2
...Венецианец взял одну из лепешечек и любезно протянул бонбоньерку архиепископу. Гости один за другим последовали примеру, кто с любопытством, кто с осторожностью. Дошла очередь до бургомистра. Тот замялся, наконец, с трудом ухватил белый шарик, который тут же выскользнул из его толстых пальцев. «Не стесняйтесь, милостивый государь, возьмите другую», - сказал венецианец. Бургомистр закряхтел.
- Я непривычен, ваша милость, осмелюсь сказать… как бы оно мне того… не повредило…
Архиепископ бросил на него уничтожающий взгляд, другие гости попритихли. Однако Лючио не казался оскорбленным - скорей, это его позабавило.
- Вы, сударь, правы, - сказал он с лукавством. - Все субстанции суть лекарства и яды, разница лишь в дозе. - Он выдержал паузу и закончил: - Если б вы вздумали съесть фунт мела и мяты, я б обеспокоился вашим здоровьем.
Шутка вызвала хохот. Пристыженный бургомистр взял лепешку и проглотил разом. Архиепископ обернулся к венецианцу, прося о снисходительности к свои неотесанным землякам.
Красноватый свет озарял физиономии, и без того покрасневшие от вина, лоснившиеся от жира и пота. И странным видением казался средь них вялый, бледный человечек в меховой мантии и шапочке. Острый тонкий нос, тонкие губы, складывающиеся в полуулыбку, когда другие смеялись, прикрытые тяжелыми веками глаза, словно бы он защищал от посторонних свои мысли - но, может статься, тем самым и щадил окружающих. Вид его напоминал пушистого зверька, с осторожностью высовывающего из норы чуткий нос, прежде чем выйти самому. Хитрость, сквозившая в его чертах, не внушала отвращения и недоверия, ибо казалась хитростью самозащиты.
Манеры сотрапезников были ему, очевидно, неприятны; при всяком грубом слове и постороннем звуке он поеживался, как от дуновения сырого воздуха. Сам он ел и пил медленно, поднося ко рту маленькие куски, отодвигая жирные и тяжелые блюда. Нечастые замечания его были остры и всегда пристойны, и было в них то, что недоступно оставалось его собеседникам, - «аттическая соль»… Когда дель Кьянте произнес последние слова, человечек в мехах немного подался вперед, вытянув шею (он, должно быть, видел плоховато). В тот же миг Марио дотронулся до руки своего спутника и проронил: «Ici». Лючио даже головы не повернул, продолжая беседу, лишь по беглому движению ресниц Марио знал, что его поняли.
- Каждый яд, - продолжал Лючио, - может оказаться полезен, и каждое лекарство при злоупотреблении становится ядовито…
Архиепископ, под действием ужина и винных паров потерявший бдительность, при столь прозрачном намеке вновь насторожился. На чьей же стороне важные и таинственные итальянцы? И что сулит ему примкнуть к ним, или же дОлжно противостоять им любыми средствами?..
- Mêden agan…
Слова эти заставили Альбрехта спохватиться. Извиняясь за свою рассеянность, архиепископ поспешил представить друг другу гостей, чьим присутствием он так гордиться. Лючио вежливо возразил:
- Кто, услышав столь мудрое замечание, усомнится, что имеет счастье лицезреть величайшего ученого христианского мира?..
В ответ человечек в мехах приподнялся с места и отвесил поклон.
- А я счастлив слышать речи, верностью и разумием не уступающие исследователю натуры, славному Парацельсу, и показывающие также знание человеческой души.
Учтивость эта придала итальянцу более веса в глазах присутствующих; что до архиепископа, тот был просто счастлив встречей под его кровом людей столь тонких и обходительных, и сожалел лишь о том, что ученый, которого он считал украшением своего двора, намерен вскоре покинуть его.
Уже подали десерт, а разговор продолжался. Архиепископ осмелел и напрямик обратился к итальянцам с вопросом, находят ли они иные сочинения полезным средством или же отравляющим зельем.
- Сочинение, содержащее новую мысль, пусть она кажется ложной или даже таковой является, всегда достойно внимания. Истина не боится дискуссий, - сказал дель Кьянте. - Однако мысль всегда порождает действие, и, если она неверно истолкована…
- Это верно, - согласился архиепископ, - Но толкование обычно происходит помимо самого автора. Несет ли он в таком случае ответственность за плоды своих сочинений?
- Всегда, я полагаю, - заметил Марио. - Если не перед людским судом, то перед своей совестью. И потому, - продолжал он, - чем более сведущ и мудр автор, чем выше его авторитет, тем более он скромен в притязаниях на истину.
- Народ ожидает надежной, непоколебимой истины, - возразил один из гостей, прежде молчавший. - И как бы ни был высок авторитет пишущего, если он будет предлагать свои собственные мысли в форме сомнения, от него рано или поздно отвернутся.
- Правда, правда, мессер Файлич, - поддакнул бургомистр.
Архиепископ покосился в сторону человечка в мехах, а тот сделал вид, что недослышал, однако почему-то опустил глаза.
- Народ твердо полагает, будто гром происходит от того, что по небу проезжает колесница пророка Илии, - заметил Лючио, играя яблоком. - Неужто и вы для себя почитаете это суеверие за истину оттого лишь, что она высказана твердо и поддержана толпой неграмотных людей?.. Разумеется, надлежит различать, какие истины и в какой форме доступны сейчас, а какие - позже. Надеюсь, вы бы не потребовали, скажем, от святейшего отца тотчас объявить недействительными все буллы и решения соборов, ибо представляете, что за смятение это может вызвать. Но вы и не потребовали бы от него также объявить ересью новые ученья только в угоду укоренившимся суевериям и предрассудкам, не так ли?
Файлич, тем не менее, не собирался сдаваться.
- Это бесспорно так, милостивый государь. Но людям нужны истины, в которые можно верить, не рассуждая, а народ рассуждающий опасен и кесарю, и папе.
- Напротив, просвещенным народом управлять легче… но его труднее гнать, - парировал Лючио. - И что касаемо искусства рассуждать, этому нужно учить, впрочем, постепенно.
- Постепенно? - повторил архиепископ.
- Постепенно - от простых вещей к сложным понятиям.
- И вы того же мнения, мессер Ландино?
- Убежден в этом, - отозвался Марио. - Как и в том, что истина вовсе не требует ни громов и молний, ни суровости и ненависти. Если истина женского рода и, значит, обладает всеми повадками и характером женщины, ее невозможно добиться и подчинить силою, а подобает привлекать вниманием, расположением и игрой.
Файлич на это пожал плечами, тогда как архиепископ, неравнодушный к вопросу о женщинах, всем видом выразил одобрение. Дель Кьянте чему-то улыбнулся едва приметно, по-прежнему катая яблоко по краю стола.
- Меткое сравнение, сударь, - оживился бледный человек в мехах; до того казалось, он выбирает удобный момент, чтобы покинуть застолье, но беседа итальянцев удержала его на месте. - И глубокая мысль…
- На это я не смею претендовать, разве лишь на то, что понял мысль великого философа…
Ученый покачал головой и невольно вздохнул.
- Увы, есть много достойных сожаления и скорби потерь, но для меня утрата той книги значит более, чем многие и многие бедствия…
- Для вас, досточтимый Дезидерий, и подобных вам людей, - согласился архиепископ, весьма смутно представляя, о потере какой книги сожалеет собеседник; его собственные сожаления касались совсем других предметов. И он не обратил внимания на то, как молниеносно скрестились взгляды венецианца и Дезидерия. Впрочем, в ту же минуту оба отвели глаза.
Гости стали прощаться. Первым ушел ученый, сопровождаемый слугою, сославшись на необходимость привести в порядок дела перед отъездом. Следом, напутствуемые архиепископом, вышли Лючио и Ландино. Венецианец, только что беспечный и разговорчивый, сделался молчалив, его спутник тоже был занят своими мыслями. Над засыпавшим Майнцем зажглись звезды, такие яркие и холодные, будто бы весна спряталась до восхода солнца.