Беспризорная власть
ЗАМЕТКИ ДЛЯ СЕБЯ
Картинки неуходящего прошлого
Игорь ГАМАЮНОВ
Эти дневниковые заметки я делал для себя, в «рабочих тетрадях», сопровождавших все мои литгазетовские годы (а им уже 27 лет). Какие-то из них в конце концов стали газетной или журнальной публикацией, какие-то так и остались фотографическим слепком момента. Недавно, листая их, я убедился: они со временем обрели документальную ценность. Потому что отразили пережитые не только мной, а всеми нами события и заблуждения последних двух десятилетий. Перечитывая их, я пережил чувство человека, побывавшего в разных исторических эпохах, продолжающих, как ни странно, сосуществовать в сегодняшней реальности.
О чём и свидетельствую.
Июль 2007 г.
ОШИБКА В КОНСТРУКЦИИ
27 апреля 1991 года
Был в гостях у писателя Владимира Дудинцева (г.р. 1918). У него взрывная манера общаться. Может, перебив, закричать: «Это не так, родной мой!» Щурится, разговаривая, отчего возникает впечатление, будто над чем-то смеётся.
- Я очень уважаю людей, которые хотят не получать, а отдавать… А те, кто с красным знаменем шёл в революцию, шли отбирать и делить.
- Но, Владимир Дмитриевич, их же вёл лозунг социальной справедливости.
- Родной мой, это неправда! Их вёл лозунг «Грабь награбленное»… Моя тёща была воспитательницей детсада около Кремля - в семнадцатом и восемнадцатом. Потом рассказывала: Россия голодала, а деткам народных комиссаров в январе привозили свежую клубнику.
- Уже тогда - привилегии?
- Да ещё какие! «Революционные!» И вот результат: недавно стоял я в очереди за своим продуктовым заказом - как участник войны. Давали в нём не то, что хочешь, а что положено: завёрнутый в полиэтилен кусочек блёклого мяса, а иногда пакет гречневой крупы. И тут же, вижу, стоят большевики-ветераны за своими пайками. Значок у каждого - к 50-летию пребывания в партии. Заказы их получше - кроме всего прочего, свежие сосиски особого качества. И я подумал тогда: неужели они устраивали революцию ради этой сосиски?!
- Утрируете?
- Констатирую, родной мой! А знаете, что было бы, если бы не большевистский переворот? Все те купцы Мамонтовы и Морозовы, предприниматели-промышленники, кого с таким энтузиазмом расстреливали и ссылали, - они сейчас без чинов, лозунгов и шествий сделали бы Россию сильнейшим конкурентом Америки.
…Дело вот в чём, - продолжает свою мысль Владимир Дмитриевич, - большевики создали систему, не способную эволюционировать. Она должна была съесть саму себя. Или - взорваться.
- Значит, ошибка в конструкции?
- Да, другой конструкции у них быть не могло!..
БРОНЯ КРЕПКА
23 августа 1991 года
Три дня в тени ГэКаЧеПэ. Горбачёв в Крыму, в Форосе - под домашним арестом. На улицах Москвы танки. И - тягостное ощущение безысходности.
По ТВ странная пресс-конференция людей, претендующих на управление страной. В их лицах и голосах - ни решимости, ни даже намёка на единую, сплачивающую всех волю, одна лишь плохо скрытая растерянность. И ещё крупным планом - дрожащие руки. Но выпуск «Литгазеты» (как и других московских газет) приостановлен. У издательского корпуса «ЛГ» на Цветном бульваре дежурит бронетранспортёр.
Вокруг Белого дома на Пресне (там Ельцин со своими сторонниками) живое кольцо людей, решивших положить жизнь ради демократии. А чуть в стороне - неподвижные, ждущие команды (так её и не дождавшиеся) танки. В конце концов с одного из них Ельцин, окружённый сторонниками, прочитал своё воззвание к народу. Оно разошлось по Москве в листовках.
К концу третьего дня противостояние закончилось капитуляцией путчистов. Горбачёва на самолёте доставили в Москву. Когда он спускался по трапу, помятый, с застывшей полуулыбкой, было понятно: это финал его президентской карьеры.
ВИЗИТ НА ЛУБЯНКУ
20 октября 1991 года
Еду на Лубянку. Впервые в жизни. И, слава богу, без повестки. Сухая листва под ногами. У метро «Сокольники» от коммерческих киосков тянет шашлычным дымом. Там роится народ, глазеет: бутылка виски - 340 рэ, джинсы - 800, ботинки - тысяча. Обалдеть! Фонарный столб шевелится на ветру обрывками объявлений. Среди прочих - вдруг: «Приглашаю интеллигентную девушку для интимного досуга».
Выхожу на Лубянке. Там сейчас, в центре площади, торчит одинокий постамент - без выразительной фигуры Дзержинского. Подхожу к 1-му подъезду. Входим с юристом «Литгазеты» Валентином Дмитриевичем Черкесовым (это ему удалось получить доступ к уникальному уголовному делу). Нас ведут в комнату, сияющую огнями. Шесть роскошных люстр я там насчитал. Высокие окна, выходящие на площадь, тщательно зашторены. Массивные стулья. Длинный стол. На нём тома уголовного дела с лиловым штампом «Совершенно секретно». Оно засекречено 70 лет назад, но теперь уже можно его смотреть и даже - делать выписки.
Это уголовное дело командарма Миронова, легендарного казачьего атамана, разгромившего Врангеля. Арестован по дороге в Москву с молодой женой Надей. Здесь, на Лубянке, они сидели в подвальных камерах, пока их не перевели в Бутырку. Листаем многотомное дело. К тому, что в нём, страшно прикоснуться: пожелтевшие страницы допросов с обтрёпанными краями; хлебные карточки; донос провокатора, написанный карандашом, - эти несколько страниц решили судьбу Миронова; его пылкая переписка с женой Надей, сочинявшей ему стихи; фотоснимки; письмо Миронова к «гражданину Ленину», где он объявляет себя врагом коммунистов, ввергнувших страну в братоубийственную бойню… Не было суда над Мироновым. Осталась только легенда о том, что в апреле 1921 года он был застрелен во дворе Бутырской тюрьмы. Но что теперь известно точно - это история позднего прозрения Миронова.
…Сейчас пишу об этом документальную повесть.
КАМЕННЫЙ СЫР
2 ноября 1992 года
На рынке в Сокольниках: гражданин в кожаной куртке скандалит у киоска с алкогольной продукцией, потрясая пузатым сосудом с яркой наклейкой. Ему продали поддельный коньяк, в чём он немедленно убедился, тут же вскрыв бутылку. Кричит продавщице: «Это чай со спиртом!» Она - ему, отодвигаясь в глубину киоска, видимо, боясь рукоприкладства: «Мне такой привезли…» Вернула деньги.
После рынка дома разворачиваю купленный сыр, режу. Из-под ножа вываливаются округло-продолговатые сизые камни, что-то вроде гальки. Для веса. Так производители и продавцы («Им такой привезли…») зарабатывают деньги, которые, впрочем, тут же обесцениваются. Потому что отпущенные Гайдаром цены вызвали сумасшедшую гиперинфляцию.
Всё это называют шоковой терапией.
Рецепты спасения? Банк «Чара» предлагает взять деньги граждан под большие проценты. С ним соперничают в щедрых обещаниях «МММ», «Русский дом «Селенга» и другие. Похоже, обещания эти такие же фальшивые, как купленный мной на рынке каменный сыр.
У телецентра «Останкино» в середине лета были разбиты палатки протестующих с плакатами «Долой правительство!». А недавно редакцию посетил Сергей Шахрай, возглавлявший с января по май этого года Государственно-правовое управление в правительстве. Отвечая на вопросы, признался: «Нам так и не удалось реформаторским путём заменить партийную вертикаль иной вертикалью… Отсюда и безвластие, беспредел». - «Получается, власть «висит»?» - спросили его. Он ответил: «Если говорить о власти в масштабе всего Российского государства, то она даже не висит, а валяется беспризорная…»
КОМЕНДАНТ
23 апреля 1993 года
В Шереметьевке: захожу в сторожку. Там за столом, усеянном деловыми бумагами, восседает комендант «литгазетовского» дачного посёлка Владлен Иваныч. Он строго смотрит на меня поверх сползающих очков:
- Звонить? Не получится. Телефон опять не работает.
В голосе - злорадное торжество, потому что, на его взгляд, во всём, что происходит, виноват Ельцин со своим окружением. Хотя телефон и в прежние, «доельцинские», времена каждую весну после таяния снега переставал работать - что-то там с зарытым в землю кабелем от избытка влаги происходило.
- Послезавтра - референдум, - сообщает мне, сняв очки, Владлен Иваныч, - Ельцин его точно проиграет.
Он ждёт возражений, и я сажусь на скрипучий расшатанный стул.
- Ну проиграет, а дальше-то что?
- Как - что?! - обрадованно вскидывается комендант. - Руцкой возьмёт власть. Порядок наведёт.
- Какой? Армейский?
- Ну хотя бы и армейский. А чем он плох?
Владлен Иваныч из активных отставников. В тихой комендантской должности ему тесновато. Ходит по пристанционным улицам Шереметьевки с будоражащими разговорами, подбивая пенсионеров соорганизоваться в Чрезвычайный поселковый комитет (ЧПК). Шереметьевские старики, хорошо знающие, где он раньше служил, отмахиваются от его назойливых (и, как им кажется, провокационных) речей. А то, бывает, сворачивают в переулок, завидев его поджарую, суетливо жестикулирующую фигуру.
- Вот если б в августе девяносто первого ГэКаЧеПе довёл дело до конца, - продолжает Владлен Иваныч, - сейчас была бы нормальная жизнь.
- С танками на улицах?
- Да хоть и с танками. Зато ЭсЭсЭсЭр был бы целым.
- И - весь в крови. А потом всё равно распался бы, как все империи. Да и о какой нормальной жизни разговор, когда вся провинция в Москву за продуктами ездила?!
Не согласен со мной Владлен Иваныч. Ну, ездили. За деликатесами. А картошка-то у всех была. Да, конечно, служивым людям по месту работы к праздникам продуктовые заказы давали, распродажи заграничной обуви и одежды устраивали прямо в учреждениях. Ну, понятно, рассуждает он, не всем доставалось, зато - самым достойным.
- Значит, моя провинциальная родня, вкалывающая с утра до ночи, недостойна?
Но хитроумного Владлен Иваныча, в своё время поднаторевшего на политинформациях, сбить нелегко.
- До твоих родичей просто очередь не дошла!
Ладно. Пусть так. Но вот картинка недавнего прошлого: при одном оборонном заводе цех ширпотреба (были такие почти на каждом военном предприятии) выпускал чайники. А они, даже пустые, так неподъёмно тяжёлы, что не раскупались совсем. Оказывается, выполнение плана там считали не по числу, а по весу и потому чайники изготавливали чуть ли не из танковой брони. Изделия отправляли на склад, отчитавшееся предприятие получало за них из госбюджета деньги, а так как торговая сеть чайники на реализацию не брала, то их через какое-то время отправляли в переплавку. Но из образовавшегося металла снова отливали такие же чайники. Примерно так «работала» большая часть советской экономики, потому-то те небольшие деньги, копившиеся на сберкнижках, «отоварить» было невозможно.
Нет, эта история Владлен Иваныча не впечатляет. Он её тут же заносит в графу - «отдельные недостатки», и я понимаю: когда вокруг плохо, душа слепо жаждет возвращения в прошлое, хотя оно, может быть, было во много раз хуже настоящего.
В настоящее я возвращаю его (уже не первый раз) просьбой починить подгнившее крыльцо арендуемой мной дачи. Комендант обиженно хмурится. Ему кажется странным заниматься в такой важный исторический момент каким-то там крыльцом. Да и плотника, работающего по совместительству, не дозовёшься. Сам комендант, обходя дачи, не раз громко чертыхался, поднимаясь на моё крыльцо и подворачивая ногу, но клял почему-то в этот момент всё того же Ельцина. Сейчас он неохотно обещает «решить проблему» на следующей неделе. Ухожу из сторожки, зная: если сам не изловлю плотника и не договорюсь «в частном порядке», так и придётся шагать через ступеньку, чтобы не провалиться.
А о своём прошлом комендант рассказал мне в один из сумрачных зимних дней, когда, гремя связкой ключей, обходил необитаемые дачи. Зайдя ко мне, охотно откликнулся на предложение чая. Сидел, задумчиво мотая ложечкой в стакане, вспоминал детство. Сообщил, между прочим, что имя ему дали Владлен, образованное от сокращённого Владимир Ленин. И вдруг вспомнил, как отец, служивший в органах, покончил с собой.
Тогда, в 37-м, накатила очередная волна чисток, и отец, придя на работу, увидел: по коридору ведут на допрос со связанными руками первого секретаря райкома партии. Человека, который был для него, как он выражался, «образцом принципиальности». Вечером дома сказал об этом, а ночью пошёл в сарай, связал петлю и повесился на перекладине. Чем спас семью. Потому что знал: за ним тоже придут. Конечный же результат любого допроса (такой был у отца опыт) - неизбежное признание вины и клеймо «врага народа». После чего следуют репрессии, которым подвергается и семья «врага».
В результате отцовского самопожертвования судьба Владлена, как он сам считает, сложилась в общем-то счастливо: он окончил военное училище и оказался в тех же органах, где и проработал без каких бы то ни было нареканий до выхода на пенсию. И только две у него в жизни неурядицы: дочь неудачно вышла замуж да развелась и приход Ельцина к власти, из-за чего все его надежды на спокойную и уважаемую старость пошли прахом. Я ему сочувствую. Заодно и самому себе. Потому что скачущая гиперинфляция обесценила до нуля и мою сберкнижку. А бесконечными разговорами о реформах без ощутимых перемен, прав Владлен Иваныч, сыт не будешь.
Но моё сочувствие вызывает у моего гостя неожиданно хитрованистую улыбку. Прихлёбывая из стакана, он рассказывает: поехал в районное Мосэнерго выяснять, почему без конца свет в дачном посёлке тухнет. Там его спрашивают: в каком-таком дачном посёлке? В том, отвечает, который принадлежит «Литературной газете». А-а, тем самым журналистам, что без конца про советские недостатки писали?! Ну так передайте им: до-пи-са-лись!
Владлен Иваныч трясёт лысоватой головой над стаканом, мелко хихикает, не в силах удержаться, повторяет с нескрываемым удовольствием:
- До-пи-са-лись!
ИЗ НОЧИ В НОЧЬ
5 октября 1993 года
Поезд «Адлер - Москва». После Туапсе плавно повернули на север, и море, тускло поблёскивающее под гаснущим вечерним небом, сдвинулось вытесненное предгорьем, осталось позади. И вдруг замолкло вагонное радио. Прошёл слух: связь отрубилась. Пассажиры в адидасовско-тренировочных костюмах, судя по говору москвичи, обсуждали происходящее в столице. Насмешничали:
- Ну покочевряжится парламент ещё час-другой, а потом всё равно к Ельцину на поклон придёт!
Но осада мятежного парламента, проводившего свои круглосуточные заседания под водительством Хасбулатова и Руцкого на Красной Пресне, в Доме правительства, длилась уже несколько дней. И конца этому не предвиделось.
За вагонными окнами сгущалась ночная тьма, когда вагонное радио включилось. Передавали экстренное сообщение. В мужском, странно полузадушенном голосе с трудом угадывались знакомые всем россиянам интонации Гайдара. Взволнованный премьер обращался к слушателям с непонятным призывом: выйти на площади Москвы, чтобы, как в 91-м, защитить демократию. От кого? Почему - ночью? Понять невозможно. К тому же опять прервалась связь. Бормотали на стыках колёса, с визгом разъезжались двери купе. Соседи переспрашивали: на какую площадь? Гадали: неужто армия переметнулась к коммунякам, и те опять вывели танки? И куда делся Ельцин?
Тревожный галдёж плескался из конца в конец вагонного коридора. Возбуждённые «адидасовцы» перемещались из одного купе в другое с включённым, трескуче шепелявящим приёмничком, пытаясь хоть что-то выловить из разрозненных сообщений. Мелькали за окнами в сгустившейся тьме далёкие огни - они словно тонули в угрожающе бескрайнем ночном пространстве. Проводница, гремя стаканами, разносила чай молча, без привычной улыбки. После чая в купе постучали.
- Можно войти?
Невысокая, в яркой кофточке и короткой юбочке-клёш, лицо почти детское, в кудряшках. И - в гриме. Очень знакомое лицо актрисы-инженю, заставляющее напрячься: в каком театре видел? Села у дверей, на краешек нижней полки.
- Время беспокойное. Хотите отвлечься? Стихи могу почитать. Блока, Есенина, Ахматову. Стоит недорого.
- Спасибо. Знаете, как-то не до стихов.
- Ну извините. Актёрам, я надеюсь - вы понимаете, сейчас тоже трудно, приходится и так подрабатывать.
Она легко поднялась, церемонно поклонившись, вышла. Было слышно, как постучалась в соседнее купе. Голоса в коридоре угасали, народ разбредался, укладываясь на ночлег, слышнее становился металлический перестук колёс. А во второй половине ночи поезд застрял на небольшой узловой станции. Свесившись со второй полки, я взглянул в окно. Там, в тусклом свете одинокого фонаря, поблёскивали рельсы, темнел угол складского помещения. Тишина и безлюдье. Понять, где мы, невозможно - выбились из графика.
И вдруг включилась громкоговорящая вокзальная связь. Мужской пьяный голос хрипло и гулко поплыл над станцией, то обрываясь, то возникая вновь. Нет, он никого не выкликал, не давал никаких команд. Отчётливо выговаривая матерные слова, он желал Ельцину и Хасбулатову размазать друг друга по стенке, а кому эту стенку отмыть - найдутся, чтоб потом никто не мешал народу нормально жить. Этот голос одиноко звучал в ночной мгле, стелился над паутиной поблёскивающих рельс, над неподвижными вагонами с проснувшимися в них ошеломлёнными людьми, большинство из которых были москвичами.
Наконец он умолк. Казалось, сейчас, приняв ещё порцию горячительного, он запоёт что-нибудь разухабисто-тюремное. Но раздался вздох и выкрик: «А ты, Надька, - дура, ещё придёшь, в ногах будешь валяться! Вот тогда посмотрим, кто прав!..» И тут сцепления лязгнули, вагон дёрнулся, медленно пополз. Сдвинулся фонарь, затем - склад, потом - приплюснутое вокзальное зданьице, и станция с пьяным железнодорожником осталась позади, затерялась в тревожном ночном пространстве. Весь следующий день на остановках вдоль поезда сновали крикливо-суматошные тётки с вёдрами яблок, кричали с непонятным злорадством:
- Эй, москвичи, берите побольше яблочков, у вас там, в Москве, скоро есть будет нечего! Хоть яблочков погрызёте!
И ближе к вечеру транзисторные приёмнички принесли весть: по парламенту стреляли из танка, стоявшего на мосту. Снаряд разворотил стену, из окон повалил дым, затем был вывешен белый флаг. Сдавшиеся парламентарии арестованы. Весть была встречена в нашем вагоне шумным ликованием «адидасовцев».
- Болтуны - демагоги! Пусть теперь баланду похлебают!
- Непонятно только, как с парламентской неприкосновенностью, - засомневался кто-то.
- К такой-то матери их неприкосновенность!..
Из вагона-ресторана уже несли бутылки. В коридоре, у окон, хлопали пробки, звякали стаканы, шампанское выплёскивалось на пол… И ещё одна ночь, почти бессонная, тянулась под перестук колёс и беспрерывное бормотание транзисторов, сообщавших о непонятной перестрелке в Москве. Прибыли с опозданием. Курский вокзал казался безлюдным. Пустыми были и улицы Москвы.
По телевизору повторяли один и тот же сюжет: стреляющий танк, чёрный дым из окон парламента, идущие к автозаку бородатый взъерошенный Руцкой и синевато-бледный Хасбулатов. О числе попавших в больницы и морги не сообщали. Наступившей ночью у нас, в Сокольниках, слышалась стрельба, доносившаяся со стороны Яузы, от Электрозаводского моста. К утру она прекратилась…