Кино и Лермонтов. Лев Пирогов о Михаиле Юрьевиче Лермонтове
О Лермонтове написано столько, что это приводит меня в отчаяние. Будто суёшь три копейки в навороченный банкомат, приняв его за автомат с газировкой. Или нет, вот что настоящий ужас: в гастрономе у кассы - кассирша мечет твои покупки, а у тебя пакет не разлепляется никак. Пальцы толстые, медленные, бесчувственные. А гора покупок растёт. А сзади же очередь. Что скажут люди?
Всем желающим знать что-нибудь про Лермонтова это известно. Часто в нескольких вариантах. Жизнь его была настолько короткой, что на всех исследователей её не хватило, поэтому, помимо официального лермонтоведения, существует ещё и альтернативное. Например, тысяча и одна версия последней дуэли: вы знаете, что пуля Мартынова была отравлена, хотя, впрочем, стрелял не он, а казаки-снайперы из засады по заданию Бенкендорфа? И, кстати, в курсе, какое у Мартынова отчество? Соломонович!.. Ну, евреем-то он, конечно, не был, но в метафизическом смысле… Ву компрене?
А приличные им на это - скетчик, который разыгрывали Фаина Раневская с подружкой Ахматовой (та была настолько неспособна к лицедейству, что из всего скетчика ей можно было доверить лишь слово «ну»), - об истинной причине роковой последней дуэли:
- Правда, шо вы говорили за мою кузину, шо она бля-адь?..
- Ну?
С «южными» еврейскими интонациями… Потешно.
В общем, то ли кровавый режим его сгубил, то ли эти, как обычно, то ли собственный несносный характер. «Очень тяжёлый был человек» (так считается, Раневской видней, но если письма почитать, то вроде и не особо, наоборот: умный и добрый). И очень талантливый. Да плюс боевой офицер: командовал специальной сотней казаков - полуротой спецназа, если на наши деньги. (Ну, это, правда, только последний год жизни, но ведь и до этого воевал.) Помните, как Печорин посмеивается над Грушницким: дескать, как доходит «до дела», тот бросается размахивать шашкой, закрыв глаза?
Но так ведь бросается же!
«У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на земле - кажется, хорошо! - вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела ещё пахло кровью». (Из письма Лермонтова Алексею Лопухину.)
Сегодня это трудно себе представить: чтобы тонкий образованный человек, юноша из хорошей семьи… И ведь по доброй воле!
Но сначала был Петербург, увлечение светом - «та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости». Лермонтов комплексовал по поводу своей внешности. В неоконченном романе «Княгиня Лиговская» о Григории Александровиче Печорине сказано: «Небольшого роста, широк в плечах и вообще нескладен… лицо смуглое, неправильное». Неслучайно в «Герое нашего времени» пришлось назначить ему внешность чиновника Красовского - тонок в кости, высок, бледен, блондинист. Иначе непонятно, с чего бы в него стали влюбляться женщины.
Остроумие, эполеты и умение сочинять стихи тоже позволяют добиваться успеха, но это, так сказать, успех второго сорта, вроде как о женщине говорят, что у неё красивые глаза или красивые волосы. Это заставляло Лермонтова страдать, делало его мрачным и желчным. Всё-таки он был очень молод.
О том, какая это сложная штука, чтобы два человека - одновременно! - полюбили друг друга, затевалась «Княгиня Лиговская». Краткое содержание: «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся. Мне не везёт в этом так, что просто беда». Ужасно жаль, что роман не дописан, интересно, как бы там расплёлся сюжет. С другой стороны, понятно, почему не дописан. В нём чувствуется влияние петербургских повестей Гоголя (быть современником Гоголя и не писать, как Гоголь, означало либо быть болваном, либо выпендриваться) и вместе с тем - некоторая повествовательная монотонность (при всей отточенности стиля). А он быстро перерастал пору ученичества - быстрее, чем писался роман, и, главное, тема становилась ему тесна.
«Страсти не что иное, как идеи при первом своём развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие - часто признак великой, хотя и скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов…»
Лермонтов эту силу в себе уже ощутил. Слова эти, вложенные в «Журнал Печорина», Печорину не принадлежали. А «Княгиня Лиговская» была дописана потом, в своё время, - другим писателем. Но об этом потом.
Кстати, реки, начинающиеся с бурных потоков, - это уже типично кавказское наблюдение. Уж не война ли заставляла его так быстро взрослеть? Впрочем, новый роман содержит в себе едва ли не ещё больше «принадлежностей юности сердца»; если отвлечься от всего, что нам теперь уже известно о «Герое нашего времени», и взглянуть на него незамутнённым читательским взглядом, о чём получится этот роман? Что формирует характер его героя? Страх женитьбы и уверенность в невозможности личного счастья!
Ну, а что вы хотите, автору двадцать шесть…
Недаром же «образ Печорина» так лёг на сердце школьникам. Учителя им талдычат, что Печорин - лишний человек и выражает кризис дворянского этапа освободительного движения, а душа так и тянется к нему, так и рвётся!.. Бледный… гордый… умнее всех… Как побороть ощущение, что Печорин - это ты?!
«Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали - и они родились. Я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть… В груди моей родилось отчаяние - не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой».
Это же манифест пубертатности!
Правда, предваряет его ремарка: «Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид…» - но кто же обратит на это внимание?
«Тронутый» означает взволнованный. «Приняв» - значит «притворившись». Печорин это говорит, чтобы задурить княжну. Знает, на что падки подростки.
И Лермонтов тоже знает, иначе с чего бы стал давать своему роману такое публицистическое, прямо-таки рекламное название?
- Не секрет для малышей, что боится кот…
И малыши, счастливые, в едином порыве орут: «Мышей!..»
Автор в предисловии открытым текстом предупреждает: игра нечистая, «портрет героя составлен из пороков», а девочки закусывают губу, а мальчики хмурятся, сжимают рукояти деревянных сабель и пистолетов.
Нечто похожее было с комедиями Чехова, над которыми публика элегично рыдала вместо того, чтоб смеяться. Чехов в них высмеивал свою аудиторию, а у той в голове не укладывалось, что можно смеяться не над кем-то другим (дворником, лакеем, евреем, пьяницей, купчиной, городовым, американцами, кровавым режимом), а вот прямо непосредственно над собой. Над собой не смешно смеяться, ничего смешного. То, что применительно к другим вызывает смех, применительно к себе кажется весьма трогательным. «Многоуважаемый шкаф!..» Ну да. А как же иначе?
С одной стороны, «Герой нашего времени» - это как бы шаг назад по известной нам шкале «классицизм - романтизм - реализм» даже по сравнению с «Княгиней Лиговской»: там прослеживаются черты социально-бытовой драмы, а тут сплошная романтическая экзотика и противопоставление романтического героя-одиночки среде, по рецепту. А с другой стороны, романтический-то герой должен быть положительным, ну, жертвой обстоятельств хотя бы, а тут всё наоборот: не жертва, а палач, и ладно бы за дело казнил, так ведь нет - из-за несоответствия людей своим эстетическим воззрениям, а то и вовсе со скуки. Главное-то наизнанку вывернуто.
Постромантизм получается.
«Пост-» - значит пресыщенность методом. Постмодернизм - пресыщенность модернизмом с его уверенностью, что наука либо искусство (которое тоже - «средство познания») всё одолеют, до самых основ, до первочастиц природы человеческой докопаются. Значит - разочарование, разуверенность в том, что мир устроен, как мы думали. Разочарование в идеологии романтизма, например. Демонстрация тщетности бытия романтического героя.
Знаменитая сентенция Печорина: «Я вступил в эту жизнь, пережив её уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге» - это не что иное, как вывернутое пафосом внутрь изречение столпа романтизма Новалиса: «Мир существует, чтобы войти в книгу». Сонмы гуманитариев на протяжении двухсот лет вертели его на языке и так, и этак (от «Язык - дом Бытия» Хайдеггера, до «Бессознательное структурировано как языковая деятельность» Лакана): «Мир как текст! Мир как текст!..» Счастье-то какое, товарищи!.. А Печорин смотрит на них всех, как на… ну, вы понимаете.
Была недавно в ходу поговорка: «У каждой эпохи - свой постмодернизм». Дескать, это явление не историческое, а, так сказать, структурное - «стадия насыщения системы» (такое состояние системы, когда независимо от инвестиций в неё - интеллектуальных ли, прочих ли - эффективность системы расти перестаёт и даже снижается). В данном случае система - это картина мира и творческий метод. Так вот, в этом смысле роман Лермонтова весь как есть - постмодернистский. «Ремейк», «аллюзия», «перекличка». Правда, с «прирастанием смысла» (что в современном нам постмодернизме вовсе необязательно): Пушкин обрисовал тип, а Лермонтов его объяснил. «Почему мы такие».Лермонтов ведь не только фамилию героя с пушкинского «Онегина» перепёр, но и саму тему, которую мы было «юности сердца» приписали, - отвращение к браку и неверие в возможность личного счастья. Сюжет «Евгения Онегина» - это сказка о Лисице и Журавле: пришла Татьяна к Онегину, а тот ей: «Нет, я не создан для блаженства, ему чужда душа моя, напрасны ваши совершенства, их вовсе недостоин я». Ладно, живём дальше. Приходит Онегин с Татьяне: «Я думал: вольность и покой - замена счастью, боже мой! Как я ошибся, как наказан… Пред вами в муках замирать, бледнеть и гаснуть - вот блаженство».
Ну и, соответственно, Печорин: «Как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, - прости любовь! Моё сердце превращается в камень… Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам». (Это вольности, значит, замена счастью которая.) И дальше: «Отчего же я так дорожу ею? Что мне в ней?.. Куда я себя готовлю? Чего я жду от будущего? Право, ровно ничего».
И вот тут начинается объяснение.
«Мир как текст» - так говорит тот, кто, как ему кажется, властвует над текстом. А значит, через него и над миром (ну, раз мир тексту подобен, а не наоборот). Этот человек прозревает в мире его «структуру», овладев которой, можно властвовать над людьми и явлениями (вернее, понимать их, но, с точки зрения «человека текста», понимать - это и есть властвовать).
Ровно это и делает Печорин: видит всю нехитрую структуру человеческой психологии (потяни за эту ниточку - получишь такой результат, потяни за другую - этакий) и заставляет людей делать то, что ему угодно. Будь он кабинетный теоретик, «человек текста», он упивался бы такой способностью: эва, теория воздействует на практику! Часто ли увидишь такое?.. Но он практик, и от предсказуемости результатов ему скучно.
Печорину не хватает неподвластности мира его воле. Он в этой «структуре» узловой элемент, творец обстоятельств - и испытывает одиночество творца. Жить для него - всё равно что играть с самим собой в шахматы. Его жизнь зависла в «стадии насыщения»: независимо от «инвестиций в систему» (влюбить в себя одну княжну, похитить другую, «в другом жанре» - и так далее) интерес к ней только снижается. Интриги нет, элемента непредсказуемости. Чуда.
И вот ключевой абзац романа - быть может, один из лучших по высоте абзацев в русской литературе:
«Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбою…»
И дальше - как раз про жизнь, прожитую в уме, и дурное подражание книге.
Мир без Бога - это сплошной постмодернизм, девочки, из-за этого все ваши беды.
Источник
Всем желающим знать что-нибудь про Лермонтова это известно. Часто в нескольких вариантах. Жизнь его была настолько короткой, что на всех исследователей её не хватило, поэтому, помимо официального лермонтоведения, существует ещё и альтернативное. Например, тысяча и одна версия последней дуэли: вы знаете, что пуля Мартынова была отравлена, хотя, впрочем, стрелял не он, а казаки-снайперы из засады по заданию Бенкендорфа? И, кстати, в курсе, какое у Мартынова отчество? Соломонович!.. Ну, евреем-то он, конечно, не был, но в метафизическом смысле… Ву компрене?
А приличные им на это - скетчик, который разыгрывали Фаина Раневская с подружкой Ахматовой (та была настолько неспособна к лицедейству, что из всего скетчика ей можно было доверить лишь слово «ну»), - об истинной причине роковой последней дуэли:
- Правда, шо вы говорили за мою кузину, шо она бля-адь?..
- Ну?
С «южными» еврейскими интонациями… Потешно.
В общем, то ли кровавый режим его сгубил, то ли эти, как обычно, то ли собственный несносный характер. «Очень тяжёлый был человек» (так считается, Раневской видней, но если письма почитать, то вроде и не особо, наоборот: умный и добрый). И очень талантливый. Да плюс боевой офицер: командовал специальной сотней казаков - полуротой спецназа, если на наши деньги. (Ну, это, правда, только последний год жизни, но ведь и до этого воевал.) Помните, как Печорин посмеивается над Грушницким: дескать, как доходит «до дела», тот бросается размахивать шашкой, закрыв глаза?
Но так ведь бросается же!
«У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на земле - кажется, хорошо! - вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела ещё пахло кровью». (Из письма Лермонтова Алексею Лопухину.)
Сегодня это трудно себе представить: чтобы тонкий образованный человек, юноша из хорошей семьи… И ведь по доброй воле!
Но сначала был Петербург, увлечение светом - «та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости». Лермонтов комплексовал по поводу своей внешности. В неоконченном романе «Княгиня Лиговская» о Григории Александровиче Печорине сказано: «Небольшого роста, широк в плечах и вообще нескладен… лицо смуглое, неправильное». Неслучайно в «Герое нашего времени» пришлось назначить ему внешность чиновника Красовского - тонок в кости, высок, бледен, блондинист. Иначе непонятно, с чего бы в него стали влюбляться женщины.
Остроумие, эполеты и умение сочинять стихи тоже позволяют добиваться успеха, но это, так сказать, успех второго сорта, вроде как о женщине говорят, что у неё красивые глаза или красивые волосы. Это заставляло Лермонтова страдать, делало его мрачным и желчным. Всё-таки он был очень молод.
О том, какая это сложная штука, чтобы два человека - одновременно! - полюбили друг друга, затевалась «Княгиня Лиговская». Краткое содержание: «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся. Мне не везёт в этом так, что просто беда». Ужасно жаль, что роман не дописан, интересно, как бы там расплёлся сюжет. С другой стороны, понятно, почему не дописан. В нём чувствуется влияние петербургских повестей Гоголя (быть современником Гоголя и не писать, как Гоголь, означало либо быть болваном, либо выпендриваться) и вместе с тем - некоторая повествовательная монотонность (при всей отточенности стиля). А он быстро перерастал пору ученичества - быстрее, чем писался роман, и, главное, тема становилась ему тесна.
«Страсти не что иное, как идеи при первом своём развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие - часто признак великой, хотя и скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов…»
Лермонтов эту силу в себе уже ощутил. Слова эти, вложенные в «Журнал Печорина», Печорину не принадлежали. А «Княгиня Лиговская» была дописана потом, в своё время, - другим писателем. Но об этом потом.
Кстати, реки, начинающиеся с бурных потоков, - это уже типично кавказское наблюдение. Уж не война ли заставляла его так быстро взрослеть? Впрочем, новый роман содержит в себе едва ли не ещё больше «принадлежностей юности сердца»; если отвлечься от всего, что нам теперь уже известно о «Герое нашего времени», и взглянуть на него незамутнённым читательским взглядом, о чём получится этот роман? Что формирует характер его героя? Страх женитьбы и уверенность в невозможности личного счастья!
Ну, а что вы хотите, автору двадцать шесть…
Недаром же «образ Печорина» так лёг на сердце школьникам. Учителя им талдычат, что Печорин - лишний человек и выражает кризис дворянского этапа освободительного движения, а душа так и тянется к нему, так и рвётся!.. Бледный… гордый… умнее всех… Как побороть ощущение, что Печорин - это ты?!
«Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали - и они родились. Я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть… В груди моей родилось отчаяние - не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой».
Это же манифест пубертатности!
Правда, предваряет его ремарка: «Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид…» - но кто же обратит на это внимание?
«Тронутый» означает взволнованный. «Приняв» - значит «притворившись». Печорин это говорит, чтобы задурить княжну. Знает, на что падки подростки.
И Лермонтов тоже знает, иначе с чего бы стал давать своему роману такое публицистическое, прямо-таки рекламное название?
- Не секрет для малышей, что боится кот…
И малыши, счастливые, в едином порыве орут: «Мышей!..»
Автор в предисловии открытым текстом предупреждает: игра нечистая, «портрет героя составлен из пороков», а девочки закусывают губу, а мальчики хмурятся, сжимают рукояти деревянных сабель и пистолетов.
Нечто похожее было с комедиями Чехова, над которыми публика элегично рыдала вместо того, чтоб смеяться. Чехов в них высмеивал свою аудиторию, а у той в голове не укладывалось, что можно смеяться не над кем-то другим (дворником, лакеем, евреем, пьяницей, купчиной, городовым, американцами, кровавым режимом), а вот прямо непосредственно над собой. Над собой не смешно смеяться, ничего смешного. То, что применительно к другим вызывает смех, применительно к себе кажется весьма трогательным. «Многоуважаемый шкаф!..» Ну да. А как же иначе?
С одной стороны, «Герой нашего времени» - это как бы шаг назад по известной нам шкале «классицизм - романтизм - реализм» даже по сравнению с «Княгиней Лиговской»: там прослеживаются черты социально-бытовой драмы, а тут сплошная романтическая экзотика и противопоставление романтического героя-одиночки среде, по рецепту. А с другой стороны, романтический-то герой должен быть положительным, ну, жертвой обстоятельств хотя бы, а тут всё наоборот: не жертва, а палач, и ладно бы за дело казнил, так ведь нет - из-за несоответствия людей своим эстетическим воззрениям, а то и вовсе со скуки. Главное-то наизнанку вывернуто.
Постромантизм получается.
«Пост-» - значит пресыщенность методом. Постмодернизм - пресыщенность модернизмом с его уверенностью, что наука либо искусство (которое тоже - «средство познания») всё одолеют, до самых основ, до первочастиц природы человеческой докопаются. Значит - разочарование, разуверенность в том, что мир устроен, как мы думали. Разочарование в идеологии романтизма, например. Демонстрация тщетности бытия романтического героя.
Знаменитая сентенция Печорина: «Я вступил в эту жизнь, пережив её уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге» - это не что иное, как вывернутое пафосом внутрь изречение столпа романтизма Новалиса: «Мир существует, чтобы войти в книгу». Сонмы гуманитариев на протяжении двухсот лет вертели его на языке и так, и этак (от «Язык - дом Бытия» Хайдеггера, до «Бессознательное структурировано как языковая деятельность» Лакана): «Мир как текст! Мир как текст!..» Счастье-то какое, товарищи!.. А Печорин смотрит на них всех, как на… ну, вы понимаете.
Была недавно в ходу поговорка: «У каждой эпохи - свой постмодернизм». Дескать, это явление не историческое, а, так сказать, структурное - «стадия насыщения системы» (такое состояние системы, когда независимо от инвестиций в неё - интеллектуальных ли, прочих ли - эффективность системы расти перестаёт и даже снижается). В данном случае система - это картина мира и творческий метод. Так вот, в этом смысле роман Лермонтова весь как есть - постмодернистский. «Ремейк», «аллюзия», «перекличка». Правда, с «прирастанием смысла» (что в современном нам постмодернизме вовсе необязательно): Пушкин обрисовал тип, а Лермонтов его объяснил. «Почему мы такие».Лермонтов ведь не только фамилию героя с пушкинского «Онегина» перепёр, но и саму тему, которую мы было «юности сердца» приписали, - отвращение к браку и неверие в возможность личного счастья. Сюжет «Евгения Онегина» - это сказка о Лисице и Журавле: пришла Татьяна к Онегину, а тот ей: «Нет, я не создан для блаженства, ему чужда душа моя, напрасны ваши совершенства, их вовсе недостоин я». Ладно, живём дальше. Приходит Онегин с Татьяне: «Я думал: вольность и покой - замена счастью, боже мой! Как я ошибся, как наказан… Пред вами в муках замирать, бледнеть и гаснуть - вот блаженство».
Ну и, соответственно, Печорин: «Как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, - прости любовь! Моё сердце превращается в камень… Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам». (Это вольности, значит, замена счастью которая.) И дальше: «Отчего же я так дорожу ею? Что мне в ней?.. Куда я себя готовлю? Чего я жду от будущего? Право, ровно ничего».
И вот тут начинается объяснение.
«Мир как текст» - так говорит тот, кто, как ему кажется, властвует над текстом. А значит, через него и над миром (ну, раз мир тексту подобен, а не наоборот). Этот человек прозревает в мире его «структуру», овладев которой, можно властвовать над людьми и явлениями (вернее, понимать их, но, с точки зрения «человека текста», понимать - это и есть властвовать).
Ровно это и делает Печорин: видит всю нехитрую структуру человеческой психологии (потяни за эту ниточку - получишь такой результат, потяни за другую - этакий) и заставляет людей делать то, что ему угодно. Будь он кабинетный теоретик, «человек текста», он упивался бы такой способностью: эва, теория воздействует на практику! Часто ли увидишь такое?.. Но он практик, и от предсказуемости результатов ему скучно.
Печорину не хватает неподвластности мира его воле. Он в этой «структуре» узловой элемент, творец обстоятельств - и испытывает одиночество творца. Жить для него - всё равно что играть с самим собой в шахматы. Его жизнь зависла в «стадии насыщения»: независимо от «инвестиций в систему» (влюбить в себя одну княжну, похитить другую, «в другом жанре» - и так далее) интерес к ней только снижается. Интриги нет, элемента непредсказуемости. Чуда.
И вот ключевой абзац романа - быть может, один из лучших по высоте абзацев в русской литературе:
«Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбою…»
И дальше - как раз про жизнь, прожитую в уме, и дурное подражание книге.
Мир без Бога - это сплошной постмодернизм, девочки, из-за этого все ваши беды.
Источник