3 blackbirds "singing in the dead of night"
.
«ТРИ СЕСТРЫ», А.Кригенбург, КАММЕРШПИЛЕ, Мюнхен, 200?г. (9)
Почему-то именно этой чеховской пьесе «везет» на жесткие экспрессионистские постановки. В позднесоветской театральной Москве 80-х самым жестким спектаклем (не только чеховским а пожалуй и вообще) были «Три сестры» театра на Таганке, которые начинал ставить Погребничко, а выпускал Любимов. Одной из самых зашкаливающих постановок 90-х были «Три сестры» Беляковича. Были еще очень лихие «Три сестры» Туминаса. И первым спектаклем Марталера, который привезли в Москву были тоже «Три сестры». Теперь вот еще одна постановка с родины экспрессионизма.
Импрессионистских мягких тряпичных кукол-сестер Фоменко поместили в коробочку-деревянный резонатор нового европейского театра, как птичек в клетку. Четвертая стена коробочки - массивный пожарный занавес. Он опускается и разделяет действия, перед ним разыгрывают вступительные интермедии, его используют как экран для титров-эпиграфов.
На пожарном экране - распятие. А когда экран поднимается, мы видим перевернутый цветок лотоса - люстру. Религиозная символика здесь очень важна. За экзистенциальным отчаянием героинь, заклеивших все стены листочками с несбывшимися надеждами, наблюдает кто-то сверху. Листки бумаги, привязанные к воздушным шарикам в 4-м действии это письма Богу.
Иногда кто-то сверху исполняет желания - сыпет в клетку корм. И пожар третьего действия - сбывшаяся мечта Ирины, самая затаенная.
Однако наиболее действенная помощь свыше - детские песенки Битлз: колыбельная Good night, про желтую подводную лодку, про черную птичку ("Take these broken wings and learn to fly").
Три сестры-брюнетки - три черные птички. Персонажи пьесы - не герои, куклы, маленькие, некрасивые, даже уродливые. Разве что в двух младших сестрах время от времени проявляются нечто значительное - сильные чувства, любовь и отчаяние. А во многих сценах персонажи носят на головах тряпичные кукольные головы с нарисованными печальными детскими глазами.
Наташа - блондинка. Как же идет этому персонажу немецкий язык!
Андрею (облако в штанах) тоже очень идет немецкий язык (от заумных философствований до ругани в адрес Ферапонта). У него выбеленное клоунское лицо - белая копия Андрея-в-коротких-штанишках (юго-западного Гришечкина).
В финале самый пожилой персонаж - Чебутыкин садится в колясочку самого маленького персонажа (Софочки).
Действие происходит не в обьективной реальности (не в России сто лет назад), а в условном пространстве. В душе, наглухо замкнутой в черепе резонаторе. В клетке черной птички. В камере душевнобольного с мягким стенками-подушечками (листочки с мечтами смягчают удары о стены). Внутри субмарины, под давлением многометровой толщи воды. Это только в детстве она кажется желтой подводной лодкой, быстро и весело рассекающей цветной мир ("Sky of blue, and sea of green"). С возрастом краски выцветают, мир становится черно-белым, а желтая подводная лодка - кораблем глупцов. Или маленьких детей, которых несет течением на рифы, пока они поют «we all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine».
Что не есть хорошо.
Прояснение Чехова путем вставок в текст от себя (в программке даже указан драматург, дописавший Чехова). Слух опытного театрала стразу реагирует на посторонние включения.
Сами по себе некоторые вставки очень хороши:
Ирина записывает свои мечты на листок и вешает на стену (от этой, добавленной к Чехову сцены, отталкивается один из главных визуальных образов).
Монолог Андрея о Бобике=Ничто и Софочке=Ничто (в параллель к солипсистcким заявлениям Чебутыкина - «нам только кажется, что живем»).
Но лучше бы обойтись без них, не разжевывать. В тексте и так всё есть. Как прекрасно здесь сыгран ответ Чебутыкина на вопрос "а она вас любила?" - "не помню". Первый раз вижу в театре, чтобы в этой проходной реплике так сыграли отчаяние.
Немецкое педантичное разжевывание сильно затягивает спектакль. Там где смело можно обойтись одним куплетом, поют три куплета. Там где можно три раза удариться в стену, ударяются девять.
Фестивальная публика не состоит из тугодумов, в первом действии зрители очень быстро замечают, что старшая сестра говорит реплики всех персонажей, успевают по-достоинству оценить прием, а он все длится и длится.
«ТРИ СЕСТРЫ», А.Кригенбург, КАММЕРШПИЛЕ, Мюнхен, 200?г. (9)
Почему-то именно этой чеховской пьесе «везет» на жесткие экспрессионистские постановки. В позднесоветской театральной Москве 80-х самым жестким спектаклем (не только чеховским а пожалуй и вообще) были «Три сестры» театра на Таганке, которые начинал ставить Погребничко, а выпускал Любимов. Одной из самых зашкаливающих постановок 90-х были «Три сестры» Беляковича. Были еще очень лихие «Три сестры» Туминаса. И первым спектаклем Марталера, который привезли в Москву были тоже «Три сестры». Теперь вот еще одна постановка с родины экспрессионизма.
Импрессионистских мягких тряпичных кукол-сестер Фоменко поместили в коробочку-деревянный резонатор нового европейского театра, как птичек в клетку. Четвертая стена коробочки - массивный пожарный занавес. Он опускается и разделяет действия, перед ним разыгрывают вступительные интермедии, его используют как экран для титров-эпиграфов.
На пожарном экране - распятие. А когда экран поднимается, мы видим перевернутый цветок лотоса - люстру. Религиозная символика здесь очень важна. За экзистенциальным отчаянием героинь, заклеивших все стены листочками с несбывшимися надеждами, наблюдает кто-то сверху. Листки бумаги, привязанные к воздушным шарикам в 4-м действии это письма Богу.
Иногда кто-то сверху исполняет желания - сыпет в клетку корм. И пожар третьего действия - сбывшаяся мечта Ирины, самая затаенная.
Однако наиболее действенная помощь свыше - детские песенки Битлз: колыбельная Good night, про желтую подводную лодку, про черную птичку ("Take these broken wings and learn to fly").
Три сестры-брюнетки - три черные птички. Персонажи пьесы - не герои, куклы, маленькие, некрасивые, даже уродливые. Разве что в двух младших сестрах время от времени проявляются нечто значительное - сильные чувства, любовь и отчаяние. А во многих сценах персонажи носят на головах тряпичные кукольные головы с нарисованными печальными детскими глазами.
Наташа - блондинка. Как же идет этому персонажу немецкий язык!
Андрею (облако в штанах) тоже очень идет немецкий язык (от заумных философствований до ругани в адрес Ферапонта). У него выбеленное клоунское лицо - белая копия Андрея-в-коротких-штанишках (юго-западного Гришечкина).
В финале самый пожилой персонаж - Чебутыкин садится в колясочку самого маленького персонажа (Софочки).
Действие происходит не в обьективной реальности (не в России сто лет назад), а в условном пространстве. В душе, наглухо замкнутой в черепе резонаторе. В клетке черной птички. В камере душевнобольного с мягким стенками-подушечками (листочки с мечтами смягчают удары о стены). Внутри субмарины, под давлением многометровой толщи воды. Это только в детстве она кажется желтой подводной лодкой, быстро и весело рассекающей цветной мир ("Sky of blue, and sea of green"). С возрастом краски выцветают, мир становится черно-белым, а желтая подводная лодка - кораблем глупцов. Или маленьких детей, которых несет течением на рифы, пока они поют «we all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine».
Что не есть хорошо.
Прояснение Чехова путем вставок в текст от себя (в программке даже указан драматург, дописавший Чехова). Слух опытного театрала стразу реагирует на посторонние включения.
Сами по себе некоторые вставки очень хороши:
Ирина записывает свои мечты на листок и вешает на стену (от этой, добавленной к Чехову сцены, отталкивается один из главных визуальных образов).
Монолог Андрея о Бобике=Ничто и Софочке=Ничто (в параллель к солипсистcким заявлениям Чебутыкина - «нам только кажется, что живем»).
Но лучше бы обойтись без них, не разжевывать. В тексте и так всё есть. Как прекрасно здесь сыгран ответ Чебутыкина на вопрос "а она вас любила?" - "не помню". Первый раз вижу в театре, чтобы в этой проходной реплике так сыграли отчаяние.
Немецкое педантичное разжевывание сильно затягивает спектакль. Там где смело можно обойтись одним куплетом, поют три куплета. Там где можно три раза удариться в стену, ударяются девять.
Фестивальная публика не состоит из тугодумов, в первом действии зрители очень быстро замечают, что старшая сестра говорит реплики всех персонажей, успевают по-достоинству оценить прием, а он все длится и длится.