(no subject)
Гляжу на тебя, и сердце сжимается от жалости и неуместной нежности. Этот твой открытый и наивный взгляд... Все видится мне голубоглазый вихрастый малыш, рыдающий в углу с синей от побоев спиной.
"У меня все хорошо, - говоришь ты. - Я нигде не пропаду!"
Нет, у тебя все совсем не хорошо. Ты закончишь чертов ремонт и уедешь к себе "домой", в барак, к пьющей сожительнице с больной дочерью и к таким же вечно синюшным соседям. Будешь пить с ними до угара, до багрового лица, потому что "не пьют только евреи и больные", потому что "надо поддерживать отношения с соседями". Годам к 40 твои правильные черты исказятся, полиловеет нос, ты станешь карикатурой на самого себя. Я не хочу для тебя этой грязи, этой сивушной мерзости.
"Самый страшный гнев, гнев бессилия", - говорит Булгаков. Тесно мне, Олежка. Я не могу, не могу, не могу тебя спасти, потому что ты сам этого не хочешь.
"У меня все хорошо, - говоришь ты. - Я нигде не пропаду!"
Нет, у тебя все совсем не хорошо. Ты закончишь чертов ремонт и уедешь к себе "домой", в барак, к пьющей сожительнице с больной дочерью и к таким же вечно синюшным соседям. Будешь пить с ними до угара, до багрового лица, потому что "не пьют только евреи и больные", потому что "надо поддерживать отношения с соседями". Годам к 40 твои правильные черты исказятся, полиловеет нос, ты станешь карикатурой на самого себя. Я не хочу для тебя этой грязи, этой сивушной мерзости.
"Самый страшный гнев, гнев бессилия", - говорит Булгаков. Тесно мне, Олежка. Я не могу, не могу, не могу тебя спасти, потому что ты сам этого не хочешь.