Родительский день на зоне - 2
Когда процедура закончена, нам дают знак, и мы идем к воротам первой сетки.
Отступление. Я не могу написать законченный текст, потому что много других дел. Уже второй месяц болеет Лилия, мы живем на даче, сражаемся с прелестями жизни на целебной природе, крадём в лесу ёлки, топим печь, готовим еду, раздобываем воду, а по выходным прячем в рукавах крамольный флаг и электричкой ездим в город, словом - времени мало. В последнее воскресенье нас взял в кольцо ОМОН, хоть мы и не шли в колонне, но мы чудом вырвались. И не забываем нашу спортивную жизнь. В общем, описание событий выходит рваное.
Конец отступления. Когда процедура закончена, нам дают знак, и мы идем к воротам первой сетки. Когда все родители, держа в руках сумки с едой, выстроились, то начальник начинает инструктировать, как себя вести. Это важно, если мы хотим, чтобы родительские дни были и впредь. Это уже не первый инструктаж, но тут, видимо, лучше всего знают, что повторение - мать учения.
Начальника почти не слышно, потому что сетчатые ворота у него за спиной начинают с лязгом раздвигаться. Железо, ограждения, наблюдение, запоры - это самое характерное, что отличает зону от цивильной жизни. В сочетании со стерильной чистотой.
Начальник морщит щеки и подаёт кому-то жест. Ворота останавливаются на половине, замирают. В наступившей тишине мы слышим о том, что еду сейчас надо будет оставить в специальном месте, и пройти на торжественную линейку. Потом он повторяет все то, что написано у нас в информационных листках, снова подает жест, и ворота громыхают теперь уж до победного конца. Пошли.
Я иду по асфальтированной дорожке, огибая высокие заграждения, и вспоминаю, как увидел своего ребенка тут первый раз, на самом первом свидании.
Мы приехали тогда с его мамой, чтобы передать передачу. Я был в качестве водителя, а у мамы было задач целых две: передачу передать и на свидание попасть.
Передача передачи - процесс долгий. Надо выгрузить все из сумок на столы - а это пятьдесят килограммов еды и вещей - и разложить по темам: колбасы, конфеты, мучное, конфеты, макароны, гигиенические принадлежности, носки-трусы и прочая мелочь. Записать каждую позицию в специальный бланк, и в двух экземплярах. Указывая количество, вес, название и производителя. На это уходит примерно час. За этот час рождается идея - может, пойти на свидание вдвоём? Мы спрашиваем у человека за низким окошком, где видны видны только рукава в камуфляже и ладони в перчатках, которыми он ощупывает пакеты и протыкает колбасу, развинчивает бутылки с шампунем и гелями, взвешивает. Человек в голос злится, говорит, что такие вопросы надо решать заранее, но постепенно его отпускает, он куда-то звонит, а потом дает листок, чтобы написать заявление.
Тут вопрос такой: не от человека в окошке или от меня зависит, состоится ли свидание. Потому что с просьбой о свидании должен обращаться осужденный. И вот теперь где-то там, за стенами и заборами, завертелась карусель: понесли подписывать бумагу начальству, пошли к осужденному, чтобы он написал такое заявление, и никто, тем более я, не знаем, захочет ли сын этого свидания. Примерно за год до этого я приезжал на свидание, разрешенное судом, в Жодинское СИЗО, еще до этапа в зону. Но тогда человек в окошке вернул мне паспорт и бумагу, сказав, что сын отказался. Мама пошла, а я долго сидел в курилке напротив железных тюремных ворот.
Время тикает, я тусую пакеты с едой и вещами, записываю в бланк, пододвигаю по жестяному столу к окошку, жду ответа.
Ок, говорит начальник. Вам разрешили на свидание обоим. После всех процедур мы проходим на территорию, идем через эти же раздвижные ворота, идем вдоль забора, и вдруг мама Семёна говорит - «Вот он!»
А я - не вижу. Пусто. Пустое неподвижное пространство, ограниченное заборами и бараками. Ветер носит по промороженному асфальту белую снежную крупу
«Да вот же он!» - показывает кивком.
И вот да, теперь вижу. Тёмную застывшую одинокую фигуру на углу, где у забора загиб. Застывшую в столб, в изваяние. И только белое лицо в просвете между синей робой и черной кепкой выдаёт в столбе человека. Ах, да, потом я заметил еще и сумку с передачей у ног. Мы не дошли до него. Начальник провел нас в дверь, которая была по курсу раньше. Привел в комнату, усадил за стол. Наступила тишина. И только через несколько минут послышалось движение в коридоре, лязг дверей, шорханье штанов и рукавов охранников, и вот - то застывшее изваяние, что было у излома забора снаружи, вошло в комнату живой человеческой фигурой сына. Казенной, незнакомой.
***
Теперь все иначе. Сияет ещё крепкое августовское солнце. Пестрая толпа родителей огибает тот самый угол, и дальше я вижу над головами вывеску «Школа», нарядных людей на крыльце, микрофоны на ножках, попа в черной камилавке, а справа и слева от крыльца - по две шеренги тёмных застывших фигур заключённых.
Мы подходим ближе, начальник что-то говорит, но я не знаю что - я ищу глазами сына, в этих одинаковых серых рядах. Приходится перебирать по одному, вглядываясь в каждое лицо, потому что на вид - все одинаковые. Первый ряд слева - нету. Первый ряд справа - нету. Второй ряд слева рассмотреть сложнее, потому что некоторые прячутся за фигурами товарищей, но примерно в середине я его нахожу. Машу рукой, что мол узнал. Он улыбается в ответ едва заметно.
Приветственное слово начальства, потом чья-то родительница с изрядно придурковатым энтузиазмом произносит благодарственную речь в стиле «тут созданы все условия для разностороннего развития личности!!..», хочется плюнуть, да асфальт слишком чист. Потом проповедь попа и окропление водой, потом короткий уличное выступление заключенных. Они выходят на крыльцо к микрофону по четыре, каждый произносит заученное и отрепетированное. Да-да, вот и Семён выходит, читает в свою очередь какое-то четверостишье. Все хлопают. Кажется, в этот момент не только хлопают, но и смеются, потому что стишок кончается смешным « ..а пень - он и в Бобруйске пень». И я смеюсь, тем немного истерическим смехом, который можно позволить себе в месте, где смех кажется грехом.
Дальше происходит неожиданное - начальство говорит, что теперь все те, к кому приехали родители, могут идти в актовый зал, а все остальные - ну, не помню куда. Немного погодя я, конечно, подумаю, насколько это все же бесчеловечно - позвать на линейку осужденных, которых больше ста, и вот так вдруг разделить их на счастливчиков, к которым приехали, а их человек двадцать, и на остальных, к которым нет. Родители устремляются к ломающимся, рассыпающимся шеренгам, ищут своих, пробираясь сквозь растерянных, словно сдувшихся, не своих. Куда деваются не свои - я не знаю, я пробираюсь через этот лес к своему. Нахожу, подхожу, обнимаю. Фантастика. Синяя хрусткая роба под ладонями на спине.
Мы берём его за руки, я и Лиза, и идём куда-то, куда влекут, в гудящей толпе, оказываемся в актовом зале. Садимся, там зеки выступают с песнями, но пока все это длится, можно прижаться плечами, можно шепотом поговорить