(no subject)
Рассказываю малому об условиях в колонии, где сидит Толоконникова. В ответ слышу: "Ну может быть лучше, чтобы она вместо этого работала, что-нибудь полезное делала".
Объясняю, что там она именно и работает, шьет милицейскую форму по 18 часов в день. Это как раз часть проблемы, что такой рабочий день и такие условия. А другая часть проблемы - что все молчат или стучат друг на друга, потому что боятся. Чтобы еще хуже не было.
А чего может быть хуже, спрашивает. Говорю, что у некоторых есть привилегии, лучшие условия. (Это как у придурков в Гулаге? - Да, именно). А другие боятся, что их будут бить и тэ дэ.
Думает. Потом говорит: Но в других тюрьмах наверняка лучше.
Говорю, что вряд ли. С чего бы.
Но в Америке, говорит, в тюрьмах точно лучше.
Во-первых, говорю, не факт. Во-вторых, при чем здесь старые калоши? Я ж тебе про этих горемык рассказываю, а не про Америку. Тебе что, их не жалко?
(Я все надеюсь, что у него какая человеческая эмоция промелькнет).
И тут он мне говорит вещь совершенно человеческую. Взрослую. Но очень грустную.
Мне их жалко, говорит. Но что я могу сделать?
О, говорю я, когда оправляюсь от шока. Сделать что-то можно. Не факт, что поможет, совсем не факт, что поможет немедленно, но сделать что-то надо. Давай придумаем, что.
Еще пять минут мы обсуждаем, поможет ли, если об этом написать у себя, и что еще можно придумать. Потом он говорит, что пора ему бежать в универ, и убегает.
А я остаюсь в очередной раз посрамленная. Эмоции у нас есть, они только не подключены к тому участку мозга, который заведует действием. И к осознанию не очень подключены. Но есть же. Позор джунглям, то есть мне, за то, что недооценила. И работаем дальше.
Объясняю, что там она именно и работает, шьет милицейскую форму по 18 часов в день. Это как раз часть проблемы, что такой рабочий день и такие условия. А другая часть проблемы - что все молчат или стучат друг на друга, потому что боятся. Чтобы еще хуже не было.
А чего может быть хуже, спрашивает. Говорю, что у некоторых есть привилегии, лучшие условия. (Это как у придурков в Гулаге? - Да, именно). А другие боятся, что их будут бить и тэ дэ.
Думает. Потом говорит: Но в других тюрьмах наверняка лучше.
Говорю, что вряд ли. С чего бы.
Но в Америке, говорит, в тюрьмах точно лучше.
Во-первых, говорю, не факт. Во-вторых, при чем здесь старые калоши? Я ж тебе про этих горемык рассказываю, а не про Америку. Тебе что, их не жалко?
(Я все надеюсь, что у него какая человеческая эмоция промелькнет).
И тут он мне говорит вещь совершенно человеческую. Взрослую. Но очень грустную.
Мне их жалко, говорит. Но что я могу сделать?
О, говорю я, когда оправляюсь от шока. Сделать что-то можно. Не факт, что поможет, совсем не факт, что поможет немедленно, но сделать что-то надо. Давай придумаем, что.
Еще пять минут мы обсуждаем, поможет ли, если об этом написать у себя, и что еще можно придумать. Потом он говорит, что пора ему бежать в универ, и убегает.
А я остаюсь в очередной раз посрамленная. Эмоции у нас есть, они только не подключены к тому участку мозга, который заведует действием. И к осознанию не очень подключены. Но есть же. Позор джунглям, то есть мне, за то, что недооценила. И работаем дальше.