ф-лента принесла
Взято у mknizhnik
Евгений Рейн
Это стихотворение из лучших у Рейна. И написано оно в лучшую его пору. К тому он не только был, но уже и числился поэтом. И еще не окаменел в известке возраста, граните мэтра и нобелевских сполохах на гранях. Поэтическая речь его еще была свободна и извилиста, как горный ручей, но уже умела и расчетлива.
А речь в стихотворении идет о той молодости, в которой бродяжничество еще не сменилось туризмом. Новое место еще звало слиться с ним, а не разглядывать холодным взглядом приезжего.
Ташкент залетел сюда случайно. Вместо него мог оказаться Сахалин или Ай-Петри. Но безошибочным зрением ос Рейн увидел сочетание куполов с русской застройкой туркестанской кладки. И услышал отзвук судьбы русского поэта, в отчаянье и нищете, жившего то ли бомжом, то ли дервишем на Алайском базаре. И подбиравшем свое пропитание с земли.
В том году шестидесятом вез меня нечистый поезд
через глину и долину, через Волгу и Урал,
пахло потом, самосадом, и наматывалась повесть.
Я еще был молод, то есть, жить еще не начинал.
Но уже сошел в Ташкенте, огляделся на перроне,
и ко мне явился среднеазиатский мой собрат,
он, пророк и археолог, так сказал мне: "Шуток кроме,
новичкам везет, и, может, мы с тобой откроем клад".
Побывал я в Самарканде.
Там, где Гур-Эмир сверкает
голубыми изразцами, как холодное стекло.
Оказался в карантине. Так бывает, так бывает!
Доложу вам: "Это время незаметно утекло".
В этих дореволюционных номерах, где коридоры
переламывались трижды и четырежды подчас,
где ни разу не давали нам обедов порционных,
где валились помидоры, проживал я, изловчась
тратить два рубля - не больше - на еду, затем, что деньги
были мне нужны и дальше, в Фергане и в Бухаре,
и случалось - и должно быть, это первое паденье -
подбирал я сухофрукты на базаре в октябре.
Отмывал я их под краном, после баловался чаем,
но не очень интересно чай вприглядку попивать.
И тогда я постучался, ибо в номерочке крайнем
проживали две девицы - демонизм и благодать.
Та, что демон, просто Нина, та, что ангел, - Ангелина.
Чай кипел у них на плитке и сушилось бельецо,
две недели карантина, и душевная картина -
Ангелина или Нина прямо вам глядят в лицо.
О, брюнетка и блондинка, зоотехник и ботаник,
и одна из Ленинграда, а другая - Кострома.
Сигаретка, свитерочек, миловидная бандитка,
а другая-то, что надо, - так сказала мне сама.
Как я понимал обеих, - и прожженные солями
эти сильные ладошки пожимал и целовал,
изводил остатки денег на букеты и ночами
вышивал под радиолу и немного танцевал.
Нина или Ангелина? Ангелина или Нина?
Черно-белая забота, бледно-черная любовь!
Та головку наклонила, эта высшего полета -
Нина или Ангелина? Ангелина! Стынет кровь.
Я любил вас, я люблю вас, больше никогда не видел,
пролетели две недели, и сложился чемодан.
Но моя тоска бессмертна. Я любил вас в самом деле,
я не знал, что сеть пространства прохудилась по краям.
Вот и мы уплыли тоже! Ни в одном отеле мира,
ни в гостинице районной, ни в Монако в казино
я не встречу вас, не встречу. Этого не будет больше!
Что-то будет, жду я знака. Но пока мне все равно.
Евгений Рейн
Это стихотворение из лучших у Рейна. И написано оно в лучшую его пору. К тому он не только был, но уже и числился поэтом. И еще не окаменел в известке возраста, граните мэтра и нобелевских сполохах на гранях. Поэтическая речь его еще была свободна и извилиста, как горный ручей, но уже умела и расчетлива.
А речь в стихотворении идет о той молодости, в которой бродяжничество еще не сменилось туризмом. Новое место еще звало слиться с ним, а не разглядывать холодным взглядом приезжего.
Ташкент залетел сюда случайно. Вместо него мог оказаться Сахалин или Ай-Петри. Но безошибочным зрением ос Рейн увидел сочетание куполов с русской застройкой туркестанской кладки. И услышал отзвук судьбы русского поэта, в отчаянье и нищете, жившего то ли бомжом, то ли дервишем на Алайском базаре. И подбиравшем свое пропитание с земли.
В том году шестидесятом вез меня нечистый поезд
через глину и долину, через Волгу и Урал,
пахло потом, самосадом, и наматывалась повесть.
Я еще был молод, то есть, жить еще не начинал.
Но уже сошел в Ташкенте, огляделся на перроне,
и ко мне явился среднеазиатский мой собрат,
он, пророк и археолог, так сказал мне: "Шуток кроме,
новичкам везет, и, может, мы с тобой откроем клад".
Побывал я в Самарканде.
Там, где Гур-Эмир сверкает
голубыми изразцами, как холодное стекло.
Оказался в карантине. Так бывает, так бывает!
Доложу вам: "Это время незаметно утекло".
В этих дореволюционных номерах, где коридоры
переламывались трижды и четырежды подчас,
где ни разу не давали нам обедов порционных,
где валились помидоры, проживал я, изловчась
тратить два рубля - не больше - на еду, затем, что деньги
были мне нужны и дальше, в Фергане и в Бухаре,
и случалось - и должно быть, это первое паденье -
подбирал я сухофрукты на базаре в октябре.
Отмывал я их под краном, после баловался чаем,
но не очень интересно чай вприглядку попивать.
И тогда я постучался, ибо в номерочке крайнем
проживали две девицы - демонизм и благодать.
Та, что демон, просто Нина, та, что ангел, - Ангелина.
Чай кипел у них на плитке и сушилось бельецо,
две недели карантина, и душевная картина -
Ангелина или Нина прямо вам глядят в лицо.
О, брюнетка и блондинка, зоотехник и ботаник,
и одна из Ленинграда, а другая - Кострома.
Сигаретка, свитерочек, миловидная бандитка,
а другая-то, что надо, - так сказала мне сама.
Как я понимал обеих, - и прожженные солями
эти сильные ладошки пожимал и целовал,
изводил остатки денег на букеты и ночами
вышивал под радиолу и немного танцевал.
Нина или Ангелина? Ангелина или Нина?
Черно-белая забота, бледно-черная любовь!
Та головку наклонила, эта высшего полета -
Нина или Ангелина? Ангелина! Стынет кровь.
Я любил вас, я люблю вас, больше никогда не видел,
пролетели две недели, и сложился чемодан.
Но моя тоска бессмертна. Я любил вас в самом деле,
я не знал, что сеть пространства прохудилась по краям.
Вот и мы уплыли тоже! Ни в одном отеле мира,
ни в гостинице районной, ни в Монако в казино
я не встречу вас, не встречу. Этого не будет больше!
Что-то будет, жду я знака. Но пока мне все равно.