Моей маме
Марина Тёмкина (из сборника "Canto Immigranto")
* * *
Вот она идёт, вижу издали. Одета
во что-то такое, что хочется перейти
на другую сторону улицы, чтобы не глядеть,
это носили сто лет назад, когда сохраняли значение
слова "прилично и бедно", как полагалось чтоб выглядела
вдова, в одежде с мужниного плеча, перелицованной
не в ателье, но тоже вдовами сгинувших каких-то мужей
"из бывших", она их откуда-то нескольких знала,
у них перешивали на меня её старые платья, навырост,
на кокетке. В шляпе. Разумеется, мы не деревенские
и платков не носим, и что-то такое в походке
от фразы "надо уметь себя держать в руках",
идёт не спеша, ставя ноги твёрдо и обречённо,
никаких посторонних интересов на её лице: донести
тяжёлые сумки, кошёлку и сетку с рынка,
Мальцевский в трёх кварталах, без перчаток,
они в кармане, руки опухли от холода, маникюр,
"выглядеть как все люди", ни на дерево не взглянет,
ни на небо, только под ноги, ветрено, тяжёлая ноша.
Выражение на лице нескрываемой муки,
без особой, как мне тогда казалось, на то причины,
распространённое мышление катастрофы,
иногда к ней прямо на улице подходят: "Простите,
у вас что-то случилось?" - это больше всего меня в ней
раздражает, едва сдерживаюсь, чтобы не крикнуть
через дорогу, что ведь всё хорошо на самом деле,
мы с братом живы-здоровы, и все остальные тоже,
а то, что он умер, так это давно случилось, не вчера,
много лет тому, и что же теперь поделать,
и к тому же незаметно, чтобы счастливыми были
её воспоминанья о замужней жизни, отцовское самодурство,
бонвиванство, ревновала ко всему вокруг,
к его умению наслаждаться жизнью...
- Не горевать же всю жизнь, надо радоваться научиться,
это никому ещё не вредило, пудовая эта тяжесть на сердце
весёлым людям неподъёмна, непереносима,
но таких в округе немного, в основном подростки,
и у остальных прохожих нерадостные лица,
но не такие всё-таки страшные, как это.
Она встречает знакомых из соседнего дома: мать и дочь,
лицо разглаживается, светлеет, выражение
барочного фасада при солнце, глазки, губки,
слегка, как мне кажется, преувеличенно рада,
перекладывает ношу в одну руку, надевает перчатку,
одну, потом другую, чувствует теперь себя человеком,
создаёт осанку, распрямляет плечи, не жалуется,
отзывается с похвалой о детях, чего никогда им самим
в лицо не скажет, не надейтесь, главное не баловать,
похвалы не дождёшься. Прощается. Через минуту войдёт,
разденется и, выкладывая из сумок картошку, лук,
морковку, всё будничное, никаких сюрпризов,
задумчиво скажет: "Порядочные люди из старых русских".
Муж старушки был царским полковником, перешедшим
к красным, репрессирован, дочь в разводе, обе растят детей,
старший мальчик, одноклассник моего брата, смуглый,
породистый, как лермонтовская княжна,
поступит в институт, женится, начнёт выпивать,
младшая девочка выйдет замуж за еврея, родит двух детей,
потом Паркинсон, её мать, теперь бабушка,
похоронив свою мать, вырастит этих деток,
но всё это потом. Я сижу на подоконнике,
оторвавшись от книжки, и смотрю на неё:
это моя мама.
* * *
Вот она идёт, вижу издали. Одета
во что-то такое, что хочется перейти
на другую сторону улицы, чтобы не глядеть,
это носили сто лет назад, когда сохраняли значение
слова "прилично и бедно", как полагалось чтоб выглядела
вдова, в одежде с мужниного плеча, перелицованной
не в ателье, но тоже вдовами сгинувших каких-то мужей
"из бывших", она их откуда-то нескольких знала,
у них перешивали на меня её старые платья, навырост,
на кокетке. В шляпе. Разумеется, мы не деревенские
и платков не носим, и что-то такое в походке
от фразы "надо уметь себя держать в руках",
идёт не спеша, ставя ноги твёрдо и обречённо,
никаких посторонних интересов на её лице: донести
тяжёлые сумки, кошёлку и сетку с рынка,
Мальцевский в трёх кварталах, без перчаток,
они в кармане, руки опухли от холода, маникюр,
"выглядеть как все люди", ни на дерево не взглянет,
ни на небо, только под ноги, ветрено, тяжёлая ноша.
Выражение на лице нескрываемой муки,
без особой, как мне тогда казалось, на то причины,
распространённое мышление катастрофы,
иногда к ней прямо на улице подходят: "Простите,
у вас что-то случилось?" - это больше всего меня в ней
раздражает, едва сдерживаюсь, чтобы не крикнуть
через дорогу, что ведь всё хорошо на самом деле,
мы с братом живы-здоровы, и все остальные тоже,
а то, что он умер, так это давно случилось, не вчера,
много лет тому, и что же теперь поделать,
и к тому же незаметно, чтобы счастливыми были
её воспоминанья о замужней жизни, отцовское самодурство,
бонвиванство, ревновала ко всему вокруг,
к его умению наслаждаться жизнью...
- Не горевать же всю жизнь, надо радоваться научиться,
это никому ещё не вредило, пудовая эта тяжесть на сердце
весёлым людям неподъёмна, непереносима,
но таких в округе немного, в основном подростки,
и у остальных прохожих нерадостные лица,
но не такие всё-таки страшные, как это.
Она встречает знакомых из соседнего дома: мать и дочь,
лицо разглаживается, светлеет, выражение
барочного фасада при солнце, глазки, губки,
слегка, как мне кажется, преувеличенно рада,
перекладывает ношу в одну руку, надевает перчатку,
одну, потом другую, чувствует теперь себя человеком,
создаёт осанку, распрямляет плечи, не жалуется,
отзывается с похвалой о детях, чего никогда им самим
в лицо не скажет, не надейтесь, главное не баловать,
похвалы не дождёшься. Прощается. Через минуту войдёт,
разденется и, выкладывая из сумок картошку, лук,
морковку, всё будничное, никаких сюрпризов,
задумчиво скажет: "Порядочные люди из старых русских".
Муж старушки был царским полковником, перешедшим
к красным, репрессирован, дочь в разводе, обе растят детей,
старший мальчик, одноклассник моего брата, смуглый,
породистый, как лермонтовская княжна,
поступит в институт, женится, начнёт выпивать,
младшая девочка выйдет замуж за еврея, родит двух детей,
потом Паркинсон, её мать, теперь бабушка,
похоронив свою мать, вырастит этих деток,
но всё это потом. Я сижу на подоконнике,
оторвавшись от книжки, и смотрю на неё:
это моя мама.
лето 93