А. Вертинский. Мечты о СССР и реальность
Из письма Б.Белостоцкому в 1937 году. "В Америку пока не собираюсь. Приеду через 2-3 года из России. К тому времени буду уже миллионером - одни пластинки будут давать миллионы в год. А какое счастье петь перед родимыми людьми! На родном языке в родной стране. А те, кто меня порицает, завидуют мне в душе и многое бы дали, чтобы быть на моем месте! Но мне высоко безразлично. Повторяю, это высокая честь и счастье, и это Господь меня наградил! За мои скитанья и униженья в эмиграции и за мою любовь к людям. 17 лет я напоминал эмигрантам, что у них есть Родина. 17 лет я будил в их сердцах чувство, которое у многих заснуло, - любовь к Родине. Теперь - в России - я вижу свою миссию в том, чтобы, рассказав там о страданиях эмиграции, помирить Родину с ней! И все камни, летящие в меня, я принимаю с улыбкой. Я вижу сквозь время. Я гляжу далеко вперед и верю в час, когда мы все вернемся. Вот тогда многим будет стыдно..."
После возвращения в СССР из сотни песен разрешили петь тридцать, пластинки не выпускали, на радио не приглашали, он изнурял себя концертами в глуши. Официальные власти считали, что лирические песни «отвлекают от задач социалистического строительства».
Из книги «Дорогой длинной...» Письма жене
Владивосток.
11 окт. 1950 г. гост. «Интурист».
Совершенно замучился с этой проклятой дорогой. Девять дней! Спать невозможно, качает и трясет. Есть нечего, кроме взятого с собой. В ресторане ужасная гадость и вдобавок ко всему собачий холод, топить будут с 15-го! И, как на смех, со мной в вагоне ехали угольные генералы из Министерства уг[ольной] промышленности] - здоровые, как медведи! В первый вечер они напились в дымину, вытащили меня из купе и чуть не задушили в объятиях. Потом стали учить проводника всем вагоном, как воровать уголь на станциях с платформ. Он долго отказывался, потом согласился, бедняга...
... Сегодня первый концерт. Я простужен и чувствую себя неважно. Город огромный, грязный, мощенный булыжником, битком набитый пьяными. Сюда из Магадана прибывают время от времени отсидевшие сроки преступники, набитые деньгами, скопленными за долгие годы работы в лесах, и др., и пропивают их в несколько дней. Потом начинают грабить и опять садятся на прежнее место. Драки на каждом шагу, город портовый, и страсти тут морские, буйные. Никаких комиссионок тут нет. Так что твои мечты развеялись прахом. То есть они есть, но, кроме рваных брюк и стоптанных ботинок, в них ничего нет. Кораблей никаких нет, кроме наших. Губной помады никто не привозит. О, ужас! Правда, на базаре, говорят, продают живых крабов. Но кто их будет варить? И с чем их есть? Майонез остался у Елисеева. А устрицы вообще обиделись и ушли отсюда вместе со старым режимом. Такова картина на сегодняшний день, как говорится.
21-е октября 1950 г. ... Город (Владивосток) отвратительный. Дуют ветры. Ничего нет, хоть шаром покати. Есть нечего. Бегали на базар. Там тоже ничего. В ресторане - травилка и хамство. Хотели мяса кусок купить и у них изжарить - не приняли. В гастрономах ни колбас, ни сыру, ни даже масла, белый хлеб надо искать по городу. Но наплевать. Мне ничего не хочется. Скоро отсюда уедем в Хабаровск, а оттуда на Сахалин...
23 октября ... Сегодня вернулся с концерта. Пел «Артем-Уголь». 60 километров туда и 60 обратно - замерз. Ноги особенно. Голос тоже, не могу петь. Что-то мешает в горле. Театры нетопленые. Вспомнил то время, когда по приезде в СССР пел в холодных театрах. Тогда была война. Не топили. Теперь тоже не топят. Купил коньяку и кое-как разогрелся. Понимают плохо, а принимают хорошо. Мне в цирке рассказывали клоуны, как погибла моя приятельница, такая Ирина Бугримова. Помнишь, я тебе рассказывал, что я пел в Казани в цирке, а она пришла, познакомилась и сказала: «Пойдемте, я вам покажу моих мальчиков!» Я думал, что у нее дети, и пошел. А оказались львы. Так вот эти львы ее и растерзали. Самый главный лев, которому она клала в пасть свою голову, прикусил ее. Она вырвалась израненная, по лицу ее текла кровь. Когда лев увидел кровь, он осатанел и, ударив ее лапой в спину, переломил ей хребет. На другой день она умерла. Хотели облить зверей из пожарных шлангов, как полагается, но в них не оказалось воды. Так она и погибла. А я еще говорил ей: «Не надо мучить животных! Зачем вы занимаетесь таким скверным ремеслом?» Она была уже пожилая женщина, но она училась этому с детства, и другой профессии у нее не было. (укротительница выжила)
Холмск. 4 декабря 1950 г.
Случайно на несколько часов приехал в Ю[жно]-С[ахалинск] и получил твое письмо. Страшно обрадовался. Сразу послал телеграмму. Я живу в вагоне и езжу по острову, пою разные «точки». Восточные главным образом. Может, пурга и заносит все на свете - и вагон, и пути, и машины, которые за мной приезжают, но упрямо и твердо мы двигаемся вперед и побеждаем природу. Как нам удалось вырваться сегодня сюда из Паранайска, я и сам не знаю. Бог за меня. Впереди пустили снегоочиститель и подцепили наш вагон к ударному составу - и мы прошли. В вагоне тепло. Проводница нам готовит борщ, и живем мы прилично. Но доставать продукты трудно. Цены тут аховые. Например, мясо 45 р. кило. Яйца 75 р. десяток, правда, я их не покупаю, но вообще - как тебе нравится? В магазинах, кроме конвертов и спирта, ничего нет. Он страшный, из древесины, его зовут «сучок» или «лесная сказка». Пьют не разбавляя и потом запивают водой. Никто из актеров сюда не заглядывает, кроме халтурных бригад, поэтому мои концерты - событие огромной важности и значения. Один чудак даже сказал: «Мы видим в этом заботу правительства о нас…» Я его не хотел разочаровывать и скромно потупил очи… Бедняжечка, если бы он знал, что это я сам гоняюсь зa «длинным рублем», как тут говорят. Кстати, вчера на улице один пьяный пел:
Сахалин мой, Сахалин!
Сопочки с углями…
Завались ты, Сахалин,
С длинными рублями.
... Мы все очертели друг другу. Мыться можно только из кружечки - лицо и руки. Сидим немытые. Злые. Одичавшие. И я ругаюсь ужасно. Все больные «сутраматом» - это я открыл эту болезнь. В переводе это значит «с утра - мат». Все же самое трудное через неделю останется позади. Дальше работа на материке, где все же есть гостиницы и кой-какие удобства.
... В клубах, где я пою, холод собачий, и натопить их нельзя японскими печечками. Публика сидит в тулупах, а я синею за концерт. Зато потом отогреваюсь в вагоне. Бедность ужасная, край еще не освоен, а один «псих» написал книгу: «У нас уже утро», где расписывает такое благополучие, что уши вянут. Чуть не лимоны и апельсины зреют… Сады цветут… гиганты строятся!..
Получил Сталинскую премию 3-й степени. Прожил тут 4 месяца и, написав, удрал в Москву. Все смеются, говоря об этой книге. Бред! Говорят, ему уже попало за «очковтирательство»...
Чита.
9 янв. 51 г.
Дорогая Лиличка!
Вчера наконец закончил эту проклятую Маньчжурскую ветку и вернулся в Читу. Нет слов, чтобы описать тебе весь ужас этой поездки! Мороз 57°! Ты подумай только! Дышать невозможно. У меня были припадки удушья, и я рвал на шее ворот рубахи, не имея возможности дышать. Машины только «виллис» - холодные, раскаленные от мороза, а расстояния от одного Дека доследующего 15-20 километров! Правда, нам давали тулупы, но все равно я приезжал полумертвый. Потом отходил, отогревался и вечером как ни в чем не бывало пел концерт. Из пяти концертов только на одном было относительно теплее, а на остальных холод, как на улице. Поешь, а изо рта - струя пара! Публика сидит в тулупах и валенках, а я во фраке. Правда, я под сорочку надевал свой свитер, но это мало помогает. И заметь, печи топятся на полный ход, но обогреть помещение не могут! Доходило до 60°. Я проклинал свою жизнь, но дотянул до конца. Такова театральная дисциплина моя. Даже Мишка при всей жадности к деньгам чуть не плакал и «просился домой» - я все же выпил эту чашу испытаний до конца. Принимали меня трогательно сочувствуя моим страданиям. В Дека делали, что могли, но… А самое ужасное - это «У на У» (Удобства на улице) Приходилось в такой мороз ходить в уборную в сарай. Мы старались есть мало, чтобы не ходить туда. Но это не помогало. Воистину эта поездка может называться «Ледяной поход»! Если я и не был на войне, то теперь я заплатил за это сполна. Конечно, меня держало сознание того, что люди, приходившие меня слушать, живут в такой глуши, ничего не видя, ибо туда никто из артистов не едет, и для них это целое событие - мой приезд. И они так были благодарны, так рады мне...
Харьков
1 марта 1954
...В свободный день был в театре, смотрел "Закон Ликурга" - это переделка романа Драйзера "Американская трагедия", к ней доделывается конец в нашем духе и, конечно, испортили ее, потому что Клайд не идет на электрический стул, как у Драйзера, а женится на Сандре, а вместо него идет безработный, которого осудил продажный прокурор под нажимом богатых и т.д. Зрители в фойе утешали себя тем, что говорили улыбаясь: "Если бы Драйзер был жив, он бы теперь сделал такой конец!" Интересно, а какой конец дал бы Шекспир "Ромео и Джульетте", если бы он жил теперь? Вероятно, он их направил бы в "Загс", а папашу раскулачил.
Астрахань 13 марта 1955
...Летели мы 7 часов. В Астрахани опустились в 2 ч. дня. Приехали в гостиницу. Номер большой, с ванной. Накануне в нем жил министр речного флота, приезжал из Москвы. Ресторан есть. Но все мясные блюда зачеркнуты. Во всем городе ни куска мяса. Если хочешь суп, вари его из тяжелой индустрии. Зато есть рыба. И очень свежая - из Волги. Я ем солянку... Надо было взять сухариков к чаю. Абрам избегал весь город - ничего нет. Даже печенья... И вообще ничего нет - в магазинах пусто...
Иркутск 25 марта 1956
Дорогая Лиличка!
Вчера спел пятый концерт. Он был на заводе, за городом. Несколько концертов в самом Иркутске меня радуют (потому что успех их невообразимый). Настолько концерты в рабочих клубах и дворцах культуры - чистое мучение. Публика темная, шепчутся, ходят взад и вперед, не реагируют ни на что, грызут семечки. Мука мученическая! Брохес вообще уходит без хлопка, а я имею десятую долю своего обычного успеха. Я называю эти концерты «самосожжением». Они мне рвут нервы. И ничего поделать нельзя...
Они хотели загнать меня в Черемхово - угольный район, где уже, конечно, никто ни черта во мне не поймет, а ехать туда двое суток, но я категорически отказался и не поеду...
Вот такова картина. Кормят тут ужасно. Ничего нельзя взять в рот. Мясо не разрезается - сплошные жилы, пливы. Даже вилка в него не прокалывается. В магазинах нет ничего.
22 марта 1956
...Я перебрал сегодня в уме всех своих знакомых и «друзей» и понял, что никаких друзей у меня здесь нет! Каждый ходит со своей авоськой и хватает в неё всё, что ему нужно, плюя на остальных. И вся психология у него «авосечная», а ты - хоть сдохни - ему наплевать! В лучшем случае они, эти друзья, придут к тебе на рюмку водки в любой момент и на панихиду в час смерти. И все. Очень тяжело жить в нашей стране. И если бы меня не держала мысль о тебе и детях, я давно бы уже или отравился, или застрелился. Ты посмотри эту историю со Сталиным. Какая катастрофа! И вот теперь, на 40-м году Революции встает дилемма - а за что же мы боролись? Всё фальшиво, подло, невернo. Все - борьба за власть одного сумасшедшего маньяка! На съезде Хрущев сказал: «Почтим вставанием память 17 миллионов человек, замученных в лагерях». Ничего себе? Теперь нашли письмо Ромена Роллана (в его сейфе в пуб. библиотеке), где он пишет: "Дорогой И.В.! Я не смею верить, но говорят, что в Вашей стране 17 миллионов томятся и обливаются кровью. Ответьте мне! Умоляю Вас! Правда ли это?”
И Сталин не ответил!
В субботу меня пригласили в оперетку в 11 ч. утра. Будет зачитываться речь Хрущева на съезде, посвященная этому ужасу. Я пойду. В "оперетку"! Ничего себе? Семнадцать миллионов людей утопили в крови для того, чтобы я слушал "рассказ" в оперетке? Нечего сказать! Веселенькая "оперетка". Веселее "Веселой вдовы"! Кто, когда и чем заплатит нам - русским людям и патриотам - за "ошибки" всей этой сволочи? И доколе они будут измываться над нашей Родиной? Доколе?
1 апреля 1956
Я все еще думаю об "Отелло" (фильм 1955 года)
Мне хочется быть объективным. Хорошо ли сыграл Бондарчук? Да. Хорошо.
Но...
Но таков ли Отелло?
Нет. Не таков!
А кто виноват?
... Что понимают в искусстве эти люди, которые представляют собой партию? Боюсь, что ничего... Они застроили Москву безвкусными архитектурными домами. Выхолостили всех своих поэтов, заставив их писать «по делу» и отняв у поэзии самое главное - её свободу и «святую бесцельность». Бескорыстную бесцельность. И во всё сунули свой нос! Они обуздали гениального Шостаковича, обвинили в «формализме» и задушили живопись и теперь делают из Шекспира «рыбные котлеты» в консервах. Не много ли этого? Не слишком ли смело?
В первой половине фильма Бондарчук играет "Отелло" по...Чехову. Во второй - он играет его как человека, борющегося с мировым злом, ложью, обманом (по Марксу и Энгельсу), и убивает Дездемону, видя в ней это мировое зло, - как говорят рецензии. Допустим, что это так. А где же любовь? Где этот вулкан страсти, который испепеляет Отелло?... С экрана выглядывает всё тот же «собирательный», выдуманный тип «советского» человечка, которого пока ещё нет и которого так мучительно мечтает родить партия!
Чарджоу, 7 часов вечера, 16 октября 1956г.
Тоже - город! Ехали целый день поездом и приехали... Номерище громадный в 5 коек. Все это одному мне! Но ни воды в номере, ни сортира. Вода на 1-м этаже, а сортир... Надо ходить на двор - в сарай. Или на шоссе, если кто хочет простора!
И вот в таких условиях надо жить здесь и петь мои чудесные песни. Это называется "культурное обслуживание". Построили бы им лучше хороший сортир - вот это и было бы настоящее культурное обслуживание! А то строят "Дворцы культуры", а сортиров не строят. Забывая, что культура начинается с него. Злость берет. Ни умыться, ни отдохнуть. И на кой дьявол им посылают Вертинского? Может, они еще и Ив Монтана захотят? Не могу больше писать от злости. Завтра утром допишу. 9 часов вечера.
И вдруг мне вспомнилась строчка Есенина:
Жизнь моя, иль ты
Приснилась мне?
Действительно ... такая жизнь может только "присниться". Большие поэты вообще все предвидели и предчувствовали. Во всяком случае, идя сегодня в уборную - где-то в поле, я повторял строку Лермонтова "Выхожу один я на дорогу..."
Тут лают собаки. В окно ко мне врывается трехэтажный мат с улицы. Воды нет - попить!
"Отче мой. Зачем ты покинул меня?" - сказал Христос на Голгофе...
Целую тебя, Лиличка, жена моя дорогая, и родных доченек.
Саша.
28 ноября 1955 из письма директору Киевской киностудии Д.Д. Копице:
...нас, всех актеров, выселяют из гостиницы "Украина" по причине "съезда партии". Я глубоко уважаю партию и съезд ее прекрасно понимаю, но не могу понять, почему я должен идти на улицу и спать на скамейке бульвара, а участник съезда ляжет в мою кровать? Мне некуда идти.
Письмо К. Л. Лисовскому
Москва
6 октября 1955 г.
... С 1-го декабря у меня Рига и Ленинград. Потом январь - концерты в Москве, а дальше - Средняя Азия. Вот вам план моей работы. Устаю. Злюсь. Часто мерзну в нетопленых театрах. Никаких радостей, ни творческих, ни собачьих, кроме колбасы, которой нас кормят на студии. Она-то именно и называется «собачья радость» и действует в духе ваших внуковских бутербродов...
Ваши фото лучше бы я не видел. На них какой-то злой, усталый старик. Меня надо долго и «любовно» ретушировать, прежде чем показывать мне.
Ставрополь, 3 июня 1956 г.
Дорогой дружище Казимир!
Отдохнув в Москве ровно десять дней, я снова ринулся в турне по Сев. Кавказу. Это, конечно, намного легче, чем ваша Сибирь, но тоже «не подарок»! Погода тут стоит ужасная. Дождь хлещет с утра до ночи. И всю ночь тоже. Успех у меня обычный. Но холод собачий! Удобств никаких. Спел Минводы. Теперь - Ставрополь, Грозный, Краснодар, а дальше, возможно, Ялта. И - конец. В Москву, в отпуск. Я взял в поездку летние вещи в надежде на «жаркий июнь», а теперь замерзаю...
... По радио говорят, что у вас там тепло? Завидую тебе. А я мерзну, как цуцик. Посылаю тебе карточку. Снялся в Кисловодске. Одну - сольную и другую - со своими рабами. Ничего интересного.
А где-то есть в большом и светлом мире
Иная жизнь. И теплые края…
А я живу в нетопленом сортире…
«окруженный постоянными заботами нашей родной партии и правительства», как пишут в газетах.
9-го ноября 1956 г.
Дорогой друг!
Вот только что позвонил почтальон и принес твою милую книжку в скромной голубовато-серой обложке - и я получил мешок голубых драгоценных камней, чистых, радостных, сверкающих и… увы, никому в этой проклятой действительности не нужных, бесценных и бесполезных, как и все искусство вообще. И я вспомнил Георгия Иванова:
Даже большие… Кому это надо -
Просиять сквозь осеннюю мглу?
И деревья заглохшего сада
Широко шелестят: «Никому».
Я читаю твою книжку понемножку. Стихи нельзя читать сразу, много. И меня бесит, что ты еще веришь во всю эту чушь! Впрочем, иначе их бы не напечатали! Ты растрачиваешь свое большое дарование на воспевание казенных земель и безрадостных событий. Какие-то эвенки!.. Убогие радости… И даже не радости, а прозябанье. Оторвись! Пошли к <…> всю эту демагогию. Подумай о том, что ты поэт. И поэт настоящий! Пой бесцельно! Полным голосом о том, что тебе хочется, а не о том, что «нужно». Они уже <…> со своими «идеалами» и сами не знают, куда им повернуть!
Письмо жене
Ленинград 5 мая 1957
Приехал я 3-го в 11 ч. утра и… номера в "Астории" не было! Был оставлен в "Октябрьской", но я не поехал… Я решил ждать, и ждал с 11-и и до 9-и вечера. Тут что-то ужасное. Наплыв делегаций - чернокожих, и белых, и желтых… Несмотря на то, что меня тут и знают, и любят, и уважают, ничего сделать было нельзя. Директор просил подождать до 9-и, когда какая-нибудь сволочь уедет. Скоро нам, советским людям, придется спать на вокзалах. На нас плюют и выгоняют из гостиниц, как собак. Поразительно это наплевательство на своих! Приглашают чуть ли не весь мир "в гости", а гостиниц не строят. Вот головотяпство!
В девять мне дали номер, и я был счастлив. Развесился, умылся, выпил коньячку и уснул как убитый. До сих пор не могу прийти в себя...
...Принимают меня здесь благоговейно, восторженно. Но и пою я в десять раз лучше, чем в Москве! Ленинградская публика - это нечто совсем особое, не похожее на остальную публику страны. Они „не все кушают“, но если любят, то уж очень! Культура иная.
В этом номере в "Астории" вскоре умер от сердечного приступа.
После возвращения в СССР из сотни песен разрешили петь тридцать, пластинки не выпускали, на радио не приглашали, он изнурял себя концертами в глуши. Официальные власти считали, что лирические песни «отвлекают от задач социалистического строительства».
Из книги «Дорогой длинной...» Письма жене
Владивосток.
11 окт. 1950 г. гост. «Интурист».
Совершенно замучился с этой проклятой дорогой. Девять дней! Спать невозможно, качает и трясет. Есть нечего, кроме взятого с собой. В ресторане ужасная гадость и вдобавок ко всему собачий холод, топить будут с 15-го! И, как на смех, со мной в вагоне ехали угольные генералы из Министерства уг[ольной] промышленности] - здоровые, как медведи! В первый вечер они напились в дымину, вытащили меня из купе и чуть не задушили в объятиях. Потом стали учить проводника всем вагоном, как воровать уголь на станциях с платформ. Он долго отказывался, потом согласился, бедняга...
... Сегодня первый концерт. Я простужен и чувствую себя неважно. Город огромный, грязный, мощенный булыжником, битком набитый пьяными. Сюда из Магадана прибывают время от времени отсидевшие сроки преступники, набитые деньгами, скопленными за долгие годы работы в лесах, и др., и пропивают их в несколько дней. Потом начинают грабить и опять садятся на прежнее место. Драки на каждом шагу, город портовый, и страсти тут морские, буйные. Никаких комиссионок тут нет. Так что твои мечты развеялись прахом. То есть они есть, но, кроме рваных брюк и стоптанных ботинок, в них ничего нет. Кораблей никаких нет, кроме наших. Губной помады никто не привозит. О, ужас! Правда, на базаре, говорят, продают живых крабов. Но кто их будет варить? И с чем их есть? Майонез остался у Елисеева. А устрицы вообще обиделись и ушли отсюда вместе со старым режимом. Такова картина на сегодняшний день, как говорится.
21-е октября 1950 г. ... Город (Владивосток) отвратительный. Дуют ветры. Ничего нет, хоть шаром покати. Есть нечего. Бегали на базар. Там тоже ничего. В ресторане - травилка и хамство. Хотели мяса кусок купить и у них изжарить - не приняли. В гастрономах ни колбас, ни сыру, ни даже масла, белый хлеб надо искать по городу. Но наплевать. Мне ничего не хочется. Скоро отсюда уедем в Хабаровск, а оттуда на Сахалин...
23 октября ... Сегодня вернулся с концерта. Пел «Артем-Уголь». 60 километров туда и 60 обратно - замерз. Ноги особенно. Голос тоже, не могу петь. Что-то мешает в горле. Театры нетопленые. Вспомнил то время, когда по приезде в СССР пел в холодных театрах. Тогда была война. Не топили. Теперь тоже не топят. Купил коньяку и кое-как разогрелся. Понимают плохо, а принимают хорошо. Мне в цирке рассказывали клоуны, как погибла моя приятельница, такая Ирина Бугримова. Помнишь, я тебе рассказывал, что я пел в Казани в цирке, а она пришла, познакомилась и сказала: «Пойдемте, я вам покажу моих мальчиков!» Я думал, что у нее дети, и пошел. А оказались львы. Так вот эти львы ее и растерзали. Самый главный лев, которому она клала в пасть свою голову, прикусил ее. Она вырвалась израненная, по лицу ее текла кровь. Когда лев увидел кровь, он осатанел и, ударив ее лапой в спину, переломил ей хребет. На другой день она умерла. Хотели облить зверей из пожарных шлангов, как полагается, но в них не оказалось воды. Так она и погибла. А я еще говорил ей: «Не надо мучить животных! Зачем вы занимаетесь таким скверным ремеслом?» Она была уже пожилая женщина, но она училась этому с детства, и другой профессии у нее не было. (укротительница выжила)
Холмск. 4 декабря 1950 г.
Случайно на несколько часов приехал в Ю[жно]-С[ахалинск] и получил твое письмо. Страшно обрадовался. Сразу послал телеграмму. Я живу в вагоне и езжу по острову, пою разные «точки». Восточные главным образом. Может, пурга и заносит все на свете - и вагон, и пути, и машины, которые за мной приезжают, но упрямо и твердо мы двигаемся вперед и побеждаем природу. Как нам удалось вырваться сегодня сюда из Паранайска, я и сам не знаю. Бог за меня. Впереди пустили снегоочиститель и подцепили наш вагон к ударному составу - и мы прошли. В вагоне тепло. Проводница нам готовит борщ, и живем мы прилично. Но доставать продукты трудно. Цены тут аховые. Например, мясо 45 р. кило. Яйца 75 р. десяток, правда, я их не покупаю, но вообще - как тебе нравится? В магазинах, кроме конвертов и спирта, ничего нет. Он страшный, из древесины, его зовут «сучок» или «лесная сказка». Пьют не разбавляя и потом запивают водой. Никто из актеров сюда не заглядывает, кроме халтурных бригад, поэтому мои концерты - событие огромной важности и значения. Один чудак даже сказал: «Мы видим в этом заботу правительства о нас…» Я его не хотел разочаровывать и скромно потупил очи… Бедняжечка, если бы он знал, что это я сам гоняюсь зa «длинным рублем», как тут говорят. Кстати, вчера на улице один пьяный пел:
Сахалин мой, Сахалин!
Сопочки с углями…
Завались ты, Сахалин,
С длинными рублями.
... Мы все очертели друг другу. Мыться можно только из кружечки - лицо и руки. Сидим немытые. Злые. Одичавшие. И я ругаюсь ужасно. Все больные «сутраматом» - это я открыл эту болезнь. В переводе это значит «с утра - мат». Все же самое трудное через неделю останется позади. Дальше работа на материке, где все же есть гостиницы и кой-какие удобства.
... В клубах, где я пою, холод собачий, и натопить их нельзя японскими печечками. Публика сидит в тулупах, а я синею за концерт. Зато потом отогреваюсь в вагоне. Бедность ужасная, край еще не освоен, а один «псих» написал книгу: «У нас уже утро», где расписывает такое благополучие, что уши вянут. Чуть не лимоны и апельсины зреют… Сады цветут… гиганты строятся!..
Получил Сталинскую премию 3-й степени. Прожил тут 4 месяца и, написав, удрал в Москву. Все смеются, говоря об этой книге. Бред! Говорят, ему уже попало за «очковтирательство»...
Чита.
9 янв. 51 г.
Дорогая Лиличка!
Вчера наконец закончил эту проклятую Маньчжурскую ветку и вернулся в Читу. Нет слов, чтобы описать тебе весь ужас этой поездки! Мороз 57°! Ты подумай только! Дышать невозможно. У меня были припадки удушья, и я рвал на шее ворот рубахи, не имея возможности дышать. Машины только «виллис» - холодные, раскаленные от мороза, а расстояния от одного Дека доследующего 15-20 километров! Правда, нам давали тулупы, но все равно я приезжал полумертвый. Потом отходил, отогревался и вечером как ни в чем не бывало пел концерт. Из пяти концертов только на одном было относительно теплее, а на остальных холод, как на улице. Поешь, а изо рта - струя пара! Публика сидит в тулупах и валенках, а я во фраке. Правда, я под сорочку надевал свой свитер, но это мало помогает. И заметь, печи топятся на полный ход, но обогреть помещение не могут! Доходило до 60°. Я проклинал свою жизнь, но дотянул до конца. Такова театральная дисциплина моя. Даже Мишка при всей жадности к деньгам чуть не плакал и «просился домой» - я все же выпил эту чашу испытаний до конца. Принимали меня трогательно сочувствуя моим страданиям. В Дека делали, что могли, но… А самое ужасное - это «У на У» (Удобства на улице) Приходилось в такой мороз ходить в уборную в сарай. Мы старались есть мало, чтобы не ходить туда. Но это не помогало. Воистину эта поездка может называться «Ледяной поход»! Если я и не был на войне, то теперь я заплатил за это сполна. Конечно, меня держало сознание того, что люди, приходившие меня слушать, живут в такой глуши, ничего не видя, ибо туда никто из артистов не едет, и для них это целое событие - мой приезд. И они так были благодарны, так рады мне...
Харьков
1 марта 1954
...В свободный день был в театре, смотрел "Закон Ликурга" - это переделка романа Драйзера "Американская трагедия", к ней доделывается конец в нашем духе и, конечно, испортили ее, потому что Клайд не идет на электрический стул, как у Драйзера, а женится на Сандре, а вместо него идет безработный, которого осудил продажный прокурор под нажимом богатых и т.д. Зрители в фойе утешали себя тем, что говорили улыбаясь: "Если бы Драйзер был жив, он бы теперь сделал такой конец!" Интересно, а какой конец дал бы Шекспир "Ромео и Джульетте", если бы он жил теперь? Вероятно, он их направил бы в "Загс", а папашу раскулачил.
Астрахань 13 марта 1955
...Летели мы 7 часов. В Астрахани опустились в 2 ч. дня. Приехали в гостиницу. Номер большой, с ванной. Накануне в нем жил министр речного флота, приезжал из Москвы. Ресторан есть. Но все мясные блюда зачеркнуты. Во всем городе ни куска мяса. Если хочешь суп, вари его из тяжелой индустрии. Зато есть рыба. И очень свежая - из Волги. Я ем солянку... Надо было взять сухариков к чаю. Абрам избегал весь город - ничего нет. Даже печенья... И вообще ничего нет - в магазинах пусто...
Иркутск 25 марта 1956
Дорогая Лиличка!
Вчера спел пятый концерт. Он был на заводе, за городом. Несколько концертов в самом Иркутске меня радуют (потому что успех их невообразимый). Настолько концерты в рабочих клубах и дворцах культуры - чистое мучение. Публика темная, шепчутся, ходят взад и вперед, не реагируют ни на что, грызут семечки. Мука мученическая! Брохес вообще уходит без хлопка, а я имею десятую долю своего обычного успеха. Я называю эти концерты «самосожжением». Они мне рвут нервы. И ничего поделать нельзя...
Они хотели загнать меня в Черемхово - угольный район, где уже, конечно, никто ни черта во мне не поймет, а ехать туда двое суток, но я категорически отказался и не поеду...
Вот такова картина. Кормят тут ужасно. Ничего нельзя взять в рот. Мясо не разрезается - сплошные жилы, пливы. Даже вилка в него не прокалывается. В магазинах нет ничего.
22 марта 1956
...Я перебрал сегодня в уме всех своих знакомых и «друзей» и понял, что никаких друзей у меня здесь нет! Каждый ходит со своей авоськой и хватает в неё всё, что ему нужно, плюя на остальных. И вся психология у него «авосечная», а ты - хоть сдохни - ему наплевать! В лучшем случае они, эти друзья, придут к тебе на рюмку водки в любой момент и на панихиду в час смерти. И все. Очень тяжело жить в нашей стране. И если бы меня не держала мысль о тебе и детях, я давно бы уже или отравился, или застрелился. Ты посмотри эту историю со Сталиным. Какая катастрофа! И вот теперь, на 40-м году Революции встает дилемма - а за что же мы боролись? Всё фальшиво, подло, невернo. Все - борьба за власть одного сумасшедшего маньяка! На съезде Хрущев сказал: «Почтим вставанием память 17 миллионов человек, замученных в лагерях». Ничего себе? Теперь нашли письмо Ромена Роллана (в его сейфе в пуб. библиотеке), где он пишет: "Дорогой И.В.! Я не смею верить, но говорят, что в Вашей стране 17 миллионов томятся и обливаются кровью. Ответьте мне! Умоляю Вас! Правда ли это?”
И Сталин не ответил!
В субботу меня пригласили в оперетку в 11 ч. утра. Будет зачитываться речь Хрущева на съезде, посвященная этому ужасу. Я пойду. В "оперетку"! Ничего себе? Семнадцать миллионов людей утопили в крови для того, чтобы я слушал "рассказ" в оперетке? Нечего сказать! Веселенькая "оперетка". Веселее "Веселой вдовы"! Кто, когда и чем заплатит нам - русским людям и патриотам - за "ошибки" всей этой сволочи? И доколе они будут измываться над нашей Родиной? Доколе?
1 апреля 1956
Я все еще думаю об "Отелло" (фильм 1955 года)
Мне хочется быть объективным. Хорошо ли сыграл Бондарчук? Да. Хорошо.
Но...
Но таков ли Отелло?
Нет. Не таков!
А кто виноват?
... Что понимают в искусстве эти люди, которые представляют собой партию? Боюсь, что ничего... Они застроили Москву безвкусными архитектурными домами. Выхолостили всех своих поэтов, заставив их писать «по делу» и отняв у поэзии самое главное - её свободу и «святую бесцельность». Бескорыстную бесцельность. И во всё сунули свой нос! Они обуздали гениального Шостаковича, обвинили в «формализме» и задушили живопись и теперь делают из Шекспира «рыбные котлеты» в консервах. Не много ли этого? Не слишком ли смело?
В первой половине фильма Бондарчук играет "Отелло" по...Чехову. Во второй - он играет его как человека, борющегося с мировым злом, ложью, обманом (по Марксу и Энгельсу), и убивает Дездемону, видя в ней это мировое зло, - как говорят рецензии. Допустим, что это так. А где же любовь? Где этот вулкан страсти, который испепеляет Отелло?... С экрана выглядывает всё тот же «собирательный», выдуманный тип «советского» человечка, которого пока ещё нет и которого так мучительно мечтает родить партия!
Чарджоу, 7 часов вечера, 16 октября 1956г.
Тоже - город! Ехали целый день поездом и приехали... Номерище громадный в 5 коек. Все это одному мне! Но ни воды в номере, ни сортира. Вода на 1-м этаже, а сортир... Надо ходить на двор - в сарай. Или на шоссе, если кто хочет простора!
И вот в таких условиях надо жить здесь и петь мои чудесные песни. Это называется "культурное обслуживание". Построили бы им лучше хороший сортир - вот это и было бы настоящее культурное обслуживание! А то строят "Дворцы культуры", а сортиров не строят. Забывая, что культура начинается с него. Злость берет. Ни умыться, ни отдохнуть. И на кой дьявол им посылают Вертинского? Может, они еще и Ив Монтана захотят? Не могу больше писать от злости. Завтра утром допишу. 9 часов вечера.
И вдруг мне вспомнилась строчка Есенина:
Жизнь моя, иль ты
Приснилась мне?
Действительно ... такая жизнь может только "присниться". Большие поэты вообще все предвидели и предчувствовали. Во всяком случае, идя сегодня в уборную - где-то в поле, я повторял строку Лермонтова "Выхожу один я на дорогу..."
Тут лают собаки. В окно ко мне врывается трехэтажный мат с улицы. Воды нет - попить!
"Отче мой. Зачем ты покинул меня?" - сказал Христос на Голгофе...
Целую тебя, Лиличка, жена моя дорогая, и родных доченек.
Саша.
28 ноября 1955 из письма директору Киевской киностудии Д.Д. Копице:
...нас, всех актеров, выселяют из гостиницы "Украина" по причине "съезда партии". Я глубоко уважаю партию и съезд ее прекрасно понимаю, но не могу понять, почему я должен идти на улицу и спать на скамейке бульвара, а участник съезда ляжет в мою кровать? Мне некуда идти.
Письмо К. Л. Лисовскому
Москва
6 октября 1955 г.
... С 1-го декабря у меня Рига и Ленинград. Потом январь - концерты в Москве, а дальше - Средняя Азия. Вот вам план моей работы. Устаю. Злюсь. Часто мерзну в нетопленых театрах. Никаких радостей, ни творческих, ни собачьих, кроме колбасы, которой нас кормят на студии. Она-то именно и называется «собачья радость» и действует в духе ваших внуковских бутербродов...
Ваши фото лучше бы я не видел. На них какой-то злой, усталый старик. Меня надо долго и «любовно» ретушировать, прежде чем показывать мне.
Ставрополь, 3 июня 1956 г.
Дорогой дружище Казимир!
Отдохнув в Москве ровно десять дней, я снова ринулся в турне по Сев. Кавказу. Это, конечно, намного легче, чем ваша Сибирь, но тоже «не подарок»! Погода тут стоит ужасная. Дождь хлещет с утра до ночи. И всю ночь тоже. Успех у меня обычный. Но холод собачий! Удобств никаких. Спел Минводы. Теперь - Ставрополь, Грозный, Краснодар, а дальше, возможно, Ялта. И - конец. В Москву, в отпуск. Я взял в поездку летние вещи в надежде на «жаркий июнь», а теперь замерзаю...
... По радио говорят, что у вас там тепло? Завидую тебе. А я мерзну, как цуцик. Посылаю тебе карточку. Снялся в Кисловодске. Одну - сольную и другую - со своими рабами. Ничего интересного.
А где-то есть в большом и светлом мире
Иная жизнь. И теплые края…
А я живу в нетопленом сортире…
«окруженный постоянными заботами нашей родной партии и правительства», как пишут в газетах.
9-го ноября 1956 г.
Дорогой друг!
Вот только что позвонил почтальон и принес твою милую книжку в скромной голубовато-серой обложке - и я получил мешок голубых драгоценных камней, чистых, радостных, сверкающих и… увы, никому в этой проклятой действительности не нужных, бесценных и бесполезных, как и все искусство вообще. И я вспомнил Георгия Иванова:
Даже большие… Кому это надо -
Просиять сквозь осеннюю мглу?
И деревья заглохшего сада
Широко шелестят: «Никому».
Я читаю твою книжку понемножку. Стихи нельзя читать сразу, много. И меня бесит, что ты еще веришь во всю эту чушь! Впрочем, иначе их бы не напечатали! Ты растрачиваешь свое большое дарование на воспевание казенных земель и безрадостных событий. Какие-то эвенки!.. Убогие радости… И даже не радости, а прозябанье. Оторвись! Пошли к <…> всю эту демагогию. Подумай о том, что ты поэт. И поэт настоящий! Пой бесцельно! Полным голосом о том, что тебе хочется, а не о том, что «нужно». Они уже <…> со своими «идеалами» и сами не знают, куда им повернуть!
Письмо жене
Ленинград 5 мая 1957
Приехал я 3-го в 11 ч. утра и… номера в "Астории" не было! Был оставлен в "Октябрьской", но я не поехал… Я решил ждать, и ждал с 11-и и до 9-и вечера. Тут что-то ужасное. Наплыв делегаций - чернокожих, и белых, и желтых… Несмотря на то, что меня тут и знают, и любят, и уважают, ничего сделать было нельзя. Директор просил подождать до 9-и, когда какая-нибудь сволочь уедет. Скоро нам, советским людям, придется спать на вокзалах. На нас плюют и выгоняют из гостиниц, как собак. Поразительно это наплевательство на своих! Приглашают чуть ли не весь мир "в гости", а гостиниц не строят. Вот головотяпство!
В девять мне дали номер, и я был счастлив. Развесился, умылся, выпил коньячку и уснул как убитый. До сих пор не могу прийти в себя...
...Принимают меня здесь благоговейно, восторженно. Но и пою я в десять раз лучше, чем в Москве! Ленинградская публика - это нечто совсем особое, не похожее на остальную публику страны. Они „не все кушают“, но если любят, то уж очень! Культура иная.
В этом номере в "Астории" вскоре умер от сердечного приступа.