Папа
Сегодня 14 лет как мы не идем навстречу друг-другу, лишь я одна продолжаю (хочется верить) движение, по пути обнаруживая все новые и новые подарки, которые он ненароком оставлял для меня, веря (или зная) что наступит день, когда я их найду. И жизнь моя после его ухода - движение к нему, живому. В частности, через то, что он открывал мне в мире.
Не помню, чтобы когда-нибудь он долго и многословно о чем-то рассказывал, что-то напрямую советовал, подробно говорил бы о какой-то книге, или музыке, объяснял, почему это стоит прочесть или послушать. Нет, это всегда был лишь микрожест, легкий поворот головы, взгляд… Цитата… «Мне и доныне хочется грызть жаркой рябины горькую кисть» - хорошо помню из раннего детства, как эта строка Цветаевой возникла в центре моей комнаты, ожила папиным голосом, осветилась на мгновение его взглядом и медленно растворилась, подобно тому как постепенно тает в пространстве звук от удара колокола. И помню это возникшее в тот же миг прекрасное неспокойствие, импульс - желание двигаться в сторону этого звука, услышать его вновь и узнать что там, за ним…
В культурном поле это всегда был просто голос, краткий звук, а идти мне в его сторону или нет, оставалось свободным выбором. Папа позволял мне постепенно приближаться и выбирать свое - то, что созвучно, и то, что я готова услышать. И что-то я радостно хватала уже в 15 (поэзия серебряного века, классическая музыка), а к чему-то подошла лишь спустя десятилетия (как было, например, с Прустом).
По мере того как, удаляясь в прошлое, стираются из (и без того, увы, весьма ущербной) памяти какие-то конкретные детали (каждой из которых безмерно жаль…), я парадоксальным образом становлюсь ближе к отцу, дорастаю до него. Я иду к нему. Продолжаю идти. И, взрослея, с каждым годом все больше ощущаю движение к себе одновременно движением к нему. И в этом пути изъяны памяти не помеха, в нем с каждым шагом проступает, как сквозь рассеивающийся в утренних лучах солнца туман, все большая ясность и четкость.
Но, вместе с тем, как же я благодарна своей памяти за то, что, несмотря на слабость, все-таки сохранила она почти осязаемые, драгоценные «бытовые» детали…
…Вот папа в кресле, в слегка отведенной в сторону руке - очки, в другой - книга или газета… Очки были для дали, читал он без них. И сняв их, оказывался таким близким, исчезал этот ореол строгости и некоторой внешней жесткости. Он начинал излучать мягкость и тепло. И я украдкой любовалась… В какие-то моменты взгляд его вдруг становился абсолютно трогательно-детским. И изнутри проступал свет такой ранимости и уязвимости, невероятно трогательный.
...Вот он проводит рукой по лысине, глядя вдаль, сквозь все... погружен в мысли и сам не замечая этого своего жеста...
…Улыбка. Я вижу ее сейчас и могу улыбнуться в ответ. Я вижу даже не «ее» - их, его разные улыбки, и как же их - живых, не похожих одна на другую, много. «1000 видов Фудзи»…
…Вот он сидит, закрыв глаза, слушая Баха.. (Это папа открыл мне удовольствие слушать одну и ту же вещь в разных исполнениях, вчуствоваться и в само произведение, и в исполнение, которое слышится совсем иначе, глубже, полнее - в диалоге с иными прочтениями)
…Папа в лаборатории, на факультете. Обсуждает что-то с учениками. И тут у него совсем другое лицо - предельная сосредоточенность, черты серьезны и графичны, умный внимательный взгляд сфокусирован как лазерный луч. И эта связанность мыслью в диалоге с собеседником ощущается энергией напряжения постоянно готовой к звучанию натянутой струны. Я, затихнув, жду и боюсь, что разговор прервется - такое удовольствие и восхищение он у меня вызывает.
...А вот он приезжает к бабушкам, в Белоруссию. И сразу идет к колодцу, вытягивает неполное ведро воды, поднимает его на сильных руках вверх и жадно пьет, прямо из него... Помню это удовольствие и полноту жизни, разлитые в громаде его большого красивого тела.
…
Какое же это счастье - помнить.