Хаты
Когда наш отец вернулся с войны, мама уже сумела сама построить хату.
Как можно было на сплошном пепелище, оставшемся после танкового сражения (речь идёт о Прохоровке, примечание li_kep), без всяких средств, голыми руками решиться строить дом, - для меня до сих пор остается загадкой. Самое удивительное, что почти все женщины-солдатки к концу войны тоже построились. На краю хутора даже образовалась новая улица Столбянка, названная так по способу строительства. Из столбиков, оклинцованных и обмазанных с двух сторон глиной, делались стены хат и даже потолки. Стояли они - «типовые» хаты - ровным рядком, все как одна побеленные, покрытые ржаной соломой, с аккуратно подрезанными остро наточенным обломком косы стрехами.
Внутри все тоже было одинаковым. Кухня с русской печью в левом от входа углу и плитой (грубкой), разделявшей хату пополам. Духовка выходила в зал на два окошка. Хоть оконных рам для хаты требовалось всего три или четыре, хлопот тогда с их изготовлением хватало. Всех известных в округе столяров забрала война. Случайно в поисках работы на хуторе оказался один старичок из-под Корочи. У них деревни пострадали значительно меньше наших, и работы там для него не было. Несмотря на то, что столярничал он примитивным инструментом и использовал бросовый материал, почти все рамы и двери на хуторе, сделанные его руками, служат до сего дня.
О том, где брали оконные стекла, - отдельный рассказ. Знаю только, что за стеклами для нашего дома на товарных поездах ездили аж в Харьков. Поехала моя тетя - мамина младшая сестра, вместе с одной дальней родственницей. Им дали смерки, деньги и сундучок для стекол, поручили также купить две тетради для моей старшей сестры, которая пошла в первый класс.
Жулья в Харькове тогда было не меньше, чем теперь. В трамвае ехали стоя, плотно, лицом к лицу, так как, по слухам, тем, кто глазеет по сторонам, воры-карманники резали бритвами лица. Стекла купить они сумели, правда, сундучок, который и без стекол был тяжелым, поднять не смогли. Волоком тащили до вокзала, потом толкались в товарняках, но все стекла довезли целыми. А вот тетрадки у них «урки» срезали вместе с карманами. Видно, по ошибке приняли их за деньги.
Известно, что хата с окнами, но без печи - это еще не хата, а скорее сарай. Для кладки печей нужен был кирпич. Добывали его где придется. Лепили из глины сырец, собирали по огородам разбросанные снарядами обломки от довоенных построек, носили с железной дороги, где на разъезде немцы разбомбили казарму, возили на коровах из дальних сел бывший церковный кирпич.
Печника своего не было. Ходили разговоры, что есть где-то печник и скоро должен появиться на хуторе, но он не шел. Тогда мать взяла пучок хворостин, пошла к единственной уцелевшей в сражениях печи, сняла с нее мерки и сама взялась за кладку.
Еще не успела выложить свою печь, как выстроилась очередь. Так что добрая половина хуторских печей - работа моей мамы.
С полами было проще. Пол был земляной, смазанный свежим коровяком с песком и разноцветной глиной так, что у хуторян, имевших вкус к рисованию, получались просто живописные картины.
Строились еще и сени, но не «кленовые - решетчатые», а совсем маленькие, с одним окошком, размером чуть больше кулака. Поэтому звались они не «сени», а «сенцы». Из них можно было при желании попасть на затянутый пыльной паутиной темный потолок, где, по преданию, жил домовой.
Недавно мне пришлось разбирать один из таких домов. Больше всего удивляли гвозди. Почти все они были самодельными, всевозможных форм и размеров. Мелкие, для оклинцовки - крепления хворостяной дранки - были нарублены из проволоки; более крупные - для крепления жердей и лат, напоминающие своей формой подковные, - по-видимому, заказывались кузнецу. Стропила и балки (матицы) скреплялись железнодорожными костылями.
С поистине солдатской смекалкой использовали женщины в хозяйстве военные трофеи. Почти в каждом дворе от калитки до крыльца была проложена дорожка из танковой гусеницы, а само крыльцо представляло собой башенный люк. Для печных загнеток использовали люк водителя. Курятники были покрыты алюминиевыми плоскостями от самолетов, даже бальзамины (капризы) и герани на подоконниках росли в коротких гильзах от снарядов.
В то время на прохоровских полях металла было предостаточно, но ведь дома-то строились деревянные. О происхождении бревен для их постройки можно догадаться по рассказу матери, который я неоднократно слышал в детстве, но не придавал ему того значения, которое хочу подчеркнуть теперь.
Однажды зимней ночью пошли они с соседкой в лес воровать «стройматериалы». Ушли далеко, чтобы лесничий, обнаружив следы порубки, искал злоумышленника не на хуторе. Выбрали в логу два дубка, спилили, обрубили сучья и попробовали тащить. Снег был глубокий, а подъем крутой. С превеликим трудом, по очереди, вынесли они оба бревна на опушку леса и на них же присели перевести дух. Неожиданно соседка спросила: «Как ты думаешь, если наши мужики вернутся с фронта живыми, будут они нас, как до войны, бить, гонять, матом «крестить»?»
В моей голове, - говорила мать, - сразу замелькали страшные эпизоды войны: бомбежки, голод, холод, издевательства немцев. Я тогда и мысли не допускала, что после всего пережитого у кого-то рука поднимется или язык повернется. И пока я соображала, что сказать, соседка, тяжело вздохнув, сама ответила, как обрекла:
- Бу-у-у-дут…
Эти женщины до самой смерти помнили и могли рассказать с мельчайшими подробностями историю каждой жерди, стропила. Так трудно они им давались. Ведь были и акты незаконных порубок, и милиция, и штрафы. Рядом с хутором стояло небольшое урочище Плотавец, проще - Плотавинка. От него буквально не осталось ни куста, ни деревца - только редкие пеньки. Но они дали поросль. Она поднималась у меня на глазах; можно сказать, что росли мы вместе. Только у меня теперь лысина, а там шумит могучий дубовый лес.
Одна из женщин, умирая, поведала связанную с тем временем тайну. Постигло ее тогда великое горе. Она забеременела. Чтобы понять степень постигшей её беды, надо жить в то время и в том месте.
Мало того, что в случае рождения ребенка она сама станет на долгое время объектом всяческих насмешек и пересудов, даже её детям будут показывать пальцами на мать. Но это еще можно пережить.
Самое худшее наступит потом. По внешности ребёнка непременно будет вычислен его неподалёку живущий отец. А это катастрофа еще для одной семьи, причем надолго.
Помочь в таком горе никто, кроме Всевышнего, не мог. И за ее молитвы послал Он сон, в котором велел сделать доброе дело для чужого человека, и чтобы об этом никто не узнал.
Как раз тогда случился пожар. У одной вдовы сгорела хата.
Надо, решила женщина, помочь погорелице.
Встала она ночью, взяла топор, пилу и пошла в дальний лес по многократно хоженой тропе. Спилила там дерево такое, чтобы едва можно было дотащить. С большим трудом, к рассвету, принесла его и положила на погорелый двор. И Бог внял. Задержкой цикла у нее все и обошлось.
Этой интимной подробности, за которую я прошу прощения у покойной, кто-то может улыбнуться. Но та, которая одна из ничего строила хату, без мужика подняла на ноги четверых, скорее заплачет. Если еще жива.
1997 год.
Николай Божков
Как можно было на сплошном пепелище, оставшемся после танкового сражения (речь идёт о Прохоровке, примечание li_kep), без всяких средств, голыми руками решиться строить дом, - для меня до сих пор остается загадкой. Самое удивительное, что почти все женщины-солдатки к концу войны тоже построились. На краю хутора даже образовалась новая улица Столбянка, названная так по способу строительства. Из столбиков, оклинцованных и обмазанных с двух сторон глиной, делались стены хат и даже потолки. Стояли они - «типовые» хаты - ровным рядком, все как одна побеленные, покрытые ржаной соломой, с аккуратно подрезанными остро наточенным обломком косы стрехами.
Внутри все тоже было одинаковым. Кухня с русской печью в левом от входа углу и плитой (грубкой), разделявшей хату пополам. Духовка выходила в зал на два окошка. Хоть оконных рам для хаты требовалось всего три или четыре, хлопот тогда с их изготовлением хватало. Всех известных в округе столяров забрала война. Случайно в поисках работы на хуторе оказался один старичок из-под Корочи. У них деревни пострадали значительно меньше наших, и работы там для него не было. Несмотря на то, что столярничал он примитивным инструментом и использовал бросовый материал, почти все рамы и двери на хуторе, сделанные его руками, служат до сего дня.
О том, где брали оконные стекла, - отдельный рассказ. Знаю только, что за стеклами для нашего дома на товарных поездах ездили аж в Харьков. Поехала моя тетя - мамина младшая сестра, вместе с одной дальней родственницей. Им дали смерки, деньги и сундучок для стекол, поручили также купить две тетради для моей старшей сестры, которая пошла в первый класс.
Жулья в Харькове тогда было не меньше, чем теперь. В трамвае ехали стоя, плотно, лицом к лицу, так как, по слухам, тем, кто глазеет по сторонам, воры-карманники резали бритвами лица. Стекла купить они сумели, правда, сундучок, который и без стекол был тяжелым, поднять не смогли. Волоком тащили до вокзала, потом толкались в товарняках, но все стекла довезли целыми. А вот тетрадки у них «урки» срезали вместе с карманами. Видно, по ошибке приняли их за деньги.
Известно, что хата с окнами, но без печи - это еще не хата, а скорее сарай. Для кладки печей нужен был кирпич. Добывали его где придется. Лепили из глины сырец, собирали по огородам разбросанные снарядами обломки от довоенных построек, носили с железной дороги, где на разъезде немцы разбомбили казарму, возили на коровах из дальних сел бывший церковный кирпич.
Печника своего не было. Ходили разговоры, что есть где-то печник и скоро должен появиться на хуторе, но он не шел. Тогда мать взяла пучок хворостин, пошла к единственной уцелевшей в сражениях печи, сняла с нее мерки и сама взялась за кладку.
Еще не успела выложить свою печь, как выстроилась очередь. Так что добрая половина хуторских печей - работа моей мамы.
С полами было проще. Пол был земляной, смазанный свежим коровяком с песком и разноцветной глиной так, что у хуторян, имевших вкус к рисованию, получались просто живописные картины.
Строились еще и сени, но не «кленовые - решетчатые», а совсем маленькие, с одним окошком, размером чуть больше кулака. Поэтому звались они не «сени», а «сенцы». Из них можно было при желании попасть на затянутый пыльной паутиной темный потолок, где, по преданию, жил домовой.
Недавно мне пришлось разбирать один из таких домов. Больше всего удивляли гвозди. Почти все они были самодельными, всевозможных форм и размеров. Мелкие, для оклинцовки - крепления хворостяной дранки - были нарублены из проволоки; более крупные - для крепления жердей и лат, напоминающие своей формой подковные, - по-видимому, заказывались кузнецу. Стропила и балки (матицы) скреплялись железнодорожными костылями.
С поистине солдатской смекалкой использовали женщины в хозяйстве военные трофеи. Почти в каждом дворе от калитки до крыльца была проложена дорожка из танковой гусеницы, а само крыльцо представляло собой башенный люк. Для печных загнеток использовали люк водителя. Курятники были покрыты алюминиевыми плоскостями от самолетов, даже бальзамины (капризы) и герани на подоконниках росли в коротких гильзах от снарядов.
В то время на прохоровских полях металла было предостаточно, но ведь дома-то строились деревянные. О происхождении бревен для их постройки можно догадаться по рассказу матери, который я неоднократно слышал в детстве, но не придавал ему того значения, которое хочу подчеркнуть теперь.
Однажды зимней ночью пошли они с соседкой в лес воровать «стройматериалы». Ушли далеко, чтобы лесничий, обнаружив следы порубки, искал злоумышленника не на хуторе. Выбрали в логу два дубка, спилили, обрубили сучья и попробовали тащить. Снег был глубокий, а подъем крутой. С превеликим трудом, по очереди, вынесли они оба бревна на опушку леса и на них же присели перевести дух. Неожиданно соседка спросила: «Как ты думаешь, если наши мужики вернутся с фронта живыми, будут они нас, как до войны, бить, гонять, матом «крестить»?»
В моей голове, - говорила мать, - сразу замелькали страшные эпизоды войны: бомбежки, голод, холод, издевательства немцев. Я тогда и мысли не допускала, что после всего пережитого у кого-то рука поднимется или язык повернется. И пока я соображала, что сказать, соседка, тяжело вздохнув, сама ответила, как обрекла:
- Бу-у-у-дут…
Эти женщины до самой смерти помнили и могли рассказать с мельчайшими подробностями историю каждой жерди, стропила. Так трудно они им давались. Ведь были и акты незаконных порубок, и милиция, и штрафы. Рядом с хутором стояло небольшое урочище Плотавец, проще - Плотавинка. От него буквально не осталось ни куста, ни деревца - только редкие пеньки. Но они дали поросль. Она поднималась у меня на глазах; можно сказать, что росли мы вместе. Только у меня теперь лысина, а там шумит могучий дубовый лес.
Одна из женщин, умирая, поведала связанную с тем временем тайну. Постигло ее тогда великое горе. Она забеременела. Чтобы понять степень постигшей её беды, надо жить в то время и в том месте.
Мало того, что в случае рождения ребенка она сама станет на долгое время объектом всяческих насмешек и пересудов, даже её детям будут показывать пальцами на мать. Но это еще можно пережить.
Самое худшее наступит потом. По внешности ребёнка непременно будет вычислен его неподалёку живущий отец. А это катастрофа еще для одной семьи, причем надолго.
Помочь в таком горе никто, кроме Всевышнего, не мог. И за ее молитвы послал Он сон, в котором велел сделать доброе дело для чужого человека, и чтобы об этом никто не узнал.
Как раз тогда случился пожар. У одной вдовы сгорела хата.
Надо, решила женщина, помочь погорелице.
Встала она ночью, взяла топор, пилу и пошла в дальний лес по многократно хоженой тропе. Спилила там дерево такое, чтобы едва можно было дотащить. С большим трудом, к рассвету, принесла его и положила на погорелый двор. И Бог внял. Задержкой цикла у нее все и обошлось.
Этой интимной подробности, за которую я прошу прощения у покойной, кто-то может улыбнуться. Но та, которая одна из ничего строила хату, без мужика подняла на ноги четверых, скорее заплачет. Если еще жива.
1997 год.
Николай Божков