В поисках нового еврея: зачем пропаганде хипстер
Slon.ru
Яков Охонько
Когда в 2008 году легенда русского айфона Юрий Сапрыкин познакомил аудиторию «Афиши» со словом «хипстер», ничто не предвещало беды. Слову предстояло стать невинным пятнышком на пестрой ткани языка новой России, удрученной своим глобальным косноязычием. Хипстеры - показные и статусные потребители, бездуховные модники, вещисты, родства не помнящие глобалисты и гаджетоманы - бросали вызов патриархальной и душной родине не столько невниманием или нелюбовью к старому и отечественному, сколько подозрительной и скандальной фетишизацией, эстетизацией советской материальной культуры, попыткой смешать ее до полной неразличимости со всем импортным и актуальным.
Папина стереосистема «Радиотехника», мамино платье в горох и пластмассовые бусы, дядина футболка с олимпийским мишкой лишались мнимого первородства в руках и на телах владельцев смартфонов, бессмысленных блокнотов, посетителей пестрых маркетов и пикников. Но те, кого могло бы раздражать это культурное кровосмешение, имени врага не знали, будучи отвлеченными навязанной медиафразеологией, обличавшей демшизу, либералов, оранжевых, а позже - креаклов, болотных, белоленточных и прочих странных агентов.
Август 2014-го придал поискам имени врага новые обертоны. Запрет на импорт европейских продуктов, кроме ожидаемой диетологической апологетики, позволил, кажется, сформулировать, за что и кого именно следует не любить русскому человеку. Русский человек, даром что в целом незлобивый, к официальным врагам непримирим, и если получает санкцию кого-то легально ненавидеть, то делает это со всей душой и сердечностью. Конечно, либералы продолжают отравлять жизнь (русско)человеконенавистническими измышлениями, но за пределы загородки в последнее время выходят редко и робко. Здесь федеральные стоп-листы сыграли с пропагандой злую шутку: говорить о врагах России и не предъявлять их искаженных русофобией лиц - значило делать их бесплотными, текучими, вездесущими и всесильными.
Иное дело - хипстер: существо яркое, манкое, нарочитое, данное нам в повседневных ощущениях и при этом загадочное и ускользающее. Его, как и, скажем, представителя «простого народа», в отдельно пойманном экземпляре никогда не найдешь, но раздражает он безотказно. Это ведь он мельтешит на своем вездесущем велосипеде, это он покупает последние модели, чтоб унижать и насмехаться над владельцами моделей предпоследних, это он фотографирует публику, а потом публикует фотографии, ему принадлежит все самое новое и актуальное, то есть в конечном счете - само будущее.
Французский философ Жак Лакан, попытавшийся очистить психоанализ от упрощающей вульгаризации, которой тот подвергся со времен Фрейда, в конце 1960-х годов предложил термин «избыточное наслаждение» (le plus-de-jouir). Русский язык чуть хуже передает довольно прозрачную аналогию, которую во французском эта формула имеет с Марксовой «прибавочной стоимостью» (la plus-value). Суть идеи Лакана состоит в присутствии в личном (и коллективном) сознании абстрактной и фантазматической фигуры Другого (именно так - с большой буквы), которому приписывается доступ к принципиально недоступным, скрытым, немыслимым формам чувственности. Придав этому термину наглядность, словенский философ Славой Жижек описал с его помощью ту специфическую демонизацию, которой фигура собирательного еврея подверглась в сознании нацистов. Низводя евреев до насекомых, лишая их человеческих черт, нацистская пропаганда в то же самое время наделяла их животной чувственностью, нечеловеческой сексуальной силой, внося в культивируемое чувство ненависти отчетливую ноту ресентимента, проще говоря - зависти. Добавьте к этому приписываемые евреям безграничные материальные возможности, и картина станет полной.
Мотивы этого пространного отступления к данному моменту должны проясниться. Не напоминает ли описанная выше стратегия социальной стигматизации что-то из наблюдаемого нами сегодня? Проклятия, адресуемые хипстерам ликующими сторонниками любых запретительных мер во имя здорового образа жизни, настойчивое вменение чрезмерного потребления с мифическим хамоном и демократическим пармезаном, призывы разоблачиться и очиститься - во всей этой плохо маскируемой под заботу об интересах страны кампании дух старой доброй травли слишком отчетлив, чтобы остаться незамеченным: «Пока простые граждане борются с невзгодами экзистенции и едят костромской сыр, неотличимый от пошехонского, хипстеры готовы пожертвовать всем ради - только ими, мерзавцами, - уловимых и ценимых различий между омаром и лобстером».
Но это не попытка снять навет с облыжно кульпабилизированных. Мой тезис в другом: страна больна ненавистью и ресентиментом. Их упорно и не первый год нагнетают главные медиа, и для этой кампании хипстеры - лишь временный, во многом случайный объект. Не уверен, что погромный вал можно враз остановить сменой тональности новостных выпусков или чуть более сдержанной жестикуляцией ведущих. Разлитая ненависть, как ртуть, блуждает по стране в поисках идеального объекта, воплощающего все общественные пороки и сверхъестественные наслаждения. Каким будет принцип стигматизации - классовым (что неявно присутствует в риторике хипстероборцев), национальным, религиозным, абстрактно социальным (как пресловутые «социальные группы» в статье 282 Уголовного кодекса), мы не знаем. Но общее преступление складывается из частных, и призывать мифического хипстера к умеренности в потреблении на фоне нарастающего в своей автодеструктивности запретительного ража - значит делать небольшой, но ценный вклад в успех поиска завтрашнего еврея.
Яков Охонько
Когда в 2008 году легенда русского айфона Юрий Сапрыкин познакомил аудиторию «Афиши» со словом «хипстер», ничто не предвещало беды. Слову предстояло стать невинным пятнышком на пестрой ткани языка новой России, удрученной своим глобальным косноязычием. Хипстеры - показные и статусные потребители, бездуховные модники, вещисты, родства не помнящие глобалисты и гаджетоманы - бросали вызов патриархальной и душной родине не столько невниманием или нелюбовью к старому и отечественному, сколько подозрительной и скандальной фетишизацией, эстетизацией советской материальной культуры, попыткой смешать ее до полной неразличимости со всем импортным и актуальным.
Папина стереосистема «Радиотехника», мамино платье в горох и пластмассовые бусы, дядина футболка с олимпийским мишкой лишались мнимого первородства в руках и на телах владельцев смартфонов, бессмысленных блокнотов, посетителей пестрых маркетов и пикников. Но те, кого могло бы раздражать это культурное кровосмешение, имени врага не знали, будучи отвлеченными навязанной медиафразеологией, обличавшей демшизу, либералов, оранжевых, а позже - креаклов, болотных, белоленточных и прочих странных агентов.
Август 2014-го придал поискам имени врага новые обертоны. Запрет на импорт европейских продуктов, кроме ожидаемой диетологической апологетики, позволил, кажется, сформулировать, за что и кого именно следует не любить русскому человеку. Русский человек, даром что в целом незлобивый, к официальным врагам непримирим, и если получает санкцию кого-то легально ненавидеть, то делает это со всей душой и сердечностью. Конечно, либералы продолжают отравлять жизнь (русско)человеконенавистническими измышлениями, но за пределы загородки в последнее время выходят редко и робко. Здесь федеральные стоп-листы сыграли с пропагандой злую шутку: говорить о врагах России и не предъявлять их искаженных русофобией лиц - значило делать их бесплотными, текучими, вездесущими и всесильными.
Иное дело - хипстер: существо яркое, манкое, нарочитое, данное нам в повседневных ощущениях и при этом загадочное и ускользающее. Его, как и, скажем, представителя «простого народа», в отдельно пойманном экземпляре никогда не найдешь, но раздражает он безотказно. Это ведь он мельтешит на своем вездесущем велосипеде, это он покупает последние модели, чтоб унижать и насмехаться над владельцами моделей предпоследних, это он фотографирует публику, а потом публикует фотографии, ему принадлежит все самое новое и актуальное, то есть в конечном счете - само будущее.
Французский философ Жак Лакан, попытавшийся очистить психоанализ от упрощающей вульгаризации, которой тот подвергся со времен Фрейда, в конце 1960-х годов предложил термин «избыточное наслаждение» (le plus-de-jouir). Русский язык чуть хуже передает довольно прозрачную аналогию, которую во французском эта формула имеет с Марксовой «прибавочной стоимостью» (la plus-value). Суть идеи Лакана состоит в присутствии в личном (и коллективном) сознании абстрактной и фантазматической фигуры Другого (именно так - с большой буквы), которому приписывается доступ к принципиально недоступным, скрытым, немыслимым формам чувственности. Придав этому термину наглядность, словенский философ Славой Жижек описал с его помощью ту специфическую демонизацию, которой фигура собирательного еврея подверглась в сознании нацистов. Низводя евреев до насекомых, лишая их человеческих черт, нацистская пропаганда в то же самое время наделяла их животной чувственностью, нечеловеческой сексуальной силой, внося в культивируемое чувство ненависти отчетливую ноту ресентимента, проще говоря - зависти. Добавьте к этому приписываемые евреям безграничные материальные возможности, и картина станет полной.
Мотивы этого пространного отступления к данному моменту должны проясниться. Не напоминает ли описанная выше стратегия социальной стигматизации что-то из наблюдаемого нами сегодня? Проклятия, адресуемые хипстерам ликующими сторонниками любых запретительных мер во имя здорового образа жизни, настойчивое вменение чрезмерного потребления с мифическим хамоном и демократическим пармезаном, призывы разоблачиться и очиститься - во всей этой плохо маскируемой под заботу об интересах страны кампании дух старой доброй травли слишком отчетлив, чтобы остаться незамеченным: «Пока простые граждане борются с невзгодами экзистенции и едят костромской сыр, неотличимый от пошехонского, хипстеры готовы пожертвовать всем ради - только ими, мерзавцами, - уловимых и ценимых различий между омаром и лобстером».
Но это не попытка снять навет с облыжно кульпабилизированных. Мой тезис в другом: страна больна ненавистью и ресентиментом. Их упорно и не первый год нагнетают главные медиа, и для этой кампании хипстеры - лишь временный, во многом случайный объект. Не уверен, что погромный вал можно враз остановить сменой тональности новостных выпусков или чуть более сдержанной жестикуляцией ведущих. Разлитая ненависть, как ртуть, блуждает по стране в поисках идеального объекта, воплощающего все общественные пороки и сверхъестественные наслаждения. Каким будет принцип стигматизации - классовым (что неявно присутствует в риторике хипстероборцев), национальным, религиозным, абстрактно социальным (как пресловутые «социальные группы» в статье 282 Уголовного кодекса), мы не знаем. Но общее преступление складывается из частных, и призывать мифического хипстера к умеренности в потреблении на фоне нарастающего в своей автодеструктивности запретительного ража - значит делать небольшой, но ценный вклад в успех поиска завтрашнего еврея.