Язык как "обыкновенный фашист"
Barthes lit la langue
En 1977, lors de sa leçon inaugurale au Collège de France, Roland Barthes lance cette phrase, qui fait l'effet d'un coup de tonnerre: « La langue, comme performance de tout langage, n'est ni réactionnaire ni progressiste ; elle est tout simplement fasciste; car le fascisme, ce n'est pas d'empêcher de dire, c'est d'obliger à dire.»
Актовая лекция, прочитанная при вступлении в должность
заведующего кафедрой литературной семиологии в Колледде Франс 7 января 1977 года
(текст на русском языке здесь)
РОЛАН БАРТ: ДИКТАТ ЯЗЫКА
СМЕРТЬ АВТОРА - РОЖДЕНИЕ ЧИТАТЕЛЯ
«… власть гнездится везде, даже в недрах того самого порыва к свободе, который жаждет ее искоренения: я называю дискурсом власти любой дискурс, рождающий чувство совершённого проступка и, следовательно, чувство виновности во всех, на кого этот дискурс направлен. Кое-кто ожидает от нас, интеллектуалов, чтобы мы по любому поводу восставали против Власти; однако не на этом поле мы ведем нашу подлинную битву; мы ведем ее против всех разновидностей власти, а это нелегкая битва, ибо, будучи множественной в сфере социального пространства, власть в то же время оказывается вечной в историческом времени: изгнанная, выставленная в дверь, она является к вам в окно; она никогда не гибнет: совершите революцию, истребите власть, и она возродится, вновь расцветет при новом положении вещей. Причина этой живучести и вездесущности в том, что власть есть паразитарный нарост на самом транссоциальном организме, нарост, связанный с целостной историей человечества, а не только с его политической, исторической историей. Объектом, в котором от начала времен гнездится власть, является сама языковая деятельность, или, точнее, ее обязательное выражение - язык»
«Смерть Отца лишит нас многих удовольствий, доставляемых литературой. Если Отец мертв, то какой смысл в рассказывании всяких историй? Разве любое повествование не сводится к истории об Эдипе? Разве рассказывать не значит пытаться узнать о собственном происхождении, поведать о своих распрях с Законом, погрузиться в диалектику нежности и ненависти? Ныне угроза нависла не только над Эдипом, но и над самим повествованием: мы больше ничего не любим, ничего не боимся и ни о чем не рассказываем. Будучи продуктом вымысла, история об Эдипе годилась хотя бы на то, что позволяла сочинять добротные романы, добротные повествования».
«Никакое означивание (никакое наслаждение) невозможно - я убежден в этом - в рамках массовой культуры (которую, как воду от огня, следует отличать от культуры масс), ибо эта культура построена по мелкобуржуазному образцу. Нашей противоречивой исторической ситуации свойственно такое положение, когда означивание (наслаждение) целиком и полностью подвластно жесткой альтернативе: либо его следует связать с практикой мандарината (как результатом исчерпанности буржуазной культуры), либо - с некоей утопической идеей (с идеей грядущей культуры, которая возникнет в результате радикальной, доселе невиданной, непредугаданной революции; это культура, о которой человек, пишущий сегодня, знает только одно: подобно Моисею, ему не дано будет вступить на ее земли)»
«Говорить или тем более рассуждать вовсе не значит вступать в коммуникативный акт (как нередко приходится слышать); это значит подчинять себе слушающего: весь язык целиком есть общеобязательная форма принуждения»
«Нет такого объекта, который поддерживал бы постоянные отношения с удовольствием (мысль Лакана, высказанная им по поводу Сада). Тем не менее для писателя такой объект существует: это не языковая деятельность, а сама языковая система, родной материнский язык. Писатель - это человек, играющий с телом собственной матери (работы Плейне - о Лотреамоне и о Матиссе) затем, чтобы возвысить, украсить его или, наоборот, разъять его на части, разрушить ту целостность, которая, собственно, и делает тело телом: лично я готов дойти до того, чтобы наслаждаться деформациями языка, что будет встречено негодующими воплями общественного мнения, ибо общественное мнение всегда выступает против «деформации природы»
«…язык, как перформация всякой языковой деятельности, не реакционен и не прогрессивен; это обыкновенный фашист, ибо сущность фашизма не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить нечто»
«У литературы есть особый статус, связанный с тем, что она создана из языка - материала уже значимого к моменту его освоения литературой; литература проскальзывает в систему, ей не принадлежащую, хотя и действующую в тех же, что и она, целях, а именно для коммуникации. Отсюда следует, что литературе неотъемлемо присущ разлад с языком; со структурной точки зрения, литература есть, для языка нечто побочное. При чтении романа до вас не сразу доходит самое означаемое «роман»; понятие «литература» (как и другие, зависящие от него представления) не является непосредственной целью принимаемого вами сообщения; данное означаемое воспринимается помимо прочего, краем глаза, оно смутно маячит где-то вне поля зрения, доходят же до вас единицы и отношения, то есть лексика и синтаксис первичной системы (французского языка). Вместе с тем суть читаемого вами дискурса, его «реальность» - это именно «литература», а не излагаемая фабула; побочная система в итоге оказывается здесь главной, так как именно от нее зависит окончательная осмысленность целого; она-то и является «реальностью». Из-за того, что функции литературного дискурса словно вывернуты наизнанку, он сам, как известно, неоднозначен - этому дискурсу мы и верим и не верим, так как в акте чтения постоянно сменяют друг друга две системы: посмотришь на слова - это язык, посмотришь на смысл - это литература»
«Текст - это объект-фетиш, и этот фетиш меня желает. Направляя на меня невидимые антенны, специально расставляя ловушки (словарный состав произведений, характер его референций, степень занимательности и т. п.), текст тем самым меня избирает; при этом, как бы затерявшись посреди текста (а отнюдь не спрятавшись у него за спиной, наподобие бога из машины), в нем всегда скрывается некто иной - автор»
«В качестве социального лица автор давно мертв: он более не существует ни как гражданская, ни как эмоциональная, ни как биографическая личность; будучи лишена былых привилегий, эта личность лишена отныне и той огромной отцовской власти над произведением, которую приписывали ей историки литературы, преподаватели, расхожее мнение, - власти создавать и постоянно обновлять само повествование; и тем не менее в известном смысле я продолжаю желать автора текста: мне необходим его лик (но не его изображение и не его проекция) совершенно так же, как ему необходим мой (если только, конечно, мы оба не «лепечем»)»
«Новое - это не мода, это ценность, основа любой критики: способ, каким мы оцениваем мир, уже давно не связан, по крайней мере непосредственно, с противопоставлением «благородного» и «низменного», как это было у Ницше; он связан с противопоставлением Старого и Нового (эротика Нового возникла в XVIII в. и с тех пор находится в постоянном развитии). Ныне существует лишь одно средство ускользнуть от отчуждения, порождаемого современным обществом, - бегство вперед. Любой устаревший язык незамедлительно объявляется порочным, а устаревшим язык считается уже в силу его простого повторения. Между прочим, энкратический язык (тот, что возникает и распространяется под защитой власти) по самой своей сути является языком повторения; все официальные языковые институты - это машины, постоянно пережевывающие одну и ту же жвачку; школа, спорт, реклама, массовая культура, песенная продукция, средства информации безостановочно воспроизводят одну и ту же структуру, один и тот же смысл, а бывает, что одни и те же слова: стереотип - это политический феномен, это само олицетворение идеологии. В противоположность стереотипу все Новое явлено как воплощенное наслаждение (Фрейд: «Для взрослого человека новизна является необходимым условием наслаждения»). Отсюда - нынешняя расстановка сил: с одной стороны - массовая пошлость (продукт языковых перепевов), чуждая наслаждению (но не обязательно - удовольствию), а с другой безудержная (маргинальная, эксцентрическая) тяга к Новому, тяга безоглядная, чреватая разрушением дискурса как такового; это - попытка исторически возродить наслаждение, заглохшее под давлением стереотипов»
«Водораздел (ценностный рубеж) отнюдь не обязательно пролегает между общепризнанными, общеизвестными противоположностями (материализм и идеализм, реформизм и революция и т. п.), но зато повсюду и всегда он пролегает между исключением и правилом. Правило - это злоупотребление чем-то одним, исключение - это наслаждение. Вот почему в известных случаях можно даже принять сторону Мистиков с их культом исключительного. Все, что угодно, лишь бы не правило (всеобщность, стереотипность, идиолект: затвердевший язык)»
Ролан Барт - известный семиотик, литературный критик и философ. В сферу его интересов всегда входили Язык, Власть и Литература.
История становления: В 1948-1950 в Бухаресте испытал влияние лингвосемиотических идей Греймаса. Помимо этого он попал под влияние марксизма и экзистенциализма, что не могло не проявиться в работах того периода, которое принято называть доструктуралистским. Тогда он еще верил, что борьба против буржуазии (капитализма), ее мифов (Миф сегодня) возможна с помощью революционного языка, языка не похожего на язык правящих классов. Впоследствии он откажется от этой мысли.
В 60-е он использует психолингвистический метод Лакана, работы Ельмслева, Якобсона, Богатырева, Леви-Строса для семиотической интерпретации культурно-социальных явлений: «О Расине» (1963), «Критические очерки» (1964), «Элементы семиологии» (1964), «Критика и истина» (1966), «Система моды» (1967). На рубеже 60 и 70 гг. Барт отказывается быть носителем «метаязыка», теперь он считает, что необходимо «разыграть» те коды, что существуют в теле Текста (поля, что порождает знак). Основные работы 70-х: «S/Z» (1970), «Удовольствие от текста» (1973), «Ролан Барт о Ролане Барте» (1975), в них идеи «производства смыслов», «текстового письма», «интертекстуальности» занимают ведущее место.
Все мы интегрированы в ткань Языка, работы же Ролана Барта позволяют, если и не преодолеть его Власть, то на время ослабить его диктат - «Sapientia: «никакой власти, немного знания, толика мудрости и как можно больше ароматной сочности».
подготовил Андрей КОРОЛЬ
Источник: chewbakka.com
Оригинал взят у maa_13 в Ролан Барт о языке-фашисте
«Говорить или тем более рассуждать вовсе не значит вступать в коммуникативный акт (как нередко приходится слышать); это значит подчинять себе слушающего: весь язык целиком есть общеобязательная форма принуждения»
«…язык, как перформация всякой языковой деятельности, не реакционен и не прогрессивен; это обыкновенный фашист, ибо сущность фашизма не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить нечто».
[Ролан Барт _ Избранные работы. Лекция]Оригинал взят у al_ven в Язык - это обыкновенный фашист
Бурные дискуссии по «актуальным» темам («Украина», «Майдан», «Крым», «Путин» и пр.), на мой взгляд, подтверждают слова Ролана Барта: «язык, как перформация всякой языковой деятельности, не реакционен и не прогрессивен; это обыкновенный фашист, ибо сущность фашизма не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить нечто» (Актовая лекция, прочитанная в Колледж де Франс, 1977 г. http://philosophy.ru/library/barthes/lect.html).
«Говорить или тем более рассуждать вовсе не значит вступать в коммуникативный акт (как нередко приходится слышать); это значит подчинять себе слушающего: весь язык целиком есть общеобязательная форма принуждения».
Ужасное впечатление производят все эти: ты «за» или «против» такого-то шага такой-то силы? Поддерживаешь или осуждаешь?))) Товарищи, все «ваши» ответы прописаны уже до вас.
(мой ответ: неправильная постановка вопроса, ибо с самой системой дело, мягко говоря, весьма хреново обстоит, а не какие-то отдельные действия отдельных идиотов неправильные).
Вообще-то, нас «помещают» в парадоксальную ловушку, выход из которой, вероятно, возможен только через контрпарадокс (через сдвиг парадигмы, эпистемологии).
При языковых играх не только протаскивается определенная интерпретация реальности, но и каждый «шаг» выдергивается из сложной круговой цепочки обратной связи (взаимного обусловливания).
Но не только это. Еще: целые россыпи терминов, которые никто не понимает… «или тезисы, с помощью которых спорят, но о которых никто не спорит; или, другими словами, исходные допущения дискуссии, о которых не дискутируют» (Бурдье, Вакан «О хитрости империалистского разума»).
К словам Барта хотелось бы добавить, что коммуникация как раз имеет командный аспект (причем, как минимум; есть мнение, что язык - это суггестия, см., например, концепцию Б. Поршева).
Нет смысла спорить по поводу содержания сообщения, главное - это проблема взаимоотношений (командный аспект коммуникации).
Все действия Власти - это коммуникация. Власть, которая делает только то, что ОНА считает нужным, тем самым сообщает народу - вот как я себя вижу, принимай меня такой. Фокус в том, что даже критика (касающаяся содержания сообщения, а не отношений) подтверждает это; критика подтверждает характер отношений (асимметричное распределение власти).
Какой смысл критиковать действия силы, который ты (неосознанно) отдал все полномочия и на которую поэтому ты никак не можешь повлиять. Нужно обсуждать и менять характер отношений.
А для этого нужно много чего перестраивать, в самом фундаменте социума и отношений.
Язык капиталистической власти состоит не в постоянном пропагандистском оболванивании, его действие имеет вовсе не логическую природу, "...действие этого языка состоит в неумолимом обволакивании жертвы; язык капитализма - это докса, форма бессознательного, короче, идеология по самой своей сути". Р. Барт. ......................
А также:
1. Ролан Барт. ДРАМА, ПОЭМА, РОМАН (Перевод с французского Георгия Косикова и Ирины Стаф)
2. Либеральный тоталитаризм: репрессивные механизмы современного западного общества и их критический анализ в зарубежной философии ХХ века
3. Евгений Сабуров, Профессор Российской экономической академии имени Г.В. Плеханова, научный руководитель Института развития образования. ВЛАСТЬ ЯЗЫКА
Фрагмент беседы
<...> А кто, собственно говоря, работает с языком? Кто делает какие-то инновации в языке? Естественно, только поэты. Механизм здесь очень прост и чрезвычайно эффективен. Сначала какие-то поэты придумывают нечто новое. Как-то меняют язык, вносят в него новое понятие, переставляют слова таким образом, что получается некая новая языковая реальность. Вот например. В конце 18-го - начале 19-го века кучка так называемых романтиков - английских и немецких - придумала понятие нации, внесла это понятие в язык, обговорила, что имеется в виду. Начала говорить о социальной справедливости, о бедности, о машинной цивилизации, которая уничтожает человека. Ну, о социальной справедливости они говорили, конечно, с наибольшим удовольствием.
УСВАИВАЮТ ПОЭТАПНО
- Но ведь поэтов читают далеко не все...
- Я бы сказал, поэтов вообще никто не читает. Кроме поэтов же, но более низкого класса. Первоклассные поэты - они всегда непонятны, потому что, действительно, новый язык, на котором никто не говорит, потому что их ценности чужды и непонятны... Но поскольку это очень здорово сделано, то поэты второго уровня читают первых; естественно, всё упрощают и пишут уже таким образом, что их могут понять даже прозаики. Прозаики тоже подхватывают новые идеи - надо же, собственно, продавать свой товар, чтобы было что-то новое! - и начинают изо всех сил про это писать. Происходит это лет эдак через двад цать, тридцать, сорок после того, как высказались поэты. И в конце 19-го века появляется мощный пласт так называемой «натуральной школы» во Франции, всякие «униженные и оскорбленные» в России, потом появляется глыба - матерый человечище Лев Николаевич Толстой, который все эти идеи несет в массы. И дело доходит до того, что уже даже журналисты способны понять, о чем идет речь! А это уже готовый интерфейс к народу. Околесица пошла в массы, массы ощутили себя нациями, социально обиженными, и не прошло и ста лет, как начали устраивать всяческого рода брожения. Восстали - и победили. <...>
En 1977, lors de sa leçon inaugurale au Collège de France, Roland Barthes lance cette phrase, qui fait l'effet d'un coup de tonnerre: « La langue, comme performance de tout langage, n'est ni réactionnaire ni progressiste ; elle est tout simplement fasciste; car le fascisme, ce n'est pas d'empêcher de dire, c'est d'obliger à dire.»
Click to viewАктовая лекция, прочитанная при вступлении в должность
заведующего кафедрой литературной семиологии в Колледде Франс 7 января 1977 года
(текст на русском языке здесь)
РОЛАН БАРТ: ДИКТАТ ЯЗЫКА
СМЕРТЬ АВТОРА - РОЖДЕНИЕ ЧИТАТЕЛЯ
«… власть гнездится везде, даже в недрах того самого порыва к свободе, который жаждет ее искоренения: я называю дискурсом власти любой дискурс, рождающий чувство совершённого проступка и, следовательно, чувство виновности во всех, на кого этот дискурс направлен. Кое-кто ожидает от нас, интеллектуалов, чтобы мы по любому поводу восставали против Власти; однако не на этом поле мы ведем нашу подлинную битву; мы ведем ее против всех разновидностей власти, а это нелегкая битва, ибо, будучи множественной в сфере социального пространства, власть в то же время оказывается вечной в историческом времени: изгнанная, выставленная в дверь, она является к вам в окно; она никогда не гибнет: совершите революцию, истребите власть, и она возродится, вновь расцветет при новом положении вещей. Причина этой живучести и вездесущности в том, что власть есть паразитарный нарост на самом транссоциальном организме, нарост, связанный с целостной историей человечества, а не только с его политической, исторической историей. Объектом, в котором от начала времен гнездится власть, является сама языковая деятельность, или, точнее, ее обязательное выражение - язык»
«Смерть Отца лишит нас многих удовольствий, доставляемых литературой. Если Отец мертв, то какой смысл в рассказывании всяких историй? Разве любое повествование не сводится к истории об Эдипе? Разве рассказывать не значит пытаться узнать о собственном происхождении, поведать о своих распрях с Законом, погрузиться в диалектику нежности и ненависти? Ныне угроза нависла не только над Эдипом, но и над самим повествованием: мы больше ничего не любим, ничего не боимся и ни о чем не рассказываем. Будучи продуктом вымысла, история об Эдипе годилась хотя бы на то, что позволяла сочинять добротные романы, добротные повествования».
«Никакое означивание (никакое наслаждение) невозможно - я убежден в этом - в рамках массовой культуры (которую, как воду от огня, следует отличать от культуры масс), ибо эта культура построена по мелкобуржуазному образцу. Нашей противоречивой исторической ситуации свойственно такое положение, когда означивание (наслаждение) целиком и полностью подвластно жесткой альтернативе: либо его следует связать с практикой мандарината (как результатом исчерпанности буржуазной культуры), либо - с некоей утопической идеей (с идеей грядущей культуры, которая возникнет в результате радикальной, доселе невиданной, непредугаданной революции; это культура, о которой человек, пишущий сегодня, знает только одно: подобно Моисею, ему не дано будет вступить на ее земли)»
«Говорить или тем более рассуждать вовсе не значит вступать в коммуникативный акт (как нередко приходится слышать); это значит подчинять себе слушающего: весь язык целиком есть общеобязательная форма принуждения»
«Нет такого объекта, который поддерживал бы постоянные отношения с удовольствием (мысль Лакана, высказанная им по поводу Сада). Тем не менее для писателя такой объект существует: это не языковая деятельность, а сама языковая система, родной материнский язык. Писатель - это человек, играющий с телом собственной матери (работы Плейне - о Лотреамоне и о Матиссе) затем, чтобы возвысить, украсить его или, наоборот, разъять его на части, разрушить ту целостность, которая, собственно, и делает тело телом: лично я готов дойти до того, чтобы наслаждаться деформациями языка, что будет встречено негодующими воплями общественного мнения, ибо общественное мнение всегда выступает против «деформации природы»
«…язык, как перформация всякой языковой деятельности, не реакционен и не прогрессивен; это обыкновенный фашист, ибо сущность фашизма не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить нечто»
«У литературы есть особый статус, связанный с тем, что она создана из языка - материала уже значимого к моменту его освоения литературой; литература проскальзывает в систему, ей не принадлежащую, хотя и действующую в тех же, что и она, целях, а именно для коммуникации. Отсюда следует, что литературе неотъемлемо присущ разлад с языком; со структурной точки зрения, литература есть, для языка нечто побочное. При чтении романа до вас не сразу доходит самое означаемое «роман»; понятие «литература» (как и другие, зависящие от него представления) не является непосредственной целью принимаемого вами сообщения; данное означаемое воспринимается помимо прочего, краем глаза, оно смутно маячит где-то вне поля зрения, доходят же до вас единицы и отношения, то есть лексика и синтаксис первичной системы (французского языка). Вместе с тем суть читаемого вами дискурса, его «реальность» - это именно «литература», а не излагаемая фабула; побочная система в итоге оказывается здесь главной, так как именно от нее зависит окончательная осмысленность целого; она-то и является «реальностью». Из-за того, что функции литературного дискурса словно вывернуты наизнанку, он сам, как известно, неоднозначен - этому дискурсу мы и верим и не верим, так как в акте чтения постоянно сменяют друг друга две системы: посмотришь на слова - это язык, посмотришь на смысл - это литература»
«Текст - это объект-фетиш, и этот фетиш меня желает. Направляя на меня невидимые антенны, специально расставляя ловушки (словарный состав произведений, характер его референций, степень занимательности и т. п.), текст тем самым меня избирает; при этом, как бы затерявшись посреди текста (а отнюдь не спрятавшись у него за спиной, наподобие бога из машины), в нем всегда скрывается некто иной - автор»
«В качестве социального лица автор давно мертв: он более не существует ни как гражданская, ни как эмоциональная, ни как биографическая личность; будучи лишена былых привилегий, эта личность лишена отныне и той огромной отцовской власти над произведением, которую приписывали ей историки литературы, преподаватели, расхожее мнение, - власти создавать и постоянно обновлять само повествование; и тем не менее в известном смысле я продолжаю желать автора текста: мне необходим его лик (но не его изображение и не его проекция) совершенно так же, как ему необходим мой (если только, конечно, мы оба не «лепечем»)»
«Новое - это не мода, это ценность, основа любой критики: способ, каким мы оцениваем мир, уже давно не связан, по крайней мере непосредственно, с противопоставлением «благородного» и «низменного», как это было у Ницше; он связан с противопоставлением Старого и Нового (эротика Нового возникла в XVIII в. и с тех пор находится в постоянном развитии). Ныне существует лишь одно средство ускользнуть от отчуждения, порождаемого современным обществом, - бегство вперед. Любой устаревший язык незамедлительно объявляется порочным, а устаревшим язык считается уже в силу его простого повторения. Между прочим, энкратический язык (тот, что возникает и распространяется под защитой власти) по самой своей сути является языком повторения; все официальные языковые институты - это машины, постоянно пережевывающие одну и ту же жвачку; школа, спорт, реклама, массовая культура, песенная продукция, средства информации безостановочно воспроизводят одну и ту же структуру, один и тот же смысл, а бывает, что одни и те же слова: стереотип - это политический феномен, это само олицетворение идеологии. В противоположность стереотипу все Новое явлено как воплощенное наслаждение (Фрейд: «Для взрослого человека новизна является необходимым условием наслаждения»). Отсюда - нынешняя расстановка сил: с одной стороны - массовая пошлость (продукт языковых перепевов), чуждая наслаждению (но не обязательно - удовольствию), а с другой безудержная (маргинальная, эксцентрическая) тяга к Новому, тяга безоглядная, чреватая разрушением дискурса как такового; это - попытка исторически возродить наслаждение, заглохшее под давлением стереотипов»
«Водораздел (ценностный рубеж) отнюдь не обязательно пролегает между общепризнанными, общеизвестными противоположностями (материализм и идеализм, реформизм и революция и т. п.), но зато повсюду и всегда он пролегает между исключением и правилом. Правило - это злоупотребление чем-то одним, исключение - это наслаждение. Вот почему в известных случаях можно даже принять сторону Мистиков с их культом исключительного. Все, что угодно, лишь бы не правило (всеобщность, стереотипность, идиолект: затвердевший язык)»
Ролан Барт - известный семиотик, литературный критик и философ. В сферу его интересов всегда входили Язык, Власть и Литература.
История становления: В 1948-1950 в Бухаресте испытал влияние лингвосемиотических идей Греймаса. Помимо этого он попал под влияние марксизма и экзистенциализма, что не могло не проявиться в работах того периода, которое принято называть доструктуралистским. Тогда он еще верил, что борьба против буржуазии (капитализма), ее мифов (Миф сегодня) возможна с помощью революционного языка, языка не похожего на язык правящих классов. Впоследствии он откажется от этой мысли.
В 60-е он использует психолингвистический метод Лакана, работы Ельмслева, Якобсона, Богатырева, Леви-Строса для семиотической интерпретации культурно-социальных явлений: «О Расине» (1963), «Критические очерки» (1964), «Элементы семиологии» (1964), «Критика и истина» (1966), «Система моды» (1967). На рубеже 60 и 70 гг. Барт отказывается быть носителем «метаязыка», теперь он считает, что необходимо «разыграть» те коды, что существуют в теле Текста (поля, что порождает знак). Основные работы 70-х: «S/Z» (1970), «Удовольствие от текста» (1973), «Ролан Барт о Ролане Барте» (1975), в них идеи «производства смыслов», «текстового письма», «интертекстуальности» занимают ведущее место.
Все мы интегрированы в ткань Языка, работы же Ролана Барта позволяют, если и не преодолеть его Власть, то на время ослабить его диктат - «Sapientia: «никакой власти, немного знания, толика мудрости и как можно больше ароматной сочности».
подготовил Андрей КОРОЛЬ
Источник: chewbakka.com
Оригинал взят у maa_13 в Ролан Барт о языке-фашисте
«Говорить или тем более рассуждать вовсе не значит вступать в коммуникативный акт (как нередко приходится слышать); это значит подчинять себе слушающего: весь язык целиком есть общеобязательная форма принуждения»
«…язык, как перформация всякой языковой деятельности, не реакционен и не прогрессивен; это обыкновенный фашист, ибо сущность фашизма не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить нечто».
[Ролан Барт _ Избранные работы. Лекция]Оригинал взят у al_ven в Язык - это обыкновенный фашист
Бурные дискуссии по «актуальным» темам («Украина», «Майдан», «Крым», «Путин» и пр.), на мой взгляд, подтверждают слова Ролана Барта: «язык, как перформация всякой языковой деятельности, не реакционен и не прогрессивен; это обыкновенный фашист, ибо сущность фашизма не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить нечто» (Актовая лекция, прочитанная в Колледж де Франс, 1977 г. http://philosophy.ru/library/barthes/lect.html).
«Говорить или тем более рассуждать вовсе не значит вступать в коммуникативный акт (как нередко приходится слышать); это значит подчинять себе слушающего: весь язык целиком есть общеобязательная форма принуждения».
Ужасное впечатление производят все эти: ты «за» или «против» такого-то шага такой-то силы? Поддерживаешь или осуждаешь?))) Товарищи, все «ваши» ответы прописаны уже до вас.
(мой ответ: неправильная постановка вопроса, ибо с самой системой дело, мягко говоря, весьма хреново обстоит, а не какие-то отдельные действия отдельных идиотов неправильные).
Вообще-то, нас «помещают» в парадоксальную ловушку, выход из которой, вероятно, возможен только через контрпарадокс (через сдвиг парадигмы, эпистемологии).
При языковых играх не только протаскивается определенная интерпретация реальности, но и каждый «шаг» выдергивается из сложной круговой цепочки обратной связи (взаимного обусловливания).
Но не только это. Еще: целые россыпи терминов, которые никто не понимает… «или тезисы, с помощью которых спорят, но о которых никто не спорит; или, другими словами, исходные допущения дискуссии, о которых не дискутируют» (Бурдье, Вакан «О хитрости империалистского разума»).
К словам Барта хотелось бы добавить, что коммуникация как раз имеет командный аспект (причем, как минимум; есть мнение, что язык - это суггестия, см., например, концепцию Б. Поршева).
Нет смысла спорить по поводу содержания сообщения, главное - это проблема взаимоотношений (командный аспект коммуникации).
Все действия Власти - это коммуникация. Власть, которая делает только то, что ОНА считает нужным, тем самым сообщает народу - вот как я себя вижу, принимай меня такой. Фокус в том, что даже критика (касающаяся содержания сообщения, а не отношений) подтверждает это; критика подтверждает характер отношений (асимметричное распределение власти).
Какой смысл критиковать действия силы, который ты (неосознанно) отдал все полномочия и на которую поэтому ты никак не можешь повлиять. Нужно обсуждать и менять характер отношений.
А для этого нужно много чего перестраивать, в самом фундаменте социума и отношений.
Язык капиталистической власти состоит не в постоянном пропагандистском оболванивании, его действие имеет вовсе не логическую природу, "...действие этого языка состоит в неумолимом обволакивании жертвы; язык капитализма - это докса, форма бессознательного, короче, идеология по самой своей сути". Р. Барт. ......................
А также:
1. Ролан Барт. ДРАМА, ПОЭМА, РОМАН (Перевод с французского Георгия Косикова и Ирины Стаф)
2. Либеральный тоталитаризм: репрессивные механизмы современного западного общества и их критический анализ в зарубежной философии ХХ века
3. Евгений Сабуров, Профессор Российской экономической академии имени Г.В. Плеханова, научный руководитель Института развития образования. ВЛАСТЬ ЯЗЫКА
Фрагмент беседы
<...> А кто, собственно говоря, работает с языком? Кто делает какие-то инновации в языке? Естественно, только поэты. Механизм здесь очень прост и чрезвычайно эффективен. Сначала какие-то поэты придумывают нечто новое. Как-то меняют язык, вносят в него новое понятие, переставляют слова таким образом, что получается некая новая языковая реальность. Вот например. В конце 18-го - начале 19-го века кучка так называемых романтиков - английских и немецких - придумала понятие нации, внесла это понятие в язык, обговорила, что имеется в виду. Начала говорить о социальной справедливости, о бедности, о машинной цивилизации, которая уничтожает человека. Ну, о социальной справедливости они говорили, конечно, с наибольшим удовольствием.
УСВАИВАЮТ ПОЭТАПНО
- Но ведь поэтов читают далеко не все...
- Я бы сказал, поэтов вообще никто не читает. Кроме поэтов же, но более низкого класса. Первоклассные поэты - они всегда непонятны, потому что, действительно, новый язык, на котором никто не говорит, потому что их ценности чужды и непонятны... Но поскольку это очень здорово сделано, то поэты второго уровня читают первых; естественно, всё упрощают и пишут уже таким образом, что их могут понять даже прозаики. Прозаики тоже подхватывают новые идеи - надо же, собственно, продавать свой товар, чтобы было что-то новое! - и начинают изо всех сил про это писать. Происходит это лет эдак через двад цать, тридцать, сорок после того, как высказались поэты. И в конце 19-го века появляется мощный пласт так называемой «натуральной школы» во Франции, всякие «униженные и оскорбленные» в России, потом появляется глыба - матерый человечище Лев Николаевич Толстой, который все эти идеи несет в массы. И дело доходит до того, что уже даже журналисты способны понять, о чем идет речь! А это уже готовый интерфейс к народу. Околесица пошла в массы, массы ощутили себя нациями, социально обиженными, и не прошло и ста лет, как начали устраивать всяческого рода брожения. Восстали - и победили. <...>