духом зарождения романтизма - именно там, в Московском Благородном Пансионе, а затем и в Университете, делал первые шаги молодой Жуковский. Его наследники застали в Газетном переулке уже расцвет гения и популярности своего учителя. В. Ф. Одоевский вспоминал, как они собирались в пансионском дворе, и кто-нибудь вслух читал из Жуковского. Здесь было не просто наслаждение гармонией слога - для юных душ то было ощущением нового мира, и уже в зрелые годы «запах тополей, - пишет Одоевский, - напоминает нам «Теона и Эсхина».
Если говорить о Языкове, то он сознавал себя наследником традиции Жуковского безусловно. Но здесь речь не только о преемственности чисто литературной - был пример и личного доверительного урока, ценного совета, поданного Василием Андреевичем: «Жуковский советовал мне никогда не описывать того, чего не чувствую или не чувствовал: он почитает это главным недостатком новейших наших поэтов», - вспоминает Языков.
Второй момент, наверное, более личный - это присутствие в судьбах обоих поэтов женщин, что были для них предметом любви и вдохновения, и чувство к которым прошло через их жизни. Это не стало бы поводом для сопоставления, не будь эти женщины чем-то очень похожими между собой, а в чем-то абсолютными антиподами.
Яркая, темпераментная Зинаида Волконская, ставшая единственной любовью недолгой жизни Веневитинова, и смиренная, кроткая, рано ушедшая Александра Воейкова, восхищением которой был исполнен не только дерптский период, но и дальнейшее творчество Языкова, больше не любившего. При всем различии судеб, обе обладали несомненно равными достоинствами и пользовались уважением виднейших поэтов того времени, будучи хозяйками литературный салонов - Волконская в Москве, в своем доме на Тверской, а Воейкова в доме своего дяди Жуковского в Петербурге.
К Волконской в стихах обращались Пушкин и Мицкевич; Воейковой посвящена знаменитая «Светлана» Жуковского и «Рогнеда» Рылеева. Обе были дружны с Иваном Козловым, и он писал им благодарные за сочувствие и поддержку строки.
Если же обратиться к собственно посвящениям Языкова и Веневитинова, мы найдем в них одно общее чувство - благоговение:
Забуду ль вас когда-нибудь
Я, вами созданный? Не вы ли
Мне песни первые внушили,
Мне светлый указали путь
И сердце биться научили?
(Языков - Воейковой)
Твое б явленье, ангел милый,
Как дар небес, остановило
Проклятье на моих устах.
Мою бы грудь исполнил снова
Благоговения святого
Целебный взгляд твоих очей…
(Веневитинов - Волконской)
Оба поэта сознавали поистине жизнеобразующее значение этих чувств.
Теперь, когда параллели закончились, хотелось бы подробнее рассказать о каждом из них.
*************************
Николай Михайлович Языков происходил из рода помещиков Симбирской губернии. После попытки получить военное образование - сперва в Горном кадетском, затем в Инженерном корпусе, где он не сладил с точными науками, Языков решил поступать в университет. В Санкт-Петербургском тогда проходил так называемое «реформирование» под руководством Рунича, после которого все прогрессивные профессора были изгнаны. Дерптского же университета эти преобразования не коснулись - то было учебное заведение европейского типа во всем смысле этого слова. И поступивший на философский факультет Языков за 7 лет обучения познал все прелести тогдашней студенческой жизни. Бытие дерптских студентов было в дальнейшем замечательно описано в повестях Владимира Соллогуба, но он учился десятилетием позже Языкова. Первый период его творчества изобилует описанием дружеских пирушек, и в целом характеризуется как поэзия разгула юных сил:
Мы любим шумные пиры,
Вино и радости мы любим
И пылкой вольности дары
Заботой светскою не губим.
В этом же стихотворении походя брошены смелые восклицания:
Здесь нет ни скиптра, ни оков,
Мы все равны, мы все свободны
Языков подчеркивает удаленность Дерпта от сильных мира сего, от всего аппарата александровской власти, к началу двадцатых неумолимо повернувшего «вправо», отсюда и настроение вседозволенности. Далее мы встречаем целый цикл вольнолюбивых языковских стихов, как соотносящихся с периодом расцвета декабристского движения, так и написанных уже после его разгрома.
Не вы ль убранство наших дней -
Свободы искры огневые.
Рылеев умер, как злодей.
О, вспомяни о нем, Россия!
Таких венцов памяти декабристам было возложено немало, но поразителен отклик Языкова, не знавшего лично никого из них и значительно отдаленного от центра того движения. В.И. Сахаров считает, что этот цикл - не более чем следствие носящихся в воздухе настроений, своеобразная дань моде на вольнолюбивую лирику, ничего не говорящий об убеждениях поэта.
Уже в Дерпте, помимо песенной и застольной лирики, Языков работает над исторической поэмой «Ала» из времен Петра Первого, как бы предвосхищающей «Полтаву» Пушкина. Именно языковские строки «Железной волею Петра преображенная Россия» Пушкин поставит эпиграфом к одной из глав «Арапа Петра Великого». Но, в отличии от декабристов, черпающих именно сюжеты из древней истории (в частности, истории Новгородской республики) и порой вносящих в них противоречащие исторической достоверности подробности, Языков говорит: «…воспевать старинные подвиги русских - не значит перелагать в стихи древнюю нашу историю; историческое основание не помешает поэту творить, а, напротив, придает еще некоторую особенную прелесть его вымыслам, усиливает его идею».
Целую веху в творчестве Языкова составляют стихотворения, так или иначе связанные с Пушкиным. В 20-е годы они встречались в Тригорском, у соседки Пушкина по Михайловскому П.А. Осиповой, где Языков гостил у ее сына, университетского приятеля А.Н. Вульфа. У Языкова есть небольшая поэма, так и называющаяся «Тригорское», обращения к А.Н. Вульфу, Арине Родионовне, и конечно к самому поэту:
О ты, чья дружба мне дороже
Приветов ласковой молвы.
Милее девицы пригожей,
Светлее царской головы.
У Пушкина нет ответного посвящения, но известны его слова «На Николая Языкова я надеюсь, как на скалу».
В 30-е годы у Языкова случилось тяжелое заболевание костного мозга, и для лечения он вынужден был вновь ехать заграницу. Он бывал в Германии и Италии, где сблизился с Гоголем. Удивительно, но тяжелое физическое состояние никак не отразилось в языковской лирике - поэт оставался неизменно бодр духом. Его судьба с какой-то стороны сопоставима с судьбой Ивана Козлова, но по стихам последнего мы можем узнать о тягости его положения - Козлов называл себя «арфой страданья».
Последний, уже московский период творчества - в 1843 году поэт вернулся в Россию - характеризуется наибольшей гармоничностью, силой и точностью стиха. Поэзия позднего Языкова соединила все лучшие черты предыдущих этапов ее развития. Здесь сила чувства, ничем не сдерживаемая в годы молодости, уравновешивается глубокой раздумчивостью зрелого человека. Отражена в поздней лирике и несгибаемая воля поэта к жизни, мощное сопротивление недугу:
Поденщик, тяжело навьюченный дровами,
Идет по улице. Спокойными глазами
я на него гляжу; он прежних дум моих
Печальных на душу мне боле не наводит:
А были дни - и ввек я не забуду их -
Я думал: боже мой, как он счастлив! он ходит!
Но не все из последних стихов Языкова столь сильны. Его выпады против западников, напротив, отличаются субъективностью нападок и косноязычием:
Вполне чужда тебе Россия,
Твоя родимая страна!
Ее предания святыя
Ты ненавидишь все сполна.
(К Чаадаеву)
Эти строки в очередной раз доказывают, что поэзия не должна исходить от негативных чувств.
В целом же последний московский период, время дружбы с семьей Елагиных-Киреевских, был наверное лучшим прежде всего для самого Языкова. На Родине он и скончался в 1846 году.
* * *
В жизни и творчестве Дмитрия Веневитинова едва ли можно выделить какие-то периоды или этапы. Он не прожил и двадцати двух лет, но оставил после себя не только значительное наследие, но и некий образ, за прошедшие столетия обросший легендами. После смерти Веневитинова современник сравнил его судьбу с судьбой Андрея Тургенева: обоим было отпущено мало, но как многого они достигли; и оба представляли целые движения, идеологами и теоретиками которых являлись. Что до легенд, то чаще всего вспоминают античный перстень, подаренный Веневитинову Зинаидой Волконской и найденный в его могиле в Симоновом монастыре.
Судя по всему, Дмитрий Веневитинов принадлежал к тем людям, которые рано взрослеют, рано заявляют о себе, рано достигают вершины и гаснут, не успев оправдать уже возложенных на них надежд. Веневитинов и сам сознавал это, в двадцать лет говоря в Послании к другу Николаю Рожалину:
Я молод, друг мой, в цвете лет,
Но я изведал жизни море,
И для меня уж тайны нет
Ни в пылкой радости, ни в горе.
Поэт родился в Кривоколенном переулке. Дом сейчас на реставрации, будем надеяться, она не существенно изменит его первоначальный облик. Он получил традиционное домашнее образование под руководством француза, но, кроме того, вкусы Веневитинова образовывал грек, издатель Плутарха, прививший ученику любовь к античной литературе.
В Университет он поступать не стал, а посещал вольнослушателем лекции, что читали тогда А.Ф. Мерзляков, И.И. Давыдов. Иногда Веневитинов не просто слушал, но и оппонировал, например, Мерзлякову (что тогда допускалось), по воспоминаниям, весьма толково и по существу. К Давыдову же, напротив, прислушивался - недаром его добрым словом вспоминает В.Ф. Одоевский как открывателя идей Шеллинга в России.
Постепенно немецкая эстетическая теория собирает кружок университетской и околоуниверситетской молодежи (из последних - выпускники Благородного Пансиона В.Ф.Одоевский, В.П. Титов, С.П. Шевырев). И во главе кружка, получившего название «Общества любомудрия» рядом с Одоевским становится Веневитинов. Шеллинга и его последователей-любомудров многие бранили за несостоятельность и умозрительность теории искусства - молодые люди искренне считали, что можно выстроить абсолютно новую философию, и уже на ее фундаменте родится новая русская литература. В работах самого Веневитинова часто теория опережала самую творческую мысль. Но нельзя не оценить того вклада, который был внесен любомудрами - они «встряхнули» поэзию от тогдашней элегической полудремы, внесли в нее большую ясность и стали у истоков целого направления «поэзии мысли».
Это особенно заметно при сопоставлении трех стихотворений со сходными мотивами: «Листок» Жуковского, «Листок» Дениса Давыдова и «Веточка» Веневитинова. Оба «Листка» - переводы из Арно, и потому ничем существенно не различаются: изображен диалог поэта с листком, который на вопрос «куда твой путь?» отвечает:
Несусь, куда несет суровый
Всему неодолимый рок,
Куда летит и лист лавровый,
И легкий розовый листок.
Сопоставление с человеческой жизнью здесь если и присутствует, то не высказано прямо. Веневитинов же идет дальше: в последних строках «Веточки» мы читаем:
Вот наша жизнь! - так к верной цели
Необоримою волной
Поток нас всех от колыбели
Влечет до двери гробовой.
Кроме того, здесь возникает образ жизненного пути-потока. Когда у Давыдова листок - «игралище Борея», то есть сумбурной и неодолимой силы, у Веневитинова же, при бесспорном присутствии элемента хаоса («ветр игривой младую веточку сорвет»), изображается и некая упорядоченность, гармония жизни, заключенная в ее постоянной динамике:
Усеян нежными цветами
Здесь улыбающийся брег,
А там пустыня, вечный снег
Иль горы с грозными скалами.
Недаром Веневитинов в одной из философских статей высказал свою идею гармонии: «…она должна быть началом всего».
Кроме флигеля Одоевского в Газетном переулке, где тайно собирались любомудры, существовал еще один дружеский очаг, где самый воздух был исполнен животрепещущей русской литературы. Правда, в Архив Коллегии Иностранных дел те же любомудры ходили на службу, но обязанности их были необременительными - работа с древними рукописями - и оставляли время для общения. Здание Архива и по сей день стоит в Хохловском переулке, неподалеку от дома Веневитинова.
…Неизвестно, из-за чего он вдруг решил бросить Кривоколенный и столь круто переменить свою жизнь. Внезапный отъезд в Петербург, сразу арест по подозрению в деле декабристов, простуда и скорая смерть - все случилось спонтанно, с налету. Что здесь скажешь, кроме слов Пушкина в письме друзьям: «Почему вы позволили ему умереть?»
При первых ассоциациях общим вспомнилось только: поэты пушкинской поры, да еще, пожалуй - оба связаны с Москвой, да по забавному стечению - с Басманным районом.
А потом, при более пристальном взгляде, начали открываться параллели. Отличий, несомненно, больше. Но параллели находить интересней.
Первая и образующая, которую пожалуй можно провести у всего молодого околопушкинского - преемственность, даже ученическое отношение к Жуковскому.
Если говорить о Веневитинове, то атмосфера, в которой он формировался, была просто напитана духом зарождения романтизма - именно там, в Московском Благородном Пансионе, а затем и в Университете, делал первые шаги молодой Жуковский. Его наследники застали в Газетном переулке уже расцвет гения и популярности своего учителя. В. Ф. Одоевский вспоминал, как они собирались в пансионском дворе, и кто-нибудь вслух читал из Жуковского. Здесь было не просто наслаждение гармонией слога - для юных душ то было ощущением нового мира, и уже в зрелые годы «запах тополей, - пишет Одоевский, - напоминает нам «Теона и Эсхина».
Если говорить о Языкове, то он сознавал себя наследником традиции Жуковского безусловно. Но здесь речь не только о преемственности чисто литературной - был пример и личного доверительного урока, ценного совета, поданного Василием Андреевичем: «Жуковский советовал мне никогда не описывать того, чего не чувствую или не чувствовал: он почитает это главным недостатком новейших наших поэтов», - вспоминает Языков.
Второй момент, наверное, более личный - это присутствие в судьбах обоих поэтов женщин, что были для них предметом любви и вдохновения, и чувство к которым прошло через их жизни. Это не стало бы поводом для сопоставления, не будь эти женщины чем-то очень похожими между собой, а в чем-то абсолютными антиподами.
Яркая, темпераментная Зинаида Волконская, ставшая единственной любовью недолгой жизни Веневитинова, и смиренная, кроткая, рано ушедшая Александра Воейкова, восхищением которой был исполнен не только дерптский период, но и дальнейшее творчество Языкова, больше не любившего. При всем различии судеб, обе обладали несомненно равными достоинствами и пользовались уважением виднейших поэтов того времени, будучи хозяйками литературный салонов - Волконская в Москве, в своем доме на Тверской, а Воейкова в доме своего дяди Жуковского в Петербурге.
К Волконской в стихах обращались Пушкин и Мицкевич; Воейковой посвящена знаменитая «Светлана» Жуковского и «Рогнеда» Рылеева. Обе были дружны с Иваном Козловым, и он писал им благодарные за сочувствие и поддержку строки.
Если же обратиться к собственно посвящениям Языкова и Веневитинова, мы найдем в них одно общее чувство - благоговение:
Забуду ль вас когда-нибудь
Я, вами созданный? Не вы ли
Мне песни первые внушили,
Мне светлый указали путь
И сердце биться научили?
(Языков - Воейковой)
Твое б явленье, ангел милый,
Как дар небес, остановило
Проклятье на моих устах.
Мою бы грудь исполнил снова
Благоговения святого
Целебный взгляд твоих очей…
(Веневитинов - Волконской)
Оба поэта сознавали поистине жизнеобразующее значение этих чувств.
Теперь, когда параллели закончились, хотелось бы подробнее рассказать о каждом из них.
*************************
Николай Михайлович Языков происходил из рода помещиков Симбирской губернии. После попытки получить военное образование - сперва в Горном кадетском, затем в Инженерном корпусе, где он не сладил с точными науками, Языков решил поступать в университет. В Санкт-Петербургском тогда проходил так называемое «реформирование» под руководством Рунича, после которого все прогрессивные профессора были изгнаны. Дерптского же университета эти преобразования не коснулись - то было учебное заведение европейского типа во всем смысле этого слова. И поступивший на философский факультет Языков за 7 лет обучения познал все прелести тогдашней студенческой жизни. Бытие дерптских студентов было в дальнейшем замечательно описано в повестях Владимира Соллогуба, но он учился десятилетием позже Языкова. Первый период его творчества изобилует описанием дружеских пирушек, и в целом характеризуется как поэзия разгула юных сил:
Мы любим шумные пиры,
Вино и радости мы любим
И пылкой вольности дары
Заботой светскою не губим.
В этом же стихотворении походя брошены смелые восклицания:
Здесь нет ни скиптра, ни оков,
Мы все равны, мы все свободны
Языков подчеркивает удаленность Дерпта от сильных мира сего, от всего аппарата александровской власти, к началу двадцатых неумолимо повернувшего «вправо», отсюда и настроение вседозволенности. Далее мы встречаем целый цикл вольнолюбивых языковских стихов, как соотносящихся с периодом расцвета декабристского движения, так и написанных уже после его разгрома.
Не вы ль убранство наших дней -
Свободы искры огневые.
Рылеев умер, как злодей.
О, вспомяни о нем, Россия!
Таких венцов памяти декабристам было возложено немало, но поразителен отклик Языкова, не знавшего лично никого из них и значительно отдаленного от центра того движения. В.И. Сахаров считает, что этот цикл - не более чем следствие носящихся в воздухе настроений, своеобразная дань моде на вольнолюбивую лирику, ничего не говорящий об убеждениях поэта.
Уже в Дерпте, помимо песенной и застольной лирики, Языков работает над исторической поэмой «Ала» из времен Петра Первого, как бы предвосхищающей «Полтаву» Пушкина. Именно языковские строки «Железной волею Петра преображенная Россия» Пушкин поставит эпиграфом к одной из глав «Арапа Петра Великого». Но, в отличии от декабристов, черпающих именно сюжеты из древней истории (в частности, истории Новгородской республики) и порой вносящих в них противоречащие исторической достоверности подробности, Языков говорит: «…воспевать старинные подвиги русских - не значит перелагать в стихи древнюю нашу историю; историческое основание не помешает поэту творить, а, напротив, придает еще некоторую особенную прелесть его вымыслам, усиливает его идею».
Целую веху в творчестве Языкова составляют стихотворения, так или иначе связанные с Пушкиным. В 20-е годы они встречались в Тригорском, у соседки Пушкина по Михайловскому П.А. Осиповой, где Языков гостил у ее сына, университетского приятеля А.Н. Вульфа. У Языкова есть небольшая поэма, так и называющаяся «Тригорское», обращения к А.Н. Вульфу, Арине Родионовне, и конечно к самому поэту:
О ты, чья дружба мне дороже
Приветов ласковой молвы.
Милее девицы пригожей,
Светлее царской головы.
У Пушкина нет ответного посвящения, но известны его слова «На Николая Языкова я надеюсь, как на скалу».
В 30-е годы у Языкова случилось тяжелое заболевание костного мозга, и для лечения он вынужден был вновь ехать заграницу. Он бывал в Германии и Италии, где сблизился с Гоголем. Удивительно, но тяжелое физическое состояние никак не отразилось в языковской лирике - поэт оставался неизменно бодр духом. Его судьба с какой-то стороны сопоставима с судьбой Ивана Козлова, но по стихам последнего мы можем узнать о тягости его положения - Козлов называл себя «арфой страданья».
Последний, уже московский период творчества - в 1843 году поэт вернулся в Россию - характеризуется наибольшей гармоничностью, силой и точностью стиха. Поэзия позднего Языкова соединила все лучшие черты предыдущих этапов ее развития. Здесь сила чувства, ничем не сдерживаемая в годы молодости, уравновешивается глубокой раздумчивостью зрелого человека. Отражена в поздней лирике и несгибаемая воля поэта к жизни, мощное сопротивление недугу:
Поденщик, тяжело навьюченный дровами,
Идет по улице. Спокойными глазами
я на него гляжу; он прежних дум моих
Печальных на душу мне боле не наводит:
А были дни - и ввек я не забуду их -
Я думал: боже мой, как он счастлив! он ходит!
Но не все из последних стихов Языкова столь сильны. Его выпады против западников, напротив, отличаются субъективностью нападок и косноязычием:
Вполне чужда тебе Россия,
Твоя родимая страна!
Ее предания святыя
Ты ненавидишь все сполна.
(К Чаадаеву)
Эти строки в очередной раз доказывают, что поэзия не должна исходить от негативных чувств.
В целом же последний московский период, время дружбы с семьей Елагиных-Киреевских, был наверное лучшим прежде всего для самого Языкова. На Родине он и скончался в 1846 году.
* * *
В жизни и творчестве Дмитрия Веневитинова едва ли можно выделить какие-то периоды или этапы. Он не прожил и двадцати двух лет, но оставил после себя не только значительное наследие, но и некий образ, за прошедшие столетия обросший легендами. После смерти Веневитинова современник сравнил его судьбу с судьбой Андрея Тургенева: обоим было отпущено мало, но как многого они достигли; и оба представляли целые движения, идеологами и теоретиками которых являлись. Что до легенд, то чаще всего вспоминают античный перстень, подаренный Веневитинову Зинаидой Волконской и найденный в его могиле в Симоновом монастыре.
Судя по всему, Дмитрий Веневитинов принадлежал к тем людям, которые рано взрослеют, рано заявляют о себе, рано достигают вершины и гаснут, не успев оправдать уже возложенных на них надежд. Веневитинов и сам сознавал это, в двадцать лет говоря в Послании к другу Николаю Рожалину:
Я молод, друг мой, в цвете лет,
Но я изведал жизни море,
И для меня уж тайны нет
Ни в пылкой радости, ни в горе.
Поэт родился в Кривоколенном переулке. Дом сейчас на реставрации, будем надеяться, она не существенно изменит его первоначальный облик. Он получил традиционное домашнее образование под руководством француза, но, кроме того, вкусы Веневитинова образовывал грек, издатель Плутарха, прививший ученику любовь к античной литературе.
В Университет он поступать не стал, а посещал вольнослушателем лекции, что читали тогда А.Ф. Мерзляков, И.И. Давыдов. Иногда Веневитинов не просто слушал, но и оппонировал, например, Мерзлякову (что тогда допускалось), по воспоминаниям, весьма толково и по существу. К Давыдову же, напротив, прислушивался - недаром его добрым словом вспоминает В.Ф. Одоевский как открывателя идей Шеллинга в России.
Постепенно немецкая эстетическая теория собирает кружок университетской и околоуниверситетской молодежи (из последних - выпускники Благородного Пансиона В.Ф.Одоевский, В.П. Титов, С.П. Шевырев). И во главе кружка, получившего название «Общества любомудрия» рядом с Одоевским становится Веневитинов. Шеллинга и его последователей-любомудров многие бранили за несостоятельность и умозрительность теории искусства - молодые люди искренне считали, что можно выстроить абсолютно новую философию, и уже на ее фундаменте родится новая русская литература. В работах самого Веневитинова часто теория опережала самую творческую мысль. Но нельзя не оценить того вклада, который был внесен любомудрами - они «встряхнули» поэзию от тогдашней элегической полудремы, внесли в нее большую ясность и стали у истоков целого направления «поэзии мысли».
Это особенно заметно при сопоставлении трех стихотворений со сходными мотивами: «Листок» Жуковского, «Листок» Дениса Давыдова и «Веточка» Веневитинова. Оба «Листка» - переводы из Арно, и потому ничем существенно не различаются: изображен диалог поэта с листком, который на вопрос «куда твой путь?» отвечает:
Несусь, куда несет суровый
Всему неодолимый рок,
Куда летит и лист лавровый,
И легкий розовый листок.
Сопоставление с человеческой жизнью здесь если и присутствует, то не высказано прямо. Веневитинов же идет дальше: в последних строках «Веточки» мы читаем:
Вот наша жизнь! - так к верной цели
Необоримою волной
Поток нас всех от колыбели
Влечет до двери гробовой.
Кроме того, здесь возникает образ жизненного пути-потока. Когда у Давыдова листок - «игралище Борея», то есть сумбурной и неодолимой силы, у Веневитинова же, при бесспорном присутствии элемента хаоса («ветр игривой младую веточку сорвет»), изображается и некая упорядоченность, гармония жизни, заключенная в ее постоянной динамике:
Усеян нежными цветами
Здесь улыбающийся брег,
А там пустыня, вечный снег
Иль горы с грозными скалами.
Недаром Веневитинов в одной из философских статей высказал свою идею гармонии: «…она должна быть началом всего».
Кроме флигеля Одоевского в Газетном переулке, где тайно собирались любомудры, существовал еще один дружеский очаг, где самый воздух был исполнен животрепещущей русской литературы. Правда, в Архив Коллегии Иностранных дел те же любомудры ходили на службу, но обязанности их были необременительными - работа с древними рукописями - и оставляли время для общения. Здание Архива и по сей день стоит в Хохловском переулке, неподалеку от дома Веневитинова.
…Неизвестно, из-за чего он вдруг решил бросить Кривоколенный и столь круто переменить свою жизнь. Внезапный отъезд в Петербург, сразу арест по подозрению в деле декабристов, простуда и скорая смерть - все случилось спонтанно, с налету. Что здесь скажешь, кроме слов Пушкина в письме друзьям: «Почему вы позволили ему умереть?»