Ольга Балла об "Азбуке" Чеслава Милоша на Радио Свобода.
В сущности, все, что тут сказано, - описание одного-единственного в мировой истории случая. Его - разной степени подробности - картография; очерк его смысловой конструкции. Ну, то есть то, что мы обычно называем воспоминаниями. Только, ради как можно большей точности и честности, избавленное от сюжета - с его неминуемыми условностями, от линейной, хронологически последовательной выстроенности. Для того и "Азбука": все, что помнится, что видится важным, расположено здесь в простом алфавитном порядке. С единственным жестким ограничением - в количестве статей: их ровно две сотни (это ограничение, кажется, при всей своей жесткости вполне произвольно: статей могло бы быть и в четыре-пять раз больше). Без - как будто - иерархического подчинения одних тем и категорий другим (зато с сильно неравномерным распределением материала и внимания между ними, которое и дает понять: на самом деле различие в степени важности здесь очень даже есть). Чистейший конструктор, набор в ясном порядке разложенных деталей: собери, автор, из этих деталей столько вариантов конструкции собственной жизни, сколько найдешь возможным. И ты, читатель, подключайся. Наверняка увидишь и такие варианты, которые самому автору и не грезились.
Выбор такой формы самоописания тем более органичен для Милоша, что он - человек языка. В гораздо большей степени и гораздо более буквальном смысле, чем многие из нас: для него, основную часть жизни проведшего в иноязычных (часто - многоязычных) и инокультурных средах, истинной средой обитания - перевозимой с собою с места на место, из страны в страну - всегда оставался польский язык. "Язык - моя мать, - пишет он, - в буквальном и переносном смысле. И, наверное, дом, с которым я путешествую по свету".
Вообще же литературная форма словаря - а это давно уже самостоятельная литературная форма - обладает большой привлекательностью. Когда Милош для решения задач самоизложения, самопрояснения, самоупорядочивания обратился к жанровой форме словаря, ни в мировой, ни в польской литературе такой ход давно уже не был новаторским и дерзким. А обратился он к ней в самом конце ХХ века и писал свой словарь в несколько приемов: в 1997 году появилось первое "Abecadło Miłosza", в 1998-м - "Inne Abecadło" и, наконец, в 2001-м 90-летний автор выпустил просто "Abecadło" - собственно, то, что мы и читаем сейчас. Более того, "словарный" тип литературной рефлексии уже успел к тому времени образовать некоторую традицию - на это обращает внимание автор послесловия к книге, Елена Бразговская. На ум русскому читателю при разговоре о словаре в литературе, конечно же, первым делом придет "Хазарский словарь" Милорада Павича, опубликованный в 1984 году и переведенный у нас семь лет спустя. Однако Бразговская пишет о том, что "более убедительный контекст восприятия для милошевской "Азбуки" составят вышедшие примерно в одно время с нею - и русскоязычным читателям, увы, неизвестные - книги польских авторов: Стефана Киселевского, Антония Слонимского, Густава Герлинг-Грудзинского - "воспоминания, автобиографии, композиционной формой которых также стала система текстов, скрепляемая алфавитным расположением". "Интересно, - говорит она далее, - что все они датируются концом ХХ века" и почти все "созданы как автобиографические словари воспоминаний".
В "Азбуке" не всегда возможно разделить, что написано для читателей, а что - самому себе. Иной раз - зарубки, заметки, в полной мере понятные только автору и почти, а иногда и вовсе им не раскрываемые. Имена, которые ничего не скажут не только человеку другой культуры, но и попросту тому, кому неизвестны подробности авторской жизни. Школьные друзья; архетипические персонажи детства. Знакомые, в том числе мимолетные и случайные…
Впрочем, и сторонний глаз тоже вычитает в книге немало содержательного для себя. Там есть главы и о людях, известных далеко за пределами жизни автора - но так или иначе эту жизнь затронувших ("Дункан, Айседора и Раймонд"), о безвестном соименнике известного литературного героя ("Немо, капитан" - таким псевдонимом пользовался варшавский фокусник, скорее всего, сгинувший в Освенциме), о важных для Милоша авторах - о Горации, Генри Миллере, Достоевском, Шопенгауэре, Сведенборге, о городах (под названием "Город" - глава о Вильно: город городов для автора, его первогород, но, кроме того, и "Лос-Анджелес", и маленький "Бри-Конт-Робер" недалеко от Парижа, - а вот ни Варшаве, ни Кракову своей главы не досталось!), о человеческих чувствах, свойствах, состояниях, действиях ("Внимательность", "Восхищение", "Травма и обида", "Кощунство"), о качествах бытия вообще ("Эфемерность"). Отдельный вопрос - в том, что для Милоша всему этому содержательному, общему без частностей его биографии не на чем было бы держаться.
Каково было родиться поляком в литовской глуши в самом начале второго десятилетия ХХ века, вырасти и выучиться в Вильнюсе, бежать из польского Вильно, в одно мгновение исторического ока - в 1940-м - обернувшегося литовским и советским Вильнюсом, нелегально перейти несколько границ и отправиться не куда-нибудь, а в Варшаву, оккупированную фашистами? Несколько лет жить под оккупацией (Милош был тогда участником Сопротивления и одним из ярких членов польского литературного подполья - из тех, кто в порабощенной стране тайно создавал другую, будущую Польшу), затем, до начала пятидесятых, - в социалистической Польше, начать там завидную карьеру: сделаться редактором литературного ежемесячника, шесть лет - в 1945-го по 1951-й - служить в министерстве иностранных дел, работать атташе по культуре в Нью-Йорке и Париже - и внезапно, в 1951-м, сорока степенных лет от роду, отказаться от всех достижений: будучи в командировке во Франции, просить там политического убежища.
Девять лет - во французской столице, сотрудничество со знаменитым польским эмигрантским журналом "Культура": снова выработка альтернативной Польши, иной польской культуры, в противовес тем, которые история навязывала в качестве единственно возможных. С 1960-го - Милошу уже под пятьдесят - начинается Америка: по приглашению сразу двух американских университетов он едет в США и становится профессором отделения славянских языков и литератур в Калифорнийском университете в Беркли.
Каково это: превратиться из провинциального мальчика - в гражданина мира? Проведя основную часть жизни вне исторически польских земель - стать одним из самых значительных польских поэтов ХХ века (а может быть, и не только его)?
Каково - на девятом десятке лет, в 1993-м, прожив в Америке эпический срок - тридцать лет и три года, дольше, чем где бы то ни было еще, - вдруг взять да и вернуться в давно оставленную Польшу? И прожить в Кракове еще одиннадцать осмысленных лет?
Если бы Милош решил написать на основании этой биографии, крайне нерядовой даже для изобилующего нетипичностями ХХ столетия, традиционный роман - вышло бы, без сомнений, захватывающе благодаря уже одной только фактуре материала. Но ему ли, искушенному литератору, не знать: литература, в силу самой своей природы, - подталкивает к тому, чтобы лукавить, домысливать, изобретать небывшее. Этих соблазнов хотелось избежать. Поэтому - не роман, а "Азбука": краткая энциклопедия самого себя, способная быть прочитанной и как энциклопедия ХХ века.
Продолжение: http://www.svoboda.org/content/article/26970059.html
Слушайте также на Радио Свобода замечательное интервью Пранаса Моркуса - литовского правозащитника, публициста и сценариста фильма о Чеславе Милоше, взятое Еленой Фанайловой.
http://www.svoboda.org/audio/26882870.html
Выбор такой формы самоописания тем более органичен для Милоша, что он - человек языка. В гораздо большей степени и гораздо более буквальном смысле, чем многие из нас: для него, основную часть жизни проведшего в иноязычных (часто - многоязычных) и инокультурных средах, истинной средой обитания - перевозимой с собою с места на место, из страны в страну - всегда оставался польский язык. "Язык - моя мать, - пишет он, - в буквальном и переносном смысле. И, наверное, дом, с которым я путешествую по свету".
Вообще же литературная форма словаря - а это давно уже самостоятельная литературная форма - обладает большой привлекательностью. Когда Милош для решения задач самоизложения, самопрояснения, самоупорядочивания обратился к жанровой форме словаря, ни в мировой, ни в польской литературе такой ход давно уже не был новаторским и дерзким. А обратился он к ней в самом конце ХХ века и писал свой словарь в несколько приемов: в 1997 году появилось первое "Abecadło Miłosza", в 1998-м - "Inne Abecadło" и, наконец, в 2001-м 90-летний автор выпустил просто "Abecadło" - собственно, то, что мы и читаем сейчас. Более того, "словарный" тип литературной рефлексии уже успел к тому времени образовать некоторую традицию - на это обращает внимание автор послесловия к книге, Елена Бразговская. На ум русскому читателю при разговоре о словаре в литературе, конечно же, первым делом придет "Хазарский словарь" Милорада Павича, опубликованный в 1984 году и переведенный у нас семь лет спустя. Однако Бразговская пишет о том, что "более убедительный контекст восприятия для милошевской "Азбуки" составят вышедшие примерно в одно время с нею - и русскоязычным читателям, увы, неизвестные - книги польских авторов: Стефана Киселевского, Антония Слонимского, Густава Герлинг-Грудзинского - "воспоминания, автобиографии, композиционной формой которых также стала система текстов, скрепляемая алфавитным расположением". "Интересно, - говорит она далее, - что все они датируются концом ХХ века" и почти все "созданы как автобиографические словари воспоминаний".
В "Азбуке" не всегда возможно разделить, что написано для читателей, а что - самому себе. Иной раз - зарубки, заметки, в полной мере понятные только автору и почти, а иногда и вовсе им не раскрываемые. Имена, которые ничего не скажут не только человеку другой культуры, но и попросту тому, кому неизвестны подробности авторской жизни. Школьные друзья; архетипические персонажи детства. Знакомые, в том числе мимолетные и случайные…
Впрочем, и сторонний глаз тоже вычитает в книге немало содержательного для себя. Там есть главы и о людях, известных далеко за пределами жизни автора - но так или иначе эту жизнь затронувших ("Дункан, Айседора и Раймонд"), о безвестном соименнике известного литературного героя ("Немо, капитан" - таким псевдонимом пользовался варшавский фокусник, скорее всего, сгинувший в Освенциме), о важных для Милоша авторах - о Горации, Генри Миллере, Достоевском, Шопенгауэре, Сведенборге, о городах (под названием "Город" - глава о Вильно: город городов для автора, его первогород, но, кроме того, и "Лос-Анджелес", и маленький "Бри-Конт-Робер" недалеко от Парижа, - а вот ни Варшаве, ни Кракову своей главы не досталось!), о человеческих чувствах, свойствах, состояниях, действиях ("Внимательность", "Восхищение", "Травма и обида", "Кощунство"), о качествах бытия вообще ("Эфемерность"). Отдельный вопрос - в том, что для Милоша всему этому содержательному, общему без частностей его биографии не на чем было бы держаться.
Каково было родиться поляком в литовской глуши в самом начале второго десятилетия ХХ века, вырасти и выучиться в Вильнюсе, бежать из польского Вильно, в одно мгновение исторического ока - в 1940-м - обернувшегося литовским и советским Вильнюсом, нелегально перейти несколько границ и отправиться не куда-нибудь, а в Варшаву, оккупированную фашистами? Несколько лет жить под оккупацией (Милош был тогда участником Сопротивления и одним из ярких членов польского литературного подполья - из тех, кто в порабощенной стране тайно создавал другую, будущую Польшу), затем, до начала пятидесятых, - в социалистической Польше, начать там завидную карьеру: сделаться редактором литературного ежемесячника, шесть лет - в 1945-го по 1951-й - служить в министерстве иностранных дел, работать атташе по культуре в Нью-Йорке и Париже - и внезапно, в 1951-м, сорока степенных лет от роду, отказаться от всех достижений: будучи в командировке во Франции, просить там политического убежища.
Девять лет - во французской столице, сотрудничество со знаменитым польским эмигрантским журналом "Культура": снова выработка альтернативной Польши, иной польской культуры, в противовес тем, которые история навязывала в качестве единственно возможных. С 1960-го - Милошу уже под пятьдесят - начинается Америка: по приглашению сразу двух американских университетов он едет в США и становится профессором отделения славянских языков и литератур в Калифорнийском университете в Беркли.
Каково это: превратиться из провинциального мальчика - в гражданина мира? Проведя основную часть жизни вне исторически польских земель - стать одним из самых значительных польских поэтов ХХ века (а может быть, и не только его)?
Каково - на девятом десятке лет, в 1993-м, прожив в Америке эпический срок - тридцать лет и три года, дольше, чем где бы то ни было еще, - вдруг взять да и вернуться в давно оставленную Польшу? И прожить в Кракове еще одиннадцать осмысленных лет?
Если бы Милош решил написать на основании этой биографии, крайне нерядовой даже для изобилующего нетипичностями ХХ столетия, традиционный роман - вышло бы, без сомнений, захватывающе благодаря уже одной только фактуре материала. Но ему ли, искушенному литератору, не знать: литература, в силу самой своей природы, - подталкивает к тому, чтобы лукавить, домысливать, изобретать небывшее. Этих соблазнов хотелось избежать. Поэтому - не роман, а "Азбука": краткая энциклопедия самого себя, способная быть прочитанной и как энциклопедия ХХ века.
Продолжение: http://www.svoboda.org/content/article/26970059.html
Слушайте также на Радио Свобода замечательное интервью Пранаса Моркуса - литовского правозащитника, публициста и сценариста фильма о Чеславе Милоше, взятое Еленой Фанайловой.
http://www.svoboda.org/audio/26882870.html