ПуХундПРаХ
С. Аверинцев в пух и прах разносит «полифониста-карнавальщика» Бахтина, а с ним и нынешних «смешариков», по недоумению втягивающихся в дичайшее болото «бахтинизма», видящих голенько-чистенькие-умненькие формулки и не обращающих внимания на воплощение их в «обществе спектакля», воцарившемся на Западе и прущего к нам и в нас. А поставь наших-то начитанных в «полифонию» толерастии, да введи в права карнавала гей-парадностей, или, вместе с ходоком по «не тем дверям», прямиком на голую вечеринку неприснопамятной г-жи Ивлеевой, так ой ведь как возмутятся! Потребуют отделения мух от котлет. Но без мухобойки.
Итак:
«… Террор смеха не только успешно заменяет репрессии там, где последние почему-либо неприменимы, но не менее успешно сотрудничает с террором репрессивным там, где тот применим. "Смех не воздвигает костров" - что сказать по этому поводу? Костры вообще воздвигаются людьми, а не олицетворёнными общими понятиями; персонификациям дано действовать самостоятельно лишь в мире метафор, в риторике и поэзии. Но вот когда костёр воздвигнут, смех возле него звучит частенько, и смех этот включён в инквизиторский замысел: потешные колпаки на головах жертв и прочие смеховые аксессуары - необходимая принадлежность аутодафе.
"За смехом никогда не таится насилие" - как странно, что Бахтин сделал это категорическое утверждение! Вся история буквально вопиет против него; примеров противоположного так много, что нет сил выбирать наиболее яркие. В Афинах, благороднейшем городе классической древности, великий Аристофан в единомыслии со своей публикой находил очень потешным мотив пытки раба как свидетеля на суде (в "Лягушках"). [...] В евангельском эпизоде глумления над Христом мы словно возвращены к самым истокам народной смеховой культуры, к древней, как мир, процедуре амбивалентного увенчания-развенчания, но ею оттенена горькая нешуточность муки невинного, которого немедленно после окончания шутовского обряда выведут на казнь <См.: сатурналии - О.Л.>. Что касается времён Архаики, когда ритуал увенчания-развенчания был не импровизацией, как для римских солдат в Палестине I в., а регулярно повторяемой церемонией, то ведь и тогда дело тоже кончалось смертью избранника; так что в начале начал всяческой "карнавализации" - кровь…»
***
И далее:
«… А взять русскую историю - если посреди неё различима монументальная фигура "карнавализатора", то это, конечно, Иван Грозный, лучше кого бы то ни было знавший толк во всяческой амбивалентности [...], создавший уникальную монашески-скоморошескую обрядность опричников. И русская народная сказка приняла самого кровавого из русских самодержцев именно как страшного, но великого шутника [...] Иван Грозный был, как известно, образцом для Сталина; и сталинский режим просто не мог бы функционировать без своего "карнавала" - без игры с амбивалентными фигурами народного воображения, без гробианского задора прессы, без психологически точно рассчитанного эффекта нескончаемых и непредсказуемых поворотов колеса фортуны. Да и раньше, в 20-е годы, чем не карнавал - суд над Богом на комсомольских собраниях? Сколько было молодого, краснощёкого, физкультурного смеха, пробовавшего крепкие зубы на ценностях "старого мира"! Сельский крестный ход мог быть подвергнут с высоты колокольни тому самому, чему в "Гаргантюа" (кн. I, гл. 17) герой подвергает парижан».
***
Но отчеркнуть нужно и иное. Аверинцев не был бы, наверное, собою, если бы, именно что по-интеллигентски не сфальцетил на басах, на следующем:
«Ещё важнее для меня избежать недоразумений в другом пункте - я и в мыслях не имею набрасывать тень на безупречную чистоту философских интенций Бахтина, все усилия которого были без остатка отданы защите свободы духа в такой час истории, когда дело это могло казаться безнадежным. Весь смысл человеческой позиции Михаила Михайловича могут, наверное, понять только те, кто были ему и соотечественниками, и современниками; наша благодарность ему не должна иссякнуть. Но в царстве мысли господствуют иные законы, плохо совместимые с пиететом».
Статья Аверинцева явилась в 1988 году, в коде амбивалентно-судорожно карнавалившего Советского Союза, «все усилия которого были без остатка отданы защите свободы духа в такой час истории, когда дело это могло казаться безнадежным». Когда эта «свобода духа» возносилась до кремлёвских звезд из заходившихся смехом аудиторий эстрадных юмористов-сатириков, а насилие, таящееся за взрывами хохота, представлялось бредом сумасшедших, фантазией ущербно теоретизирующих умов...
Кто б знал тогда, что не только «в царстве мысли господствуют иные законы».
***
И, смею уверить, ещё много дельного и полезного для весёлых наших «несвятых святых» есть в статье «Бахтин, смех, христианская культура» С.Аверинцева.
Итак:
«… Террор смеха не только успешно заменяет репрессии там, где последние почему-либо неприменимы, но не менее успешно сотрудничает с террором репрессивным там, где тот применим. "Смех не воздвигает костров" - что сказать по этому поводу? Костры вообще воздвигаются людьми, а не олицетворёнными общими понятиями; персонификациям дано действовать самостоятельно лишь в мире метафор, в риторике и поэзии. Но вот когда костёр воздвигнут, смех возле него звучит частенько, и смех этот включён в инквизиторский замысел: потешные колпаки на головах жертв и прочие смеховые аксессуары - необходимая принадлежность аутодафе.
"За смехом никогда не таится насилие" - как странно, что Бахтин сделал это категорическое утверждение! Вся история буквально вопиет против него; примеров противоположного так много, что нет сил выбирать наиболее яркие. В Афинах, благороднейшем городе классической древности, великий Аристофан в единомыслии со своей публикой находил очень потешным мотив пытки раба как свидетеля на суде (в "Лягушках"). [...] В евангельском эпизоде глумления над Христом мы словно возвращены к самым истокам народной смеховой культуры, к древней, как мир, процедуре амбивалентного увенчания-развенчания, но ею оттенена горькая нешуточность муки невинного, которого немедленно после окончания шутовского обряда выведут на казнь <См.: сатурналии - О.Л.>. Что касается времён Архаики, когда ритуал увенчания-развенчания был не импровизацией, как для римских солдат в Палестине I в., а регулярно повторяемой церемонией, то ведь и тогда дело тоже кончалось смертью избранника; так что в начале начал всяческой "карнавализации" - кровь…»
***
И далее:
«… А взять русскую историю - если посреди неё различима монументальная фигура "карнавализатора", то это, конечно, Иван Грозный, лучше кого бы то ни было знавший толк во всяческой амбивалентности [...], создавший уникальную монашески-скоморошескую обрядность опричников. И русская народная сказка приняла самого кровавого из русских самодержцев именно как страшного, но великого шутника [...] Иван Грозный был, как известно, образцом для Сталина; и сталинский режим просто не мог бы функционировать без своего "карнавала" - без игры с амбивалентными фигурами народного воображения, без гробианского задора прессы, без психологически точно рассчитанного эффекта нескончаемых и непредсказуемых поворотов колеса фортуны. Да и раньше, в 20-е годы, чем не карнавал - суд над Богом на комсомольских собраниях? Сколько было молодого, краснощёкого, физкультурного смеха, пробовавшего крепкие зубы на ценностях "старого мира"! Сельский крестный ход мог быть подвергнут с высоты колокольни тому самому, чему в "Гаргантюа" (кн. I, гл. 17) герой подвергает парижан».
***
Но отчеркнуть нужно и иное. Аверинцев не был бы, наверное, собою, если бы, именно что по-интеллигентски не сфальцетил на басах, на следующем:
«Ещё важнее для меня избежать недоразумений в другом пункте - я и в мыслях не имею набрасывать тень на безупречную чистоту философских интенций Бахтина, все усилия которого были без остатка отданы защите свободы духа в такой час истории, когда дело это могло казаться безнадежным. Весь смысл человеческой позиции Михаила Михайловича могут, наверное, понять только те, кто были ему и соотечественниками, и современниками; наша благодарность ему не должна иссякнуть. Но в царстве мысли господствуют иные законы, плохо совместимые с пиететом».
Статья Аверинцева явилась в 1988 году, в коде амбивалентно-судорожно карнавалившего Советского Союза, «все усилия которого были без остатка отданы защите свободы духа в такой час истории, когда дело это могло казаться безнадежным». Когда эта «свобода духа» возносилась до кремлёвских звезд из заходившихся смехом аудиторий эстрадных юмористов-сатириков, а насилие, таящееся за взрывами хохота, представлялось бредом сумасшедших, фантазией ущербно теоретизирующих умов...
Кто б знал тогда, что не только «в царстве мысли господствуют иные законы».
***
И, смею уверить, ещё много дельного и полезного для весёлых наших «несвятых святых» есть в статье «Бахтин, смех, христианская культура» С.Аверинцева.