О природе смешного (2)
«Шутки конструируют мир»: Роберт Манкофф о природе смешного
- Olga Steb
( начало)
- Изменился ли юмор в наш век политкорректности?
- Знаете, мне кажется, это лучшее время. И худшее. Существует масса политкорректного и совершенно не политкорректного юмора. На ютьюбе основные юмористические сюжеты показывают, как кто-нибудь себя калечит под попурри из какой-нибудь отстойной музыки - это тупой юмор. И его много. И многое из этого тупого на самом деле очень, очень смешно. Но если подключится к радио XM, там будет куча совершенно сырого материала. Политкорректного юмора много в местах, проповедующих политкорректность - например, в институтах, где я делаю презентации.
Скажем, во время одной из них я показываю карикатуру, на которой изображена виселица и ступени, которые ведут к ней. А также есть специальный пологий подъем для инвалидов. Так вот, когда я показываю рисунок, то слышу от аудитории смешок - если бы люди видели этот скетч без свидетелей, они бы засмеялись в полную силу. Первая часть - своего рода рефлекторная реакция на шутку. Последняя - замешательство, которое вызвано мыслью: а не смеюсь ли я над инвалидами? Над инвалидами нельзя смеяться. Ну, а кроме того, это про казнь, а мы выступаем против казней. Так что, приходит к выводу зритель, я хочу протестовать против этой карикатуры и сделать так, чтобы о смешке, который у меня первоначально вырвался, все забыли. Однако убрать этот смешок никак нельзя, так же, как и насильственно вставить этот смешок туда, где нет ничего смешного.
- Какие комические тенденции следует ожидать в будущем?
- Думаю, будет появляться все больше того, что я называю метаюмором - юмора о юморе. Юмор заполнил все настолько, что сейчас в «Нью-Йоркере» у нас происходит соревнование за лучшую подпись и за лучшее ее отсутствие. А также за самую несмешную подпись. Разумеется, самая несмешная подпись смешна по своей сути. Мода на подобные шутки появилась уже какое-то время назад. Так, когда начались шутки про слонов, они поначалу имели какой-то смысл. Типа, зачем слоны красят ногти на ногах в красный цвет? Чтобы прятаться на вишневых деревьях. То есть, это все были дурацкие шутки. Но затем вы вдруг обнаруживаете, что появились шутки об этих шутках. Теперь трюк в том, как усадить шесть слонов в салон Фольксвагена? Ответ: троих надо посадить спереди, троих - сзади. Это сама по себе никакая не шутка. Шуткой ее делает предыстория - все те предыдущие шутки. Понимаете мою идею? Отсюда и все эти соревнования за подпись и за ее отсутствие.
«Большинство людей не ставит перед собой задачи развить собственное чувство комического. Они не хотят вырабатывать лучший вкус в этом отношении и считают, что чувство юмора - это то, что им смешно. Они знают, что смешно. Они совершенно в этом уверены».
Я также вижу тенденцию возвращения к истокам юмора, восходящим к низшей древнегреческой комедии, к трикстерским ритуалам африканских племен и американских индейцев, в которых они обращались к действительно ужасным вещам. Сегодня аудитория занимает именно такую нишу, поэтому нам предстоит увидеть многое из этого. Я думаю, впрочем, что будет как низкий, так и высокий жанр юмора. Мы услышим шутки о проступках и непристойностях - подобный юмор всегда отсылает к комедии дель-арте. Если прочесть сценарий, то ничего такого вы не увидите, но актерская игра, жестикуляция, падения на задницу делают его юмором совершенно определенного толка.
В то же время, и надеюсь, на страницах «Нью-Йоркера» в том числе, можно будет найти и другой тип комического. Там будет и непристойность, но этот юмор также будет иметь дело с когнитивными аспектами юмора, ведь помимо социального у юмора много и других значений. Возьмем социальный фактор. Допустим, вы с группой людей просто радуетесь жизни и выходите в свет для того, чтобы выпить в дружеской обстановке. Вам не нужен какой-то искрометный юмор, чтобы этих людей развеселить. На самом деле, вообще почти ничего не нужно. Вы итак в игривом настроении. Происходит закономерный психологический механизм: чем больше вы вовлечены в некую социальную ситуацию, тем более вероятно, что ваша радость выльется в проявления юмора. Велись даже эксперименты в этом области, в которых фокус-группе показывали комедийный фильм, и давали плацебо, адреналин или седативное средство. Так вот, от одного адреналина происходит передача этого веселого возбуждения.
Был такой эксперимент, который показывает, что то же самое происходит и с когнитивной, или, в данном случае, практической, стороной шутки, хотя все остальное отличается. Итак, в лаборатории есть студенты, одной группе говорят, что им предстоит переселить крысу из одной клетки в другую. Им больше ничего не объясняют, но это, все-таки, крыса, поэтому они слегка беспокоятся и достают резиновые перчатки. Другой группе говорят, что им нужно переселить крысу из одной клетки в другую, но крыса эта очень резвая, поэтому для начала ее нужно усыпить, сделав ей укол в живот. Когда обе группы подходят к клетке, чтобы приступить к выполнению задания, оказывается, что крыса - резиновая. Обе группы студентов смеются, однако те, у кого напряжение было больше, смеются громче. Ну, тут, конечно, мало познавательного.
На страницах же «Нью-Йоркера» когнитивно должно быть почти все. В этом есть определенная социальность. Вы читаете анекдот, понимаете, что кто-то его придумал, но цените именно саму шутку. Она должна сама по себе создавать двусмысленность. Так что, думаю, разные виды комического будут развиваться одновременно и параллельно. Юмор - он ведь как интернет. Сейчас у вас может быть практически бесконечно огромная и разнообразная аудитория. И градаций юмора - такое же бессчетное количество, намного превосходящее формы и жанры, существовавшие когда-либо прежде, смею верить.
- Вы были смешным в детстве?
- Да, думаю, где-то классе в шестом я обнаружил, что я могу быть смешным, и это дало мне силу, которой я никогда не имел прежде - особое внимание, которое, как помню, позволяло мне тогда говорить, что я смотрю на мир немного отлично от всех, я ведь смешной. И тут мне приходят на ум исследования, в которых проводится идея, будто талант сильно переоценен. Есть ведь разница: вы говорите себе, что у вас дар в баскетболе или комедии, но главное здесь - что потом вы начинаете работать над этим, сознательно и подсознательно тренировать себя. К тому моменту, как я перешел в старшую школу я постоянно сканировал каждую социальную ситуацию в поисках двусмысленностей и несоответствий, которые я мог бы превратить в шутку.
- Сколько карикатур вы прислали в «Нью-Йоркер» прежде, чем хоть одна из них была напечатана?
- Я прислал около 2000 карикатур в «Нью-Йоркер», и никто, думается мне, не захочет это повторять. Хотя, наверное, некоторые все же захотят. Я продавал карикатуры в другие журналы в то время, и делал огромное количество скетчей. Я рисовал где-то по 35 скетчей в неделю, хотя сейчас я думаю, что в то время просто их штамповал. Я не выработал мой собственный отличный от всех стиль, и это интересно, потому что скетчи «Нью-Йоркера» отличаются особым переплетением юмора высокого и низкого.
«По правде говоря, практически все формы современного юмора проистекают из коммерческой культуры комического, зародившейся в США и Великобритании после Гражданской войны. Среди жанров преобладали эстрадное выступление и водевиль».
Большинство людей не ставит перед собой задачи развить собственное чувство комического. Они не хотят вырабатывать лучший вкус в этом отношении и считают, что чувство юмора - это то, что им смешно. Они знают, что смешно. Они совершенно в этом уверены. В «Нью-Йоркере» вся философия заточена на поиски оригинальности, вдохновения и аутентичности. Там по-прежнему применяются те же критерии, которые применяются к высокому искусству: изобразительному или музыке, или новаторству шутки. Дэвид Ремник, редактор, который принимает окончательное решение о том, что пойдет в печать, а что - нет, просматривает каждый скетч. И в каждом из них должно быть что-то новое. Они должны быть совершенно оригинальны. Конечно, это не всегда получается, но для нас это - Священный Грааль. Я бы сказал, что хорошим примером большинства карикатур, появляющихся в «Нью-Йоркере» можно назвать работы Роз Част, которые, впервые оказавшись на страницах журнала, были не похожи вообще ни на что, когда-либо встречавшееся там прежде.
- Какую вашу карикатуру «Нью-Йоркер» опубликовал первой?
- Вообще-то это была очень странная карикатура, во многом навеянная Восточно-Европейскими традициями и Солом Стейнбергом. Ни в одном из моих первых опубликованных семи или восьми скетчей не было ни строчки слов, что необычно, так как у меня всегда лучше получались вербальные гэги. Визуально это была очень тонкая штриховка, в которой было множество моих фирменных точек, хотя там их было намного больше, чем вы можете наблюдать сейчас.
Изображен был на ней человек, сидящий у дальнего конца печатного станка, сложной машины, из которого выходит длинная газетная полоса. Человек держит в руках самый край газеты, как будто читает ее за завтраком у стола, где только что съел яичницу и запил апельсиновым соком. Так что это был просто очень милый материал, и я был под впечатлением от работ Сола Стейнберга, которые очень интеллектуальны. И вот я нарисовал этот скетч, и то, что его опубликовали в «Нью-Йоркере» показывает, что хотя корни юмора лежат в таких эмоциях, как страх и агрессия, некоторые виды комического очень далеки от подобных истоков.
Так что шутки делают следующее: они конструируют мир, в котором есть многоножки и нет никакого напряжения. То есть, понимаете, вы думаете: я должен это понять, понять, что это и будет ли оно смешно. А затем неожиданно к вам приходит это ощущение овладения секретом. В шутке оно работает по-другому нежели при решении проблемы, и когда шутка удалась, ощущение это возникает мгновенно.
Источник
- Olga Steb
( начало)
- Изменился ли юмор в наш век политкорректности?
- Знаете, мне кажется, это лучшее время. И худшее. Существует масса политкорректного и совершенно не политкорректного юмора. На ютьюбе основные юмористические сюжеты показывают, как кто-нибудь себя калечит под попурри из какой-нибудь отстойной музыки - это тупой юмор. И его много. И многое из этого тупого на самом деле очень, очень смешно. Но если подключится к радио XM, там будет куча совершенно сырого материала. Политкорректного юмора много в местах, проповедующих политкорректность - например, в институтах, где я делаю презентации.
Скажем, во время одной из них я показываю карикатуру, на которой изображена виселица и ступени, которые ведут к ней. А также есть специальный пологий подъем для инвалидов. Так вот, когда я показываю рисунок, то слышу от аудитории смешок - если бы люди видели этот скетч без свидетелей, они бы засмеялись в полную силу. Первая часть - своего рода рефлекторная реакция на шутку. Последняя - замешательство, которое вызвано мыслью: а не смеюсь ли я над инвалидами? Над инвалидами нельзя смеяться. Ну, а кроме того, это про казнь, а мы выступаем против казней. Так что, приходит к выводу зритель, я хочу протестовать против этой карикатуры и сделать так, чтобы о смешке, который у меня первоначально вырвался, все забыли. Однако убрать этот смешок никак нельзя, так же, как и насильственно вставить этот смешок туда, где нет ничего смешного.
- Какие комические тенденции следует ожидать в будущем?
- Думаю, будет появляться все больше того, что я называю метаюмором - юмора о юморе. Юмор заполнил все настолько, что сейчас в «Нью-Йоркере» у нас происходит соревнование за лучшую подпись и за лучшее ее отсутствие. А также за самую несмешную подпись. Разумеется, самая несмешная подпись смешна по своей сути. Мода на подобные шутки появилась уже какое-то время назад. Так, когда начались шутки про слонов, они поначалу имели какой-то смысл. Типа, зачем слоны красят ногти на ногах в красный цвет? Чтобы прятаться на вишневых деревьях. То есть, это все были дурацкие шутки. Но затем вы вдруг обнаруживаете, что появились шутки об этих шутках. Теперь трюк в том, как усадить шесть слонов в салон Фольксвагена? Ответ: троих надо посадить спереди, троих - сзади. Это сама по себе никакая не шутка. Шуткой ее делает предыстория - все те предыдущие шутки. Понимаете мою идею? Отсюда и все эти соревнования за подпись и за ее отсутствие.
«Большинство людей не ставит перед собой задачи развить собственное чувство комического. Они не хотят вырабатывать лучший вкус в этом отношении и считают, что чувство юмора - это то, что им смешно. Они знают, что смешно. Они совершенно в этом уверены».
Я также вижу тенденцию возвращения к истокам юмора, восходящим к низшей древнегреческой комедии, к трикстерским ритуалам африканских племен и американских индейцев, в которых они обращались к действительно ужасным вещам. Сегодня аудитория занимает именно такую нишу, поэтому нам предстоит увидеть многое из этого. Я думаю, впрочем, что будет как низкий, так и высокий жанр юмора. Мы услышим шутки о проступках и непристойностях - подобный юмор всегда отсылает к комедии дель-арте. Если прочесть сценарий, то ничего такого вы не увидите, но актерская игра, жестикуляция, падения на задницу делают его юмором совершенно определенного толка.
В то же время, и надеюсь, на страницах «Нью-Йоркера» в том числе, можно будет найти и другой тип комического. Там будет и непристойность, но этот юмор также будет иметь дело с когнитивными аспектами юмора, ведь помимо социального у юмора много и других значений. Возьмем социальный фактор. Допустим, вы с группой людей просто радуетесь жизни и выходите в свет для того, чтобы выпить в дружеской обстановке. Вам не нужен какой-то искрометный юмор, чтобы этих людей развеселить. На самом деле, вообще почти ничего не нужно. Вы итак в игривом настроении. Происходит закономерный психологический механизм: чем больше вы вовлечены в некую социальную ситуацию, тем более вероятно, что ваша радость выльется в проявления юмора. Велись даже эксперименты в этом области, в которых фокус-группе показывали комедийный фильм, и давали плацебо, адреналин или седативное средство. Так вот, от одного адреналина происходит передача этого веселого возбуждения.
Был такой эксперимент, который показывает, что то же самое происходит и с когнитивной, или, в данном случае, практической, стороной шутки, хотя все остальное отличается. Итак, в лаборатории есть студенты, одной группе говорят, что им предстоит переселить крысу из одной клетки в другую. Им больше ничего не объясняют, но это, все-таки, крыса, поэтому они слегка беспокоятся и достают резиновые перчатки. Другой группе говорят, что им нужно переселить крысу из одной клетки в другую, но крыса эта очень резвая, поэтому для начала ее нужно усыпить, сделав ей укол в живот. Когда обе группы подходят к клетке, чтобы приступить к выполнению задания, оказывается, что крыса - резиновая. Обе группы студентов смеются, однако те, у кого напряжение было больше, смеются громче. Ну, тут, конечно, мало познавательного.
На страницах же «Нью-Йоркера» когнитивно должно быть почти все. В этом есть определенная социальность. Вы читаете анекдот, понимаете, что кто-то его придумал, но цените именно саму шутку. Она должна сама по себе создавать двусмысленность. Так что, думаю, разные виды комического будут развиваться одновременно и параллельно. Юмор - он ведь как интернет. Сейчас у вас может быть практически бесконечно огромная и разнообразная аудитория. И градаций юмора - такое же бессчетное количество, намного превосходящее формы и жанры, существовавшие когда-либо прежде, смею верить.
- Вы были смешным в детстве?
- Да, думаю, где-то классе в шестом я обнаружил, что я могу быть смешным, и это дало мне силу, которой я никогда не имел прежде - особое внимание, которое, как помню, позволяло мне тогда говорить, что я смотрю на мир немного отлично от всех, я ведь смешной. И тут мне приходят на ум исследования, в которых проводится идея, будто талант сильно переоценен. Есть ведь разница: вы говорите себе, что у вас дар в баскетболе или комедии, но главное здесь - что потом вы начинаете работать над этим, сознательно и подсознательно тренировать себя. К тому моменту, как я перешел в старшую школу я постоянно сканировал каждую социальную ситуацию в поисках двусмысленностей и несоответствий, которые я мог бы превратить в шутку.
- Сколько карикатур вы прислали в «Нью-Йоркер» прежде, чем хоть одна из них была напечатана?
- Я прислал около 2000 карикатур в «Нью-Йоркер», и никто, думается мне, не захочет это повторять. Хотя, наверное, некоторые все же захотят. Я продавал карикатуры в другие журналы в то время, и делал огромное количество скетчей. Я рисовал где-то по 35 скетчей в неделю, хотя сейчас я думаю, что в то время просто их штамповал. Я не выработал мой собственный отличный от всех стиль, и это интересно, потому что скетчи «Нью-Йоркера» отличаются особым переплетением юмора высокого и низкого.
«По правде говоря, практически все формы современного юмора проистекают из коммерческой культуры комического, зародившейся в США и Великобритании после Гражданской войны. Среди жанров преобладали эстрадное выступление и водевиль».
Большинство людей не ставит перед собой задачи развить собственное чувство комического. Они не хотят вырабатывать лучший вкус в этом отношении и считают, что чувство юмора - это то, что им смешно. Они знают, что смешно. Они совершенно в этом уверены. В «Нью-Йоркере» вся философия заточена на поиски оригинальности, вдохновения и аутентичности. Там по-прежнему применяются те же критерии, которые применяются к высокому искусству: изобразительному или музыке, или новаторству шутки. Дэвид Ремник, редактор, который принимает окончательное решение о том, что пойдет в печать, а что - нет, просматривает каждый скетч. И в каждом из них должно быть что-то новое. Они должны быть совершенно оригинальны. Конечно, это не всегда получается, но для нас это - Священный Грааль. Я бы сказал, что хорошим примером большинства карикатур, появляющихся в «Нью-Йоркере» можно назвать работы Роз Част, которые, впервые оказавшись на страницах журнала, были не похожи вообще ни на что, когда-либо встречавшееся там прежде.
- Какую вашу карикатуру «Нью-Йоркер» опубликовал первой?
- Вообще-то это была очень странная карикатура, во многом навеянная Восточно-Европейскими традициями и Солом Стейнбергом. Ни в одном из моих первых опубликованных семи или восьми скетчей не было ни строчки слов, что необычно, так как у меня всегда лучше получались вербальные гэги. Визуально это была очень тонкая штриховка, в которой было множество моих фирменных точек, хотя там их было намного больше, чем вы можете наблюдать сейчас.
Изображен был на ней человек, сидящий у дальнего конца печатного станка, сложной машины, из которого выходит длинная газетная полоса. Человек держит в руках самый край газеты, как будто читает ее за завтраком у стола, где только что съел яичницу и запил апельсиновым соком. Так что это был просто очень милый материал, и я был под впечатлением от работ Сола Стейнберга, которые очень интеллектуальны. И вот я нарисовал этот скетч, и то, что его опубликовали в «Нью-Йоркере» показывает, что хотя корни юмора лежат в таких эмоциях, как страх и агрессия, некоторые виды комического очень далеки от подобных истоков.
Так что шутки делают следующее: они конструируют мир, в котором есть многоножки и нет никакого напряжения. То есть, понимаете, вы думаете: я должен это понять, понять, что это и будет ли оно смешно. А затем неожиданно к вам приходит это ощущение овладения секретом. В шутке оно работает по-другому нежели при решении проблемы, и когда шутка удалась, ощущение это возникает мгновенно.
Источник