Квартирник
Почтеннейшая публика!
Представляю вам наш совместный «труд» с ЖЖ-дешней моей Сестройmadlenal , коей я безмерно признателен за идею, сюжетные ходы, наброски и профессиональные музыковедческие консультации. Писано под впечатлением блистательных работ величайших ибанесс баронесс современного отечественного кинематографа Ренаты Литвиновой и Киры Муратовой. Забава сия была посвящена исключительно одному - паржав самим, наржать других.
Едва освещённый сумрак бара вырывает то там, то сям из темноты людские силуэты. Она всегда приходит одна и садится у стойки. Как будто сошедшая с полотен Тициана, обольстительная красавица с высокой полной грудью, нимбом огненно-рыжих волос и голубыми бездонными глазами. На ней всегда длинные, просторные, струящиеся в пол платья. Эти платья - её фирменный стиль, который посвящён только тому, чтобы беспрепятственно широко расставить ноги. Так требует Божество, которому она служит и имя этому Божеству - виолончель.
В оркестре её обычно стараются не замечать. Вернее, её-то саму не заметить нет никакой возможности, ибо вместе с её появлением, как-будто само солнце заливает всё вокруг ярким светом. Оркестранты безуспешно стараются не замечать её бездарной игры, которая мешает всей группе, стараясь отодвинуть в конец на последние пульты. Ее яркая ошеломительная красота несовместна с музыкой и любая виолончель капризничает в её руках, как будто угрызаемая завистью неравного соперничества. После концерта она возвращается домой в дребезжащем, холодном в иные беспросветные зимние вечера, трамвае, на окраину города.
Её одинокое жилище в старом, сталинской постройки доме, с тяжёлыми портьерами на окнах, и старинной мебелью, пОлно книг, ещё оставшихся от родителей и партитур.
Репетиции оркестра, обычно проводимые по утрам, всегда оставляли ей свободной вторую половину дня, если только вечером не случалось концертов. И когда совсем не хотелось возвращаться домой, она бездумно бродила по улицам, не зная, как распорядиться давно набившей оскомину своей избыточностью, свободой. Отношений с коллегами не случилось сразу, как только она только пришла в оркестр, да и на добрых подруг судьба оказалась скупа. И лишь разверстые пасти дверей, попадавшихся на её пути баров, гостеприимно манили своим тёплым прокуренным дыханием. Нередко она ныряла в первый, попавшийся на пути, и выходила оттуда уже в сгустившихся сумерках позднего вечера, зачастую в сопровождении какого-нибудь разговорчивого собеседника, коими всегда полны эти заведения и всенепременно желающего продлить общение настолько дольше, насколько это возможно. И она не чуралась этих знакомств, без тени сомнения приглашая этих случайно знакомых к себе.
Вот и в этот день всё развивается по привычному для неё сценарию. Зайдя в бар, она оглядывается, словно предчувствуя так ей необходимую и столь желанную встречу. Наконец её взгляд выхватывает в тёмном углу бара маленькую фигурку, сжимающую полный бокал в чувственных нервных длинных пальцах виолончелиста. Оглядываясь по сторонам, он осушает бокал в два глотка и откидывается на спинку дивана. Его пристрастие к алкоголю ни для кого не секрет, но гениям, как известно, позволительно всё и даже чуть-чуть больше.
Тщедушный концертмейстер, с тоненькой шейкой и торчащими из неё колючками плохо выбритой щетины, невзрачный, с редкими, зализанными набок волосами; любитель поэзии Блока и Бродского, иногда натыкающийся на прохожих, бредя в сомнамбулическом забытьи по улицам и бубня что-то себе под нос...
Чем он мог привлечь эту пышногрудую белозубую красавицу, как будто явившуюся из иных сказочных миров? И лишь только божественные мелодии, которые он извлекал из своей виолончели, могли быть объяснением всему. Его инструмент рождал звуки, проводниками которых могли быть только избранные, только те, кто приходит в этот мир не чаще одного раза в столетие, а, возможно, и гораздо реже. Тщедушный бледный концертмейстер был гениален и в этом смысле недосягаем ни для одного оркестранта, не говоря уж о ней.
Мягкой крадущейся походкой она направляется к нему и останавливается чуть позади его дивана. Остаётся самое сложное - заговорить с небожителем. Наконец она решается и, описав полукруг, присаживается с краешку противоположного сидения. Смотрит прямо в его глаза взглядом, полным раболепного очарования. Он отвечает ей мутным взглядом, пытаясь заговорить о прошлом концерте, где она как всегда безбожно запорола свою партию.
- Нет, маэстро, только не теперь - её глаза полны слёз - могу я осмелиться проводить вас домой?
В дымке его полубессознательного взгляда непонимающее удивление, но она уже бежит за его пальто и выводит на улицу, преодолевая слабеющее с каждой минутой сопротивление. Визг тормозов остановившейся рядом машины, в тёплом нутре которой он засыпает на заднем сидении, ткнувшись головой в её мягкое округлое плечо.
Тьма за окном её квартиры разбавлена лишь бликами одиноких фонарей да тусклым отсветом бесчисленных городских окон. Он сидит за столом, уронив голову на руки. Час пробил, и она уходит в ванную. Там что-то гремит и падает на пол, выводя его из полузабытья.
- Что, что там случилось? - он с трудом отрывает голову от своих рук.
- Кажется, я разбила коленку, не могу встать.
Нехотя он плетётся в ванную комнату и обнаруживает её сидящей на полу. Наклоняется к ней в попытке помочь подняться. И вдруг резким, отработанным во множестве раз движением, выхватив откуда-то из-за спины заранее приготовленный стилет, передававшийся в их семье по наследству из поколения в поколение, точным отработанным движением бьёт его в горло сбоку и резко выдёргивает с проворотом. Струя крови бьёт ей в лицо, забрызгивая кафельную плитку пола и стен. Захлёбываясь булькающим хрипом, концертмейстер медленно оседает на пол, схватясь за горло. Его глаза, в которых отражается хищный оскал её довольной улыбки, полны удивлённого ужаса. Она с наслаждением смотрит на последние конвульсии тощего нескладного тела концертмейстера и не торопясь, начинает приводить всё в порядок. Дело сделано, как впрочем, бывало это и в прошлые разы.
Она идёт в свою просторную кладовую и распахивает дверь, включив свет. С добрый десяток мужских тел свалены грудой на полу. Впрочем, телами это можно назвать с большой натяжкой. Её добрый приятель, сильно пьющий таксидермист Сашка, с которым она спит время от времени, в благодарность за его неоценимую помощь, знает своё дело, как никто другой в этом городе. В определённом смысле, Сашка гениален в своей профессии. Хотя подобного рода заказы для него внове. Платой за его молчание - неповторимое в своей роскоши тело, и эта плата устраивает его вполне. Но сегодня она не будет звонить Сашке; так давно вынашиваемое вожделение не может более ждать.
Она сбрасывает с себя всю окровавленную одежду, умывается и тащит безвольное тело концертмейстера из ванны через всю комнату, оставляя широкий кровавый след. В комнате она переодевает его, обряжая в дорогой, специально купленный для этого случая костюм. О, она хорошо знает этот размер и костюм и костюм концертмейстеру приходится аккурат впору. Подхватив подмышки безвольное, посмертно отяжелевшее тело, она с трудом втаскивает концертмейстера на кресло, привалив к его спинке. Ну и пусть голова безвольно откинута, а в горле зияет глубокая рана, теперь это не имеет никакого значения. Теперь он будет с молчаливым восторгом внимать каждому, извлечённому ею из инструмента звуку. Сегодня не будет недовольств, обидных слов и презрительных взглядов.
Но пора за другими зрителями. По одному она вытаскивает из кладовой набитые чучела её случайных друзей, наискавших в этой квартире своё последнее приключение. Уже в который раз они будут слушать её виолончель, замерев в беззвучном восхищении. По одному она размещает своих гостей, в огромной комнате, пока ещё звенящей тишиной. Сегодняшняя публика прекрасна и благодарна, как никогда.
Сегодня ее звёздный час, её бенефис. Сегодня она исполнит все 6 сюит Баха на одном дыхании без антрактов и хлопающих сидений кресел уходящих зрителей. Сегодня даже он будет заворожено внимать её игре. Сегодня нет нужды одеждах.
Она садится на установленный посреди комнаты стул, придвигает к себе виолончель, берёт в руку смычок и широко расставляет ноги.
Представляю вам наш совместный «труд» с ЖЖ-дешней моей Сестройmadlenal , коей я безмерно признателен за идею, сюжетные ходы, наброски и профессиональные музыковедческие консультации. Писано под впечатлением блистательных работ величайших ибанесс баронесс современного отечественного кинематографа Ренаты Литвиновой и Киры Муратовой. Забава сия была посвящена исключительно одному - паржав самим, наржать других.
Едва освещённый сумрак бара вырывает то там, то сям из темноты людские силуэты. Она всегда приходит одна и садится у стойки. Как будто сошедшая с полотен Тициана, обольстительная красавица с высокой полной грудью, нимбом огненно-рыжих волос и голубыми бездонными глазами. На ней всегда длинные, просторные, струящиеся в пол платья. Эти платья - её фирменный стиль, который посвящён только тому, чтобы беспрепятственно широко расставить ноги. Так требует Божество, которому она служит и имя этому Божеству - виолончель.
В оркестре её обычно стараются не замечать. Вернее, её-то саму не заметить нет никакой возможности, ибо вместе с её появлением, как-будто само солнце заливает всё вокруг ярким светом. Оркестранты безуспешно стараются не замечать её бездарной игры, которая мешает всей группе, стараясь отодвинуть в конец на последние пульты. Ее яркая ошеломительная красота несовместна с музыкой и любая виолончель капризничает в её руках, как будто угрызаемая завистью неравного соперничества. После концерта она возвращается домой в дребезжащем, холодном в иные беспросветные зимние вечера, трамвае, на окраину города.
Её одинокое жилище в старом, сталинской постройки доме, с тяжёлыми портьерами на окнах, и старинной мебелью, пОлно книг, ещё оставшихся от родителей и партитур.
Репетиции оркестра, обычно проводимые по утрам, всегда оставляли ей свободной вторую половину дня, если только вечером не случалось концертов. И когда совсем не хотелось возвращаться домой, она бездумно бродила по улицам, не зная, как распорядиться давно набившей оскомину своей избыточностью, свободой. Отношений с коллегами не случилось сразу, как только она только пришла в оркестр, да и на добрых подруг судьба оказалась скупа. И лишь разверстые пасти дверей, попадавшихся на её пути баров, гостеприимно манили своим тёплым прокуренным дыханием. Нередко она ныряла в первый, попавшийся на пути, и выходила оттуда уже в сгустившихся сумерках позднего вечера, зачастую в сопровождении какого-нибудь разговорчивого собеседника, коими всегда полны эти заведения и всенепременно желающего продлить общение настолько дольше, насколько это возможно. И она не чуралась этих знакомств, без тени сомнения приглашая этих случайно знакомых к себе.
Вот и в этот день всё развивается по привычному для неё сценарию. Зайдя в бар, она оглядывается, словно предчувствуя так ей необходимую и столь желанную встречу. Наконец её взгляд выхватывает в тёмном углу бара маленькую фигурку, сжимающую полный бокал в чувственных нервных длинных пальцах виолончелиста. Оглядываясь по сторонам, он осушает бокал в два глотка и откидывается на спинку дивана. Его пристрастие к алкоголю ни для кого не секрет, но гениям, как известно, позволительно всё и даже чуть-чуть больше.
Тщедушный концертмейстер, с тоненькой шейкой и торчащими из неё колючками плохо выбритой щетины, невзрачный, с редкими, зализанными набок волосами; любитель поэзии Блока и Бродского, иногда натыкающийся на прохожих, бредя в сомнамбулическом забытьи по улицам и бубня что-то себе под нос...
Чем он мог привлечь эту пышногрудую белозубую красавицу, как будто явившуюся из иных сказочных миров? И лишь только божественные мелодии, которые он извлекал из своей виолончели, могли быть объяснением всему. Его инструмент рождал звуки, проводниками которых могли быть только избранные, только те, кто приходит в этот мир не чаще одного раза в столетие, а, возможно, и гораздо реже. Тщедушный бледный концертмейстер был гениален и в этом смысле недосягаем ни для одного оркестранта, не говоря уж о ней.
Мягкой крадущейся походкой она направляется к нему и останавливается чуть позади его дивана. Остаётся самое сложное - заговорить с небожителем. Наконец она решается и, описав полукруг, присаживается с краешку противоположного сидения. Смотрит прямо в его глаза взглядом, полным раболепного очарования. Он отвечает ей мутным взглядом, пытаясь заговорить о прошлом концерте, где она как всегда безбожно запорола свою партию.
- Нет, маэстро, только не теперь - её глаза полны слёз - могу я осмелиться проводить вас домой?
В дымке его полубессознательного взгляда непонимающее удивление, но она уже бежит за его пальто и выводит на улицу, преодолевая слабеющее с каждой минутой сопротивление. Визг тормозов остановившейся рядом машины, в тёплом нутре которой он засыпает на заднем сидении, ткнувшись головой в её мягкое округлое плечо.
Тьма за окном её квартиры разбавлена лишь бликами одиноких фонарей да тусклым отсветом бесчисленных городских окон. Он сидит за столом, уронив голову на руки. Час пробил, и она уходит в ванную. Там что-то гремит и падает на пол, выводя его из полузабытья.
- Что, что там случилось? - он с трудом отрывает голову от своих рук.
- Кажется, я разбила коленку, не могу встать.
Нехотя он плетётся в ванную комнату и обнаруживает её сидящей на полу. Наклоняется к ней в попытке помочь подняться. И вдруг резким, отработанным во множестве раз движением, выхватив откуда-то из-за спины заранее приготовленный стилет, передававшийся в их семье по наследству из поколения в поколение, точным отработанным движением бьёт его в горло сбоку и резко выдёргивает с проворотом. Струя крови бьёт ей в лицо, забрызгивая кафельную плитку пола и стен. Захлёбываясь булькающим хрипом, концертмейстер медленно оседает на пол, схватясь за горло. Его глаза, в которых отражается хищный оскал её довольной улыбки, полны удивлённого ужаса. Она с наслаждением смотрит на последние конвульсии тощего нескладного тела концертмейстера и не торопясь, начинает приводить всё в порядок. Дело сделано, как впрочем, бывало это и в прошлые разы.
Она идёт в свою просторную кладовую и распахивает дверь, включив свет. С добрый десяток мужских тел свалены грудой на полу. Впрочем, телами это можно назвать с большой натяжкой. Её добрый приятель, сильно пьющий таксидермист Сашка, с которым она спит время от времени, в благодарность за его неоценимую помощь, знает своё дело, как никто другой в этом городе. В определённом смысле, Сашка гениален в своей профессии. Хотя подобного рода заказы для него внове. Платой за его молчание - неповторимое в своей роскоши тело, и эта плата устраивает его вполне. Но сегодня она не будет звонить Сашке; так давно вынашиваемое вожделение не может более ждать.
Она сбрасывает с себя всю окровавленную одежду, умывается и тащит безвольное тело концертмейстера из ванны через всю комнату, оставляя широкий кровавый след. В комнате она переодевает его, обряжая в дорогой, специально купленный для этого случая костюм. О, она хорошо знает этот размер и костюм и костюм концертмейстеру приходится аккурат впору. Подхватив подмышки безвольное, посмертно отяжелевшее тело, она с трудом втаскивает концертмейстера на кресло, привалив к его спинке. Ну и пусть голова безвольно откинута, а в горле зияет глубокая рана, теперь это не имеет никакого значения. Теперь он будет с молчаливым восторгом внимать каждому, извлечённому ею из инструмента звуку. Сегодня не будет недовольств, обидных слов и презрительных взглядов.
Но пора за другими зрителями. По одному она вытаскивает из кладовой набитые чучела её случайных друзей, наискавших в этой квартире своё последнее приключение. Уже в который раз они будут слушать её виолончель, замерев в беззвучном восхищении. По одному она размещает своих гостей, в огромной комнате, пока ещё звенящей тишиной. Сегодняшняя публика прекрасна и благодарна, как никогда.
Сегодня ее звёздный час, её бенефис. Сегодня она исполнит все 6 сюит Баха на одном дыхании без антрактов и хлопающих сидений кресел уходящих зрителей. Сегодня даже он будет заворожено внимать её игре. Сегодня нет нужды одеждах.
Она садится на установленный посреди комнаты стул, придвигает к себе виолончель, берёт в руку смычок и широко расставляет ноги.
Click to view