Дети-цветы жизни
Через месяц с хвостиком опять начинается школа. Кто-то идет в первый раз в первый класс, а кому-то предстоит первый раз проводить урок. А еще есть люди, которым предстоит поддержать своих чад в самый сложный период становления ребенка.
Где-то 3-4 года назад на книжной полке у себя дома я нашла книжечку с любопытным названием «В начале было детство». О ней я хочу рассказать вам. Не только в целях педагогических. Просмотрев ее вы поймете кое-что из своего детства и непременно станете добрее. Мы сейчас постоянно находимся на грани цинизма. По сути, мы эгоисты. Даже в собственных детях мы пытаемся взрастить что-то не просто полезное, а престижное. Что и не мудрено в свете задач образования (в Казахстане): «конкурентоспособность», «предоставление качественных услуг». Я наверно старомодна, но мне кажется главным - развитие личности, человечность (не хочу пользоваться чопорным «гуманизм»). Возвращаясь к книге хочу сказать, что автор ее Елена Макарова. Книга написана в 1987 году для родителей и педагогов. Автор до сих пор пишет. Ее метод - это доброта и постепенное развитие детей с помощью искусства. Даю ссылку на ее книгу http://www.u-mama.ru/read/article.php?id=2043 . Прочитайте и вы не пожалеете. А здесь некоторые интересные главы (правда, они очень маленькие).
Ребенок - в ступоре. Его привели в психологическую консульта¬цию на обследование. Тесты требовали рисунков, но мальчик на¬отрез отказался рисовать. Пока психолог беседует с родителями, ребенок сидит в стороне. Бледный, растерянный мальчик. Сажусь с ним рядом, спрашиваю:
- Любишь в машине кататься?
Кивает. Достаю из кармана ключ от своей квартиры, даю ему.
- Зачем?
- Это ключ от машины. Хочешь, пока твои родители разговари¬вают, мы с тобой прокатимся?
- Хочу.
Не ожидала, что согласится. Но раз согласился - мы победим.
- Отпирай машину, - командую.
- А где она? - беспомощно озирается мальчик.
- Да где, в бумаге, - острием карандаша ставлю на листе точ¬ку. - На грузовике или на «Жигулях» двинем?
- На «Жигулях».
- Так где же они? - теперь я спрашиваю у мальчика и даю ему карандаш в руку. - Машина - это ящик на колесах. Подавай прямо к подъезду. У тебя какой подъезд?
- Второй.
- И у меня второй.
Тонкая, нерешительная линия выползает из-под руки. Для семи¬летнего мальчика слабовато, но вот уже тверже - круги колес.
- Дверцу с замком, вот здесь, а то куда мы ключ-то вставим, да и выйти нам нужно будет, вдруг укачает. Тебя укачивает?
- Нет.
- А меня укачивает. Дверца мне необходима. Машина готова. Отпираем ее моим ключом - чик-чик, садимся и едем. Куда?
- Рыбу ловить, - говорит мальчик. Значит, он любитель рыбной ловли.
- Нарисуй-ка, какую мы с тобой рыбу выловили.
- Мы еще не выловили, мы же пока едем.
Рисуем дорогу. Линия уже уверенная: мальчик совладал с собой. А каково бы и взрослому оказаться в огромном зале, где тебе пред¬лагают описать картинку, запомнить столько-то слов и нарисовать рисунки на такие-то темы! Разумеется, у родителей были причины, заставившие обратиться за помощью к психологам, но мальчику-то от этого не легче.
Ключ от моей квартиры открыл машину, заставил ее ехать по дороге, и, если бы мальчика не позвали, мы бы с ним на славу поры¬бачили. Ясно одно: ребенку можно помочь. А все, что с ним происхо¬дит (считается, что он отстает в развитии), происходит по единст¬венной причине - к нему не подобрали ключа. Мне повезло: ключ лежал у меня в кармане.
Учительница, посмотри на свои глаза!
Из потока информации ребенок выхватывает то, что интересует его в данный момент. Если он одержим идеей создания под- водной лодки, а ему велят писать А, то он пишет А, продолжая думать о подводной лодке. Лишь бы не мешали.
«Из-за леса, из-за гор едет дедушка Егор...» Прибыл к нам, разумеется, не дедушка, а мальчик Егор, прискакал на палке-коняжке. Бравый русоволосый Егор, подстриженный под гор¬шок.
Однако бравости хватило ненадолго. После удачного выхода на сцену Егор потускнел, заскучал. Не нужна ему никакая лепка. Уляжется щекой на ладонь и смотрит. Потом попросил клей и бумагу. Стал склеивать бумажки. Одну с другой.
Спросила Егора, не пагоду ли он случайно строит. Нет, он не знает, что такое пагода, он просто клеит, просто так.
И вот он приходил на занятия, пол-урока как бы дремал, к кон¬цу оживлялся, вставлял весьма едкие замечания «по поводу», иног¬да что-то клеил.
Так бы и шло, если бы однажды я не решила призвать Егора к делу. Сколько можно лоботрясничать?! Я резко, раздраженно окликнула его. Егор подскочил на стуле.
«Учительница, посмотри на свои глаза! Какие у тебя глаза! У тебя другие глаза.»
Он испугался меня, как Бабу Ягу, появившуюся вдруг неве¬домо откуда.
Потом, поговорив с его мамой (почему я не сделала этого раньше!), я узнала, что Егор очень устает от окриков в детском саду и сюда приходит отдыхать. Оказывается, он прямо-таки тоскует по лепке, а на вопрос, почему он ничего не делает на уроке, отвечает, что так ему просто нравится.
Вскоре Егора перестали водить в студию. Вот что выходит, когда мы в своей взрослой гонке за «продуктивностью» не видим состояния ребенка или не желаем в него вникнуть.
Жизнь взяла Егора в оборот - ясли, детсад, студия - не продохнуть. Везде от него чего-то хотят. Егор выработал свой собственный механизм вытеснения - присутствовать он еще го¬тов, но участвовать в происходящем - нет. Это - от эмоциональ¬ной перегрузки. При эмоциональной перегрузке вытесняется все подряд, без разбору, и то, что было бы «продуктивно», в том числе.
Я посмотрела на свои глаза, и мне стало стыдно.
Рогорог
По железной дороге едет состав. Усатый кот ведет паровоз, в открытых вагонах - сосиски, колбаса и бутылки с молоком. В городе - кошачьи дома с теплыми подстилками у порога, с магази¬ном «кошачьи радости». Это кошачий город.
В центре - голубой пластилиновый блин, на нем - птицы. Что это значит? Оказывается, блин - небо, и птицы высоко в нем, чтобы кошки не достали.
Или - рисунок: голова с глазами, носом и ртом, в овале, вокруг овала - то ли листья, то ли цветы. Оказывается, это неваляшка смотрит на себя в лужу.
И кошачий дом, и неваляшка отражают логику специфически детского мышления. Выражение смысла - первое условие. «Под¬стилку» от «неба» отделяет один сантиметр. Но дети уверены, что таким образом они охраняют птиц от посягательства кошек. Задача решена формально. Реалистическая картина не допустила бы на¬хождение города и неба на одной плоскости.
На скандинавскую легенду о сотворении мира (соединение огня и темного тумана произвело на свет первого человека-вели¬кана) шестилетний мальчик ответил такой живописной компози¬цией: половина листа - красная (огонь), половина - черная (ту¬ман, бездна), посередине - великан, одна его половина - соот¬ветственно красная, вторая - черная. Лаконизм, оптимальное решение. Полное соответствие сути легенды.
Сосуществование избыточности и лаконизма в детском творче¬стве поражает нас, взрослых. Один и тот же ребенок способен создать композицию, соединяющую в себе множество сюжетов, и решить предельно обобщенно предложенный ему сюжет (о сотворе¬нии мира). Чем это объяснить? Разными задачами. Когда ребенок «просто» рисует или лепит, то жизнь взахлеб диктует насыщенные композиции. Если мыши, то семейства мышей, город, страна, где мыши живут, как люди: едят, читают книги, возят детей-мышат в колясках и т. д.
В «непосредственном» творчестве дети стремятся передать «весь мир», «всю природу», «все деревья». На вопросы отвечают, как правило, лаконично. Вот стихотворение семилетней девочки Люси:
Носорог
Я спросил у носорога
Очень вежливо, но строго:
- Ты, любезный носорог,
- Нос имеешь или рог?
Улыбнулся носорог
И немножко мне помог:
- Если я имел бы нос,
- Я бы звался НОСОНОС.
- Ну а если только рог,
- Я бы звался РОГОРОГ.
- Ну а коль я НОСОРОГ
- Дальше думай сам, дружок!
Ответ Люси на вопрос «Что у носорога - нос или рог?» очень изобретательный. Анализ каждой части слова приводит к «игровому» синтезу: автору ясно, что у носорога есть и «нос», и «рог», но читатель должен об этом догадаться сам.
Та же самая Люся испещряет рисунок множеством мелких графических сюжетов до тех пор, пока на листе живого места не останется.
Лаконизм и избыточность сосуществуют как разные типы вы¬сказываний. Как готика и барокко. Разные стили прекрасно допол¬няют друг друга.
Притча о лягушке
У Оли В. абсолютное чувство линии, практически не свойст¬венное детям. У нее «поставлена рука», хотя никто ей руку не ставил.
Я спросила у Олиной мамы, показывал ли Оле кто-нибудь из взрослых, как нарисовать фигуру в профиль, как нарисовать кисть руки в различных поворотах, уходящую фигуру, фигуру со спины, где в соответствии с законом перспективы выступающая нога чуть короче другой и рука дана в верном перспективном сокращении. Нет, никто ей этого не показывал. Значит, дело в уникальной на¬блюдательности. Но мало наблюдать. Надо суметь изобразить уви¬денное.
«Дети все хорошо рисуют», - говорит Олина мама. Она не по¬нимает, чем я так уж восторгаюсь. Да, дети все хорошо рисуют. Но Оля рисует не как ребенок, а как зрелый мастер.
Болезненная девочка, руки как в рыбьей чешуе, коротко остри¬женная голова в струпьях от диатеза. Она немногословна, но во взгляде ее небольших карих глаз отражено всё.
Оля не комментирует свои работы. То, что выходит из-под ка¬рандаша, не вмещается в слово. Ее язык не речь, а линия. Поэтика ее рисунка - жест. При помощи жеста она создает характеры. Рука отставлена, ладонь стоит перпендикулярно, каж¬дый палец вырисован, но ладонь смотрится цельно, как на япон¬ских гравюрах, которых она никогда не видела. Это означает: не надо, не прикасайся, не тронь. Отстранение. Лицо в заштри¬хованной темной вуали - злодейка. Склоненная в профиль голова, от глаз вертикальные капли (слеза к слезе) - горе. Фронтальная фигура, лицо анфас, руки согнуты в локтях, ладонями наружу - удивление. Лицо закрыто крест-накрест руками - отчаяние. Полу¬прикрытые ресницами глаза, фигура, плывущая в танце, - радость, счастье.
Девочка мечтает стать балериной. Танец - ее стихия. Отсюда и ритмичность, музыкальность линии. Дети часто изображают та¬нец. Фигуры прямые, с раздвинутыми циркулем ногами, стоят, взявшись за руки. Они динамичны относительно самого пространст¬ва, динамичны яркие цветовые пятна, но сами танцующие - истуканы.
Оля редко и чрезвычайно деликатно вводит цвет в рисунок. Зато часто на одном и том же листе соседствуют линии карандаш¬ные с фломастерными и шариковыми. Черный фломастер, простой карандаш и шариковая ручка - инструменты ансамбля. Иногда кажется, что она рисует чем по¬пало и на чем попало. Однако, рассматривая кипы работ, пора¬жаешься тому, насколько всё,
что она делает, художественно осмыслено. Оказывается, что с помощью этих, на первый взгляд мало сочетающихся, инструмен¬тов она создает фактуру. Черная фломастерная линия, не обла¬дающая таким богатством ли¬нейных градаций, как мягкий простой карандаш, символизи¬рует чернь, «плохость», отрицательность изображаемого. Ша¬риковой ручкой рисуются фон и второстепенные, не значимые для художника, предметы. Карандашом изображаются люби¬мые персонажи. Певучая линия, пластичность и подвижность добродетельных натур.
Все ее сказки в рисунках (ки¬пы школьных тетрадей в линей¬ку) посвящены одной «теме» - борьбе добра со злом. Графически это выражается так: каран¬дашная линия постепенно вы¬тесняет фломастерную и в фина¬ле, на последних листах исчеза¬ет. Добро торжествует. К ее сказкам не требуется объясни¬тельный текст. За каждым пер¬сонажем закреплен жест, жест передан линией, линия выразительна за счет разнообразной фактуры, фактура же создается разными уровнями градации карандаша, ручки и фломастера.
Оля с одинаковой свободой изображает как реальный мир, так и вымышленный. Но, что самое главное, источник ее твор¬чества - наблюденная, пережитая реальность, а не вымышленный мир. Умение передать одним лишь извивом пряди волос движение всей фигуры - выстраданное. Оля мечтает о длинных волосах, а сама острижена почти что наголо. Потому-то прическа ста¬новится одной из главных характеристик персонажа. Она мечтает стать прекрасной балериной и создает сказку, в которой уродли¬вая лягушка становится прекрасной. Не превращается в царевну, а преображается, оставаясь сама собой.
Как развивается литературный сюжет этой истории? Лягушка встречается с разными персонажами, и каждый возбуждает в ней зависть и желание иметь то, чего у нее нет. Длинноногая цапля. «Ах, как мне хотелось бы иметь такие ноги!» И вот мы видим лягушку на «цапличьих» ногах. «Нет, не подходит». Длинношеий жираф. «Мне бы такую шею!» Оля примеряет лягушке жирафью шею - нет, она смешна. Мышь с тонким извилистым хвостом. «Ах, наверное, все дело в хвосте! Но с таким хвостом я похожа на ящерицу!» Поразительный штриховой рисунок, где уловлен самый момент перехода одного животного в другое. Двадцать две страницы крушения лягушкиных надежд на красоту и еще две, последние: встреча с плавающими утятами и их мамой-уткой. «А что если мне умыться?» На предыдущих листах лягушка нарисована жирной карандашной линией (черная фломастерная в этой истории не присутствует - лягушка борется не с внешним злом, а сама с собой, со своей изматывающей завистью к тому, чего ей не дано природой): на предпоследнем линия бледнеет, сходя на нет.
Лягушка становится чистой, почти прозрачной. Она вяжет себе пушистый свитер из утячьего пуха, который ей подарила улыб¬чивая мама-утка. И вот наша героиня, чистая, умытая, наря¬женная в пушистую кофту, наконец чувствует себя счастли¬вой.
Эту историю я бы назвала притчей. Путь преображения лягушки - это путь самой Оли. Вместе со своим персонажем она избавлялась от зависти, преображала себя.
***
И вот Оля - школьница. Получает по рисованию тройки и двойки, но рисовать не перестает. Школьные тетради - книги, в них она пишет сказки с иллюстрациями.
Оля одинока. Сказка о сестрах Акюдаг и Карадаг - мечта о подруге, чуткой и понимающей ее переживания.
Оле нельзя загорать, ей не разрешают далеко заплывать, ее во всем контролируют. Только в рисунке она освобождается - и потому так великолепна сцена купания и загорания на горе. Загореть до черноты - недосягаемое счастье.
Олю дразнят - отсюда мотив шутов. От шутов она бежит к подруге. Возвращаясь от нее домой, она опять видит шутов. Они так мучают ее, что она требует их казни. А не то - уйдет из дому навсегда. Мать говорит: «Казню, казню!», но и этим обещанием не может удержать дочь, рвущуюся к душевному, сестринскому контакту
Оля устала от запретов, одиночества, она не может никому открыться: естественно, Акюдаг и Карадаг клянутся в вечной дружбе. В этих рисунках - ее настоящая, воплощенная жизнь.
***
Оле одиннадцать лет. Летом я встретила ее на заливе, с бабуш¬кой. Жара. Все дети купаются. Оле нельзя.
Она по-прежнему бледненькая, худенькая. Я уговорила ба¬бушку отпустить Олю к нам в гости. Оля ходила по нашей кварти¬ре, полной детских рисунков и скульптур, как по Лувру или Эрми¬тажу. Ей захотелось рисовать. Она нарисовала двух жадюг, сидя¬щих на груде монет и кричащих: «Это мое! Нет, это мое!»
Через полгода я встретила Олину бабушку. Она сказала, что Оля все рисует, что она (бабушка) понимает - рисунки необычные, но дальше-то что? Кому это все нужно?
- Отдали ее на музыку, может, хоть там будет толк.
- Пусть она приходит ко мне, я буду с ней заниматься.
- Вы уже с ней занимались. И что ей это дало? Придешь за ней, а у нее ничего на листе, у всех уже картины готовы, а у нашей - пустая бумага.
- Но ведь дома она все время рисовала!
Мое слабое возражение бабушка проигнорировала. Мы расста¬лись. Я подумала, что в чем-то бабушка и была права - я ничему не научила Олю. Но мы понимали друг друга. Оле было с нами хо¬рошо: когда ей хотелось молчать, никто не принуждал ее к беседе, когда она была расположена к откровениям, мы ее слушали и поддерживали.
Оля не посещала детский сад. У нас она училась общению. В нашем братстве, где все были свободны. Потом она попала в школу, где всё оказалось иначе. «В студии была тепличная атмосфе¬ра», - считают Олины родители. А может, Оле, чтобы выжить в этом нетепличном мире обязательного всеобуча, нужна именно тепличная атмосфера? Читая биографии великих людей, мы не¬годуем и обливаемся слезами - рос гений, но никто этого не заме¬чал, напротив, пытались перекроить его на свой лад. Но вот Оля. Почему бы не пощадить ее (вкупе с посмертно признанными ху¬дожниками)?
Нас ничто не учит. Мы бросаемся из крайности в крайность. Или форсируем талант, делая из ребенка невротика, или просто не хотим его замечать. Олин талант не угаснет, это очевидно. В рисо¬вании - вся ее жизнь. Плавная, певучая линия организует ее бытие, наполняет его смыслом и расшифровывает то, что глубоко сокрыто.
Яркое дарование - редкость. Особенно когда оно проявля¬ется в детстве. Но детям с ярким дарованием у нас так же плохо, как и детдомовским сиротам. Дарование, как правило, обрекает на душевное сиротство. Ребенка, который чувствует, что в нем что-то такое есть, что отличает его от многих, вместо того чтобы это «что-то» естественно развивать, ставят в такие условия, когда он это свое отличие вынужден глубоко таить, скрывать, дабы не выделяться. Борясь со своим собственным даром, почему-то вдруг ставшим помехой, ребенок тратит те силы, которые был бы обязан положить как раз на прямо противоположное - на раз¬витие и углубление дарования.
Олю отдали «на музыку». Это хорошо, она музыкальная девочка. Потом ей выберут институт, который «не усугубляет аллергию», а она все равно будет рисовать: институтские стенгазеты, поздравле¬ния к празднику, зайчика и кошечку для племянника... Это чеховский вариант. Именно Чехов сказал нам, как душит человека рутина. Но есть и оптимистический вариант: пройдя через тернии, Оля отстоит свое право быть художником.
Выберем второй вариант - он милее нашему сердцу, но не забудем о реальной опасности первого.
Ничья.
Навстречу мне, из глубины коридора Русаковской больницы, движется маленькое существо, ребенок-лягушонок. Над верхней губой - свежие швы, ноги в раскоряку. На вид - годика два, не больше.
К счастью, вместе с пластилином, воском и фломастером (я иду заниматься с Темой, о нем - речь впереди) у меня с собой мишка и заяц, игрушки дочери. Я достаю их из сумки, девочка (этим существом была девочка) выхватывает у меня потрепанных зверюшек, бежит, ковыляя, в угол, устраивается с добычей так, чтобы никто не смог отобрать ее. Так собаки уносят кость в укромный угол.
Только мы с Темой принялись лепить, дверь в палату открывается. Санитарка вводит девочку с игрушками. Спрашивает строго:
- Какая это тетя подарила?
Малышка тычет в меня пальцем, мычит. В глазах - страх: сейчас, сейчас отберут зайца с мишкой.
- Я ей подарила.
- Ну ладно, иди. А то, знаете, она все тащит, - оправдывается санитарка.
Девочка спасена. Опять устроилась в том углу, в коридоре, протяжно скулит, видно, беседует со своими друзьями, рассказывает им, какого только что натерпелась страху.
Эта девочка - ничья. Она - отказная. Так объяснил врач. В «Русаковке» ей прооперировали заячью губу, теперь переведут в Филатовскую - вправлять врожденный вывих бедра.
Девочка сидит на корточках, смотрит на меня из-под руки. Так на птичьем рынке смотрят звери на людей - щенки, котята, старые псы, покорно занявшие место в собачьем ряду. Эту девочку никто не избалует, так и пойдет по жизни - ничья, неизвестно по чьей прихоти оказавшаяся на свете. А где-то живут ее родители. Родители ничьего ребенка.
Фридл
Творчество замученных детей не подлежит художественному анализу. По крайней мере я не берусь за такой труд.
Фридл Диккер-Брандейсова была художницей. В концлагере Терезин стала учителем рисования. В каталоге «Рисунки детей концлагеря Терезин» сказано, что Фридл «создала педагогическую систему душевной реабилитации детей посредством рисования». С уцелевшими в Терезине детьми в сорок четвертом году Фридл была депортирована в Освенцим. То, что она вложила в детей, погибло вместе с ними в душегубке.
Маленький садик,
Розы благоухают.
Узенькая тропинка,
Мальчик по ней гуляет.
Маленький мальчик похож
На нерасцветшую розу,
Когда роза расцветет,
Мальчика уже не будет.
Каково было Фридл читать стихи Франтишка Басса, смотреть на его рисунок, где по тропинке меж холмов возвращается Франтишек к своему дому, в навеки утраченное детство. Нет, оно не прошло, Франтишек еще мал, у него отобрали детство. Отобрали, а он все равно возвращается туда, к себе домой, нарисованный мальчик в нарисованную деревню.
«Зима. Терезинские улицы совсем под снегом, который от сильного мороза уже мерзлый. Гуляю медленно по тротуару и слежу за жизнью на улице. Вот попался на глаза старик, приблизительно восьмидесятилетний, с белыми волосами и белой бородой. Если судить по походке, у него вид сорокалетнего. Он шел быстро с миской еды в руке. Но вдруг поскользнулся на обледенелом тротуаре. Он упал головой прямо на мостовую и остался лежать», - записывает в детском подпольном журнале шестнадцатилетний Герберт Фишер, Дон-Герберто.
Дети искали выход. С увиденным невозможно смириться, его надо как-то осознать или хотя бы просто зафиксировать. Так возник подпольный журнал в Терезине.
Дети знали, что идут на смертельный риск, знали и их учителя. Но писать стихи и рассказы не отговаривали.
Обучение детей в концлагере строго-настрого воспрещалось. Не было запрета только на рисование.
«...Почти все малые арестанты рисовали. Собрание четырех тысяч рисунков стало самым известным, хорошо сохранившимся и потрясающим наследием замученных терезинских детей» (из каталога).
Стать учителем в мире, обреченном на гибель, - страшная участь.
Фридл была с детьми, не покинула их до последнего мгновения. Чему она их учила? Какова была созданная ею система «психической реабилитации детей с помощью рисования»? Как оценить качество изображения тарелки с кашей и людей с желтыми звездами, несущих носилки с мертвым по зимнему Терезину? Можно ли вообще обучать детей чему-либо в нечеловеческих условиях?
И дети ли они после всего увиденного?
Я был ребенком,
С тех пор прошло три года.
Ребенок тот мечтал о сказочных мирах.
Теперь я не ребенок,
Я видел смерть в глазах...
Это стихи Гануша Гахенбурга. Он погиб в Освенциме пятнадцатилетним.
Там в море садов и счастливых лет
Мама произвела меня на свет,
Чтобы я плакал.
Слезы - это увеличительные стекла. Глядя сквозь них на рисунки, я вижу Фридл. Вернее, ее присутствие на рисованных листах.
...За белой лошадью черный человек с черной тачкой. Лошадь движется вдоль реки по зеленому лугу. На горизонте - горы. Это аппликация Хельги Поллаковой. Но где здесь Фридл? Увеличительные стекла слез перемещаются по цветной репродукции. А вот и Фридл. Она подсказала Хельге, что зелено-коричневая гамма требует контрастных акцентов. Поначалу лошадь была коричневой (край коричневой бумаги виден из-под белой) и сливалась с фоном. Но композиция требовала белого пятна, и Хельга согласилась с учительницей.
Соня Шпицева хотела нарисовать крыши домов на своей улице. Пасмурный день, над одной крышей - шпиль ратуши. Поначалу Соня принялась рисовать по сухой бумаге (сохранилась одна неразмытая линия с боку дома), но Фридл научила девочку: «Чтобы вышло «пасмурно», надо писать акварелью по мокрому листу, тогда очертания размоются и будет казаться, что воздух влажный, как твоя кисть».
Возможно, все было вовсе и не так.
Есть черта, которую не переступить воображению. Мы не можем воссоздать реальную картину: маленькая, коротко остриженная Фридл со своими ученицами, теперь тоже остриженными, голыми, идет в газовую камеру. У душегубки мы застываем. Свидетелей нет. Повествовать о том, как Фридл корчилась в агонии рядом с Соней Шпицевой, невозможно. Это - запредельное, хотя случилось в пределах исторического времени с миллионами.
Нам дан страшный урок. Мы не можем, не имеем права жить так, как жили до него. Вопрос «За что?» - риторический. На него нет ответа. Но коли получен в наследство такой опыт, его надо осмыслить.
Зачем Фридл в голоде, холоде, страхе обучала детей приемам композиции? Зачем изобретала для них постановки из скудной барачной утвари? Зачем знакомила их с законами цветовой преференции? Зачем после каждого урока раскладывала подписанные детьми работы по папкам? Зачем, спрашивается, это было нужно Фридл, когда траспорты смерти, один за другим, увозили детей «на Восток» - в Освенцим?
...На желтых бланках концлагеря, где расписание работы терезинской бани соседствует с указами по режиму, растут цветы, порхают бабочки, улыбается мама, но и лежат убитые, смотрят голодные глаза в пустые миски - судьбы тысяч детей. Благодаря Фридл они стали и нашими судьбами.
Концерт для пластилина с оркестром
Двадцать четыре прелюдии Шопена завершаются звуком, тающим в полной тишине. Медленное убывание музыки возвращает тебя к началу, ты вновь проходишь сквозь все прелюдии и приближаешься к финалу, когда смолкает рояль.
Катарсис в финале вызывает восторг. Перед Творцом и его Творением.
То же ощущаю я, когда вдруг, в счастливый миг прозренья, уловлю в ребенке - в его поступке, рисунке, слове, жесте, взгляде, движении, молчании - цельность, когда все, что я знаю, чувствую и понимаю, свяжется в душе. И возникнет образ.
Сколько выстроено городов, железных дорог, парков с фонтанами, качелями и каруселями - всякий раз они другие, но всякий раз ты видишь, что дети воздвигают их, руководствуясь неизвестными нам законами. Попробуй, сформулируй их!
Мальчик нарисовал корпус телефона, а трубку вылепил и положил на нарисованный корпус. Почему он так сделал? «Взрослая» версия: трубка одушевлена, в ней - голоса, можно играть в телефон, номера при этом набирать не нужно - дети этого не умеют. И значит, сам корпус им не важен. Однако наша версия может не иметь ничего общего с мотивами такого решения.
Другой мальчик в детском саду оцарапал вилкой переносицу. Воспитательница заклеила ранку пластырем. Мальчик нарисовал на пластыре третий глаз. Теперь у него три глаза. И всеми он видит. Воспитательница повела мальчика смывать «грязь». Мальчик рыдал. Воспитательница уговаривала: «Больно не будет». Но мальчик-то рыдал не от боли, а оттого, что смывают третий глаз. От утраты волшебного зрения.
Тот же мальчик любил рисовать на стенах. Дома ему разрешали. И учитель в студии разрешил. На урок пришел директор и отругал мальчика вместе с учителем. Когда директор покинул класс, мальчик нарисовал директора на полу мелом. Учитель поинтересовался, почему мальчик не сделал это на той же стене, ведь он, учитель, ему все равно не запрещает. А потому, оказывается, что директор им в классе не нужен. Пусть уходит. Значит, стена, изображенное на ней - для него символ присутствия, а пол - ухода, удаления. По нашей взрослой логике, «ненужного» директора и изображать ни к чему.
Девочка рисует слона. Приговаривает: «Вот он идет, идет, идет. Дайте еще лист». На втором листе снова рисует слона: «А он все идет и идет». Так было нарисовано подряд шесть слонов, представляющих из себя одного и того же, который все идет и идет.
Вспоминая сейчас эти случаи, я как бы прослушиваю разрозненные части неизвестной симфонии. По отдельности они все хороши, просто замечательны, но что за целое они нам являют? Или это анахронизм эпохи Просвещения - во всем искать смысл?
Пока раздумывала над тем, стоит или не стоит доискиваться до сути, дочь на стене слепила семь веток дерева. Ствола нет, ветки свободно разбросаны, на одной из них, слева, «горельефная» белка, справа - кошка карабкается, а внизу, в полуметре от всего, - одинокая собачка с миской.
Да это же трехчастная симфония! Первая, левая часть - спокойная, умиротворенная: белка сидит на ветке; вторая - аллегро: кошка стремительно взбирается по ветке; третья - финальная, после верно выдержанной паузы-расстояния: грустная собака, одно ухо наставлено, второе - висит. Миска для питья - знак заботы, живого тепла. Симфония ре минор.
Как все это возникло? Был ли замысел? Или интересно было, как я отнесусь к перепачканным обоям? Или решила поработать вместе с мамой - мама пишет, Маня лепит? Или это мечта о собаке, белке и кошке? Разумеется, Маня хочет всех. Но и это не ответ на вопрос о том, как возник замысел самой композиции.
Мы лишены возможности наблюдать, как растет дерево. Или гриб. Хотя в детстве я часами сидела, затаившись, у найденного гриба, чтобы подглядеть, как он подымается ввысь. Однако мы можем, и в этом невероятная щедрость природы, видеть, как растут дети, как стремительно они развиваются.
Наутро симфония была «переписана». У дерева появился ствол, собака была переселена под дерево, и в миске у нее появилась пластилиновая кость. Белка была упрятана в дупло, отчего изрядно сплющилась и перестала быть похожей на белку, лишь кошка уцелела на месте.
Композиция утратила целостность, распалась на элементы. Стало, как говорится, ближе к жизни. Значит, вчера дочь остановилась не потому, что чутье художника сказало ей «стоп». А потому, что изображенная коллизия была исчерпана.
Наутро она ее не устроила. И собаку жаль, и белка замерзла на ветке, надо ее в дупло, а дупло-то в стволе!
Больше Маня не прикасалась к своей работе. Она потеряла к ней интерес на вполне законном основании: в доме появился хомяк.
Хомяк - центр вселенной. Без него - ни с места. В гости - с корзиной. В ней хомяк. Гулять - только с ним.
Оказавшись однажды в гостях без зверюшки, Маня томилась, тосковала, а потом попросила бумагу и карандаш и нарисовала целый альбом: «Жизнь хомяка».
Стремятся ли дети к художественному совершенству? Оценивают ли свои труды критически? Или относятся к ним, как к воздушному змею в небе?
Детство - бездна, полная звезд, и «несть им числа». И как ни стремись к постижению тайны, замрешь на последнем пределе, чтобы воскликнуть: «Нет, это все непостижимо!»
PS: Поверьте мне на слово, в этой книге есть еще очень много любопытных и поучительных вещей. Она не большая, но явно не для тех, кто «ни асилил многа букаф».