эФ
Довольно с детства эФ поняла простую истину, что от петли не отказываются.
Тогда, в детстве, эФ ещё не знала, как её звать. И когда родители отчитывали девочку за неровно изрисованные обойки, она только обречённо отвечала в ответ:
- эФ!
В противоположном конце длинного клинкерного их коридора жил молодой человек Родион. За ним эФ любила подглядывать особенно. Тогда-то идея петли и визуализировалась в её детском сознании. В виде той кожаной петли, пропахшей подмышечным соком Родиона.
Со зрением сначала было хорошо, но еврейские родители страстно хотели дать девочке гуманитарное, а также разностороннее образование. Казалось, они не замечают, как Фаничка мучилась, тыкая в клавиши. Клавиша чёрная, клавиша белая, клавиша чёрная, клавиша белая, чёрная, белая, чёрная, белая... Будто в ярком берёзовом лесу под слепящим полдневным солнцем ищешь черноголовые подберёзовики. К тому же пианины делались из до того живых слонов.
Клавиши отсылали к арестантской робе, зрение падало, петли взмахов родительских рук бессильно летали вокруг.
Поэтому фотографию Ленина на белой стене в девичьей комнатке никто не посмел трогать. Цель, она и есть цель.
А потом и на её родине наступило время машин, у гимназий и кабаков запахло бакинским керосином и уральским железом, в тренированные пианином женские пальцы камнем лёг револьверт.
Будто на пианино смотрела Фани на него майскими короткими ночами. А связать петлю под мышку как у Родиона так и не смогла. Эф, как она понимала, что пуля - дура, а топор молодец.
Потом, в самом конце, стало мучительно проще. Зрение было уже столь хреновым, что её вывели на броневик по широкой петле забора, опоясывавшего завод. Она ещё перед неприятными для руки пианистки выстрелами успела запомнить, что заклёпки броневика сиют через одну - чёрным, белым, чёрным, белым, чёрным, белым.
Затем мир перевернулся и революционные матросы долго с непривычки душили её каким-то ремнём, какой-то петлёй.
Тогда, в детстве, эФ ещё не знала, как её звать. И когда родители отчитывали девочку за неровно изрисованные обойки, она только обречённо отвечала в ответ:
- эФ!
В противоположном конце длинного клинкерного их коридора жил молодой человек Родион. За ним эФ любила подглядывать особенно. Тогда-то идея петли и визуализировалась в её детском сознании. В виде той кожаной петли, пропахшей подмышечным соком Родиона.
Со зрением сначала было хорошо, но еврейские родители страстно хотели дать девочке гуманитарное, а также разностороннее образование. Казалось, они не замечают, как Фаничка мучилась, тыкая в клавиши. Клавиша чёрная, клавиша белая, клавиша чёрная, клавиша белая, чёрная, белая, чёрная, белая... Будто в ярком берёзовом лесу под слепящим полдневным солнцем ищешь черноголовые подберёзовики. К тому же пианины делались из до того живых слонов.
Клавиши отсылали к арестантской робе, зрение падало, петли взмахов родительских рук бессильно летали вокруг.
Поэтому фотографию Ленина на белой стене в девичьей комнатке никто не посмел трогать. Цель, она и есть цель.
А потом и на её родине наступило время машин, у гимназий и кабаков запахло бакинским керосином и уральским железом, в тренированные пианином женские пальцы камнем лёг револьверт.
Будто на пианино смотрела Фани на него майскими короткими ночами. А связать петлю под мышку как у Родиона так и не смогла. Эф, как она понимала, что пуля - дура, а топор молодец.
Потом, в самом конце, стало мучительно проще. Зрение было уже столь хреновым, что её вывели на броневик по широкой петле забора, опоясывавшего завод. Она ещё перед неприятными для руки пианистки выстрелами успела запомнить, что заклёпки броневика сиют через одну - чёрным, белым, чёрным, белым, чёрным, белым.
Затем мир перевернулся и революционные матросы долго с непривычки душили её каким-то ремнём, какой-то петлёй.