О нецензурном речевом поведении
Фрагмент статьи С. Е. Юркова
«Смеховая» сторона антимира: скоморошество
(Юрков С. Е. Под знаком гротеска: антиповедение в русской культуре
(XI-начало ХХ вв.). СПб., 2003, с. 36-51.)
В обширной области народной культуры, где, по преимуществу, творится cмеховой (и несмеховой) антимир, существенный вес имеет обсценная (нецензурная) лексика, которая и по сей день очень характерна для русского языка, а для различных форм антиповедения обращение к ней становится практически неизбежным. По свидетельству исследователей, «место мата в поэтической системе русского фольклора, как и русской литературе в целом, весьма значительно»1. О повсеместном распространении нецензурной брани у русских в XVI веке Адам Олеарий пишет следующее: «При вспышках гнева и при ругани они <т.е. русские - Ю.С.> не пользуются слишком, к сожалению, у нас распространёнными проклятиями и пожеланиями с именованием священных предметов, посылкою к чёрту, руганием «негодяем» и т.п. Вместо этого у них употребительны многие постыдные, гнусные слова и насмешки, которыя я - если бы того не требовало историческое повествование - никогда не сообщил бы целомудренным ушам... Говорят их не только взрослые и старые, но и малые дети, ещё не умеющие назвать ни Бога, ни отца, ни мать...»2.
Подобную популярность экспрессивной фразеологии можно объяснить следующими причинами: чем более жёсткой и настойчивой является интенция «нормативного» (книжного) языка к абсолютному и бескомпромиссному доминированию в речевой культуре, тем более велико стремление к ненормативному, запретному (кощунственному) языку. По мнению Ю.М. Лотмана, «литература, стремящаяся к строгой нормализации, нуждается в отверженной, неофициальной словесности и сама её создает»3. Перед нами еще одно следствие бинарности культурной структуры русского средневековья.
Нецензурные слова и выражения представляют собой самый простой и удобный приём травестирования смысла. Исследователь русской народной пародии XIX века П. В. Шейн приводит пример с пародированием народных песен, когда оказывалось достаточным добавление нескольких или даже одного бранного слова, при сохранении неизменным исходного текста, чтобы вся структура получила «перевёрнутый», смеховой характер 4. В этом одна из причин востребованности обсценной лексики антимиром.
Самое же главное, что объясняет столь широкое использование нецензурных выражений, в частности, в антиповедении, - их особая табуированность, выход за границы которой напрямую отсылает говорящего в область антимира, позволяет откровенно маркировать речь даже при отсутствии каких-либо других специфических признаков её принадлежности к нему. Помимо способности снижения, травестийного «перевёртывания», что может быть достигнуто и при посредстве слов языка обычного, дополнительная семантическая ценность подобных выражений - в их особом статусе «нарушителя норм». Данная сторона единодушно отмечается исследователями, касающимися этой проблематики. Так, Г. Ч. Гусейнов упоминает о двух допускаемых традицией случаях сквернословия: ритуальный обряд, оберегающий от порчи или сглаза, и выражение пренебрежения к общественным ценностям (более поздняя функция)5. Подобный статус обсценной лексики обусловлен специфическим «переживанием неконвенциональности языкового знака, имеющего место в данном случае»6. Запрет на неё в обычной, нормативной речи носит абсолютный характер, сохраняющийся в любом контексте. Независимо от того, принадлежат ли ругательства самому субъекту высказывания или используются в качестве цитаты чужой речи, от них невозможно «отстраниться». Аналогичное отношение к обсценным выражениям демонстрирует народная средневековая духовная поэзия, например, из сборника П. А. Бессонова: «Который человек хоть одныжды // По матерну возбранится, // В шутках иль не в шутках, // Господь почтет за едино»7.
Такое специфическое свойство экспрессивной лексики сближает её с лексикой «сверхнормативной», сакральной. Историческое её происхождение уходит своими корнями в языческую культуру, где нецензурная ругань использовалась как элемент проклятий, охранительных заклинаний и проч. Её эквивалентность в отношении к молитве продолжает сохраняться и впоследствии в народной религиозности. Как пишет Успенский, «для того чтобы спастись от домового, лешего, чёрта и т.п., предписывается либо прочесть молитву (по крайней мере осенить себя крестным знамением), либо матерно выругаться...»8. С укреплением христианства на Руси подобные реликты язычества безусловно осуждались церковью и расценивались как «кощуны» и «бесовщина». Если для народного сознания нецензурная брань и православная молитва могли выступать в качестве альтернативных и равнозначных способов борьбы с «нечистой силой», то с точки зрения официальной, православной культуры употребление в этих случаях обсценных выражений безусловно рассматривалось как «анти-молитва», как черта «перевёрнутого», в отношении к предписанному, поведения. Впрочем, в ситуации православно-языческого двоеверия любое использование нецензурной лексики, в особенности если оно включалось в формы народного увеселения, квалифицировалось как «бесовство» и служило поводом многочисленных запретительных статей и рескриптов со стороны как церковной, так и светской власти.
Сложившийся статус площадной речи как «нарушителя нормы» объясняет её востребованность антимиром, поскольку обращение к ней представляет наиболее простой способ его маркирования в качестве такового. «Привязка» обсценных выражений к телесности, физиологии значительно упрощает задачу переведения «высокого» смысла, серьёзности в материально-телесный план. Они ориентированы не только на материализацию любого явления, что укладывается в общие принципы построения антимира, но также и на всяческое акцентирование физиологической жизни тела, его естественных отправлений, а в перспективе - на изображение любого события как непрерывного полового акта 9.
Резкая противоположность нецензурного языка языку нормативному выступает источником особого смыслового напряжения, порождаемого контрастирующим перепадом оппозиционных стилистических уровней 10. Нецензурное слово не может быть семантически незначимо, нейтрально. Это также одна из причин его частого включения в смеховой контекст, в результате его эксплуатации эффект комизма резко интенсифицируется. Напряжённость текста, содержащего в себе ненормативную лексику, обеспечивается и вышеупомянутой неконвенциональностью бранной речи, не допускающей её нейтрализацию никаким контекстом.
Кроме семантического, можно говорить и об эмоционально-психическом напряжении, сопровождающем нецензурное языковое поведение. В народных духовных стихах весьма ощутимо просвечивает страх употребления подобного рода выражений. Согласно ряду стихов, матерное слово способно вызвать потрясение земли (т.е. землетрясение), а поскольку «мать-земля» отождествляется с Богородицей, то его разрушительное воздействие переносится и на саму Богородицу. Таким образом, использование обсценной лексики приобретает эсхатологический характер, приближающий наступление конца света и Страшный Суд 11. Трудно представить, чтобы страх столь ужасающих последствий, к чему добавляется также суровейшее церковное осуждение, грозящее за площадную брань яркими картинами адских мучений, не мог бы не присутствовать в народном сознании. Можно предположить, что активное её употребление имело нарочитый характер, т. е. помимо прочих причин, являлось средством внутреннего преодоления страха, поскольку вступление в область запретного означает предварительную победу страха перед ним.
Вписанность нецензурной лексики в структуру действия средневекового смеха проявляется в том, что брань обращается не столько на мать другого участника праздничной акции или какого-то абстрактного адресата, сколько на родную мать самого бранящегося 12. В духе карнавальной средневековой традиции, предполагающей обращение смеха в первую очередь на себя, обсценная фразеология часто, особенно в балагурстве или ярмарочном балаганном театре, используется как средство самовысмеивания.
Наконец, самое главное, что необходимо учесть для понимания роли нецензурных выражений в деле конструирования гротескных лексических форм антимиром, - их способность к абсурдизации. С одной стороны, нецензурное слово может выступать само по себе семантически «пустым», бессмысленным, его значение приобретается из контекста, и что, как правило, сопровождается его морфологической деформацией. Речь загромождается рядом «пустых» слов, основная цель которых - маркирование антиповедения. С другой стороны, самостоятельное значение слова может быть сохранено, но оно используется для построения семантического ряда, близкого к абсурду (например, отсутствие или функционирование половых органов, ведущих «самостоятельную» жизнь). Исследователь О.В. Смолицкая даже уподобляет подобный абсурдизм, встречающийся, в частности, в народных частушках, сюрреализму.13
----------------------------------
1. Смолицкая О-В. Семантика мата и проблема семантического ядра частушки / Русская альтернативная поэзия XX в.: Сб. тр. / Под ред. ТА Михайлова. - М.. 1989. - С. 52.
2. Олеарий А. Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно. -- СПб., 1906. - С. 187.
3. Цит. по: Живов В. Кощунственная поэзия в системе русской культуры конца XVIII - начала XIX века / Анти-мир русской культуры. Язык. Фольклор. Литература / Сост. Н. Богомолов. - М.,1996. - С. 216.
4. Шейн П. В. Ещё о пародии в народных песнях // Этнографическое обозрение. - М.. 1895. Кн. XXV. - С. 144-145.
5. Гусейнов Г. Ч. Ложь как состояние сознания // Вопросы философии. - 1989. № 12. - С. 12; Левин Ю. Об обсценных выражениях русского языка / Анти-мир русской культуры... - С. 109.
6. Успенский Б.А. Указ. соч. Т. 2. Язык и культура. - С. 57.
7. Бессонов П.А. Калики перехожие: Сборник стихов и исследование. - М.. 1861-1864, - Вып. VI. № 573. - С. 102.
8. Успенский Б.А. Указ. соч. Т. 2. Язык и культура - С. 62.
9. Гусейнов Г. Ч. Указ. соч. - С. 70.
10. Зорин А. Легализация обсценной лексики и её культурные последствия / Анти-мир русской культуры... - С. 122.
11. Успенский Б.А. Указ. соч. Т. 2. Язык и культура.С. 80.
12. Успенский Б.А. Указ. соч. Т. 2. - С. 69.
13. Смолицкая О.В. Указ. соч. - С. 55.