Последняя ночь. Бесконечное отступление
Не в первый, но по всем признакам в последний раз ночует Арам в губернаторстве. Нет, не срочные, неотложные дела вынудили его не смыкая глаз провести эту ночь на службе. Сегодня он остался здесь, чтобы никого не видеть, точнее, чтобы никто не видел его.
Он заперся изнутри, не зажег ни маленькой, ни большой керосиновой лампы, сел за письменный стол и закурил. В глухой этой ночи он и сам был как ночь с мрачной своей душой, с мрачными мыслями; глубоко затянулся и загасил дымящуюся папиросу в пепельнице, оперся локтями о стол и обхватил голову руками, словно единственная его забота - удержать ее на плечах. Последние дни с их тревогами и треволнениями выбили его из колеи.
"Неужели все должно было кончиться именно так? - терзается Арам. - Неужели этот исход неизбежен? Десятки лет кряду мучиться и страдать, не спать ночей, трудиться и выбиваться из сил, сидеть за решеткой, быть в бегах, жертвовать собой и вести на заклание других, и после всего - двадцать семь дней тяжкой, героической и увенчанной победой битвы... Во имя чего? Во имя семидесяти шести дней свободы и свободной жизни. Ужасно и чудовищно, что сражался, по-видимому, один только Ван, один только Ван выстоял, победил и вкусил семьдесят шесть дней свободной независимости и независимой свободы; в других вилайетах армяне вырезаны или депортированы, иначе говоря, отправлены на верную смерть. И если ванцы по-рыцарски щедро поделятся семьюдесятью шестью днями своей свободы с соотечественниками из прочих областей Турецкой Армении, ее городов и селений, сколько же дней, сколько же часов свободы достанется каждому? Ничтожнейшая плата за великую борьбу, великие жертвы и мечты!
А сейчас отступление, переселение, бегство.
Неужели в страшном этом бедствии повинны революционеры, включая святейшего Мкртича Хримяна, и Мкртича Португаляна, и Мкртича Аветисяна, которые, по счастью, не были дашнаками, но первыми ударили в колокол освободительной борьбы? Что касается дашнаков, мы просто-напросто продолжили - под новым знаменем и жестче взявшись за кормило - дело трех этих крестителей, и, когда случались удачи, все наперебой благословляли путь, проторенный тремя предтечами, его святость и величие, когда же выпадали неудачи, винили нас одних. Что это за манера - восхвалять дерево и поносить созревшие на нем плоды? Почему не винят автора теории бумажного и железного черпаков? Ясно же, мы только заменили бумажный черпак железным. А если б... если бы Ван пал, если б аскеры и сброд прорвали оборону и предали мечу всех до единого ванцев, неужели консерваторы не свалили бы ответственность на нас и нашу партию? Но Ван победил, и лаврами венчают отнюдь не нашу - другие партии, среди них и нейтралов. Это справедливо?
Далее. Разве наша партия была сворой самозванцев и пошла в народ, чтобы нарушить его покой, навредить ему, непременно навредить, как утверждала консервативная пресса Полиса и Тифлиса? Писать это, даже думать - недобросовестно. Нельзя же принимать народ за баранов и всерьез полагать - он-де способен избрать лишь путь, указанный его палачами, и лишь для того, чтобы погибнуть. Абсурд, околесица! Ведь это народ рождает из своего лона партии, и раз уж одна из них стала вожаком, значит, именно ей он верит, именно ей вверяет свою судьбу. Наша партия была самой народной, и не потому, что так распорядились ее руководители, - нет, это народ дал ей силу и волю, сделал авангардной, лидирующей.
Кстати о руководителях. Их обвиняют и обвиняли в романтизме. Что это за зверь такой - романтизм?"
Арам встал из-за стола, дважды измерил в темноте устланный ковром пол, еще раз прошелся неверным шагом взад-вперед и упал на диван.
Древний народ изнемогает под ярмом на собственной своей земле, он раб и пленник, а пришелец - господин; хозяин дома - бесправный слуга, рабочий скот, и когда скотина посмела вспомнить о человеческом своем образе и подняться на две ноги, ей дали для острастки по голове государственным жезлом - усердий вкалывай, уставься глазами в землю и ходи на четвереньках. Что же оставалось делать Исраэлам Ори и Давидам-бекам, Мкртичам и Пето, Раффи и нынешним борцам, павшим и живым, - открыть специализированные курсы, на коих превращать волков в травоядных, а гиен воспитывать в духе гуманизма?
"С каких это пор рабство и раболепие стали синонимами добродетели и благоразумия, трезвость взгляда - синонимом романтичности, а мятежность духа - авантюризма? Не лучше ли умереть как орел, чем жить, как улитка, гусеница или червяк. Неужели рожденному для солнца и света народу суждено долго, а то и вечно томиться взаперти в мрачной пещере, как томится в пещере легендарный Мгер, обратиться в плесень и прах и стать для памятливого человечества воспоминанием наподобие Вавилона и Ассирии? Нет, наше дело правое, и победа... побе..."
Арам провел ладонью по лбу. Увлекшись раздумьями, он позабыл про такой пустячок, как "данный момент", он позабыл, что правое дело в данный момент означает... завтра утром, навсегда оставив свой дом, и очаг, и землю, и сад, ванец встанет на путь беженства, и это будет ему стоить не одного только горестного выдоха "ах" под чужим небом, но и души, истерзанной и загубленной... и все это очень, очень, очень далеко от победы.
Разве не ясно, что турки решили: настал час на веки веков избавиться от этого неудобоваримого народа, который никак не хочет выкинуть из головы, что некогда он, а не кто-то иной был хозяином и владельцем этой страны; который лелеет свои древние памятники, церкви, обычаи, язык и историю, а коли так, не может не лелеять и мысль: когда-нибудь, когда-нибудь... Вот почему турки надумали, что глупо лечить своего "больного" от головной боли и признавать его права, куда лучше раз навсегда избавиться от всяких там головных болей, отрубив хворую голову.
Арам встал, подошел к столу, нащупал пачку папирос, спички и снова закурил. Тусклый огонь спички высветил на миг его бледное лицо; спичка погасла, и оно вновь исчезло в темноте.
"У всякого народа, как и у всякого человека, есть, наверное, своя судьба, - думает Арам, стоя у окна и глубоко вдыхая горький папиросный дым. - Видимо, резня и беженство предначертаны армянам судьбой... Кто-то сказал: чтобы выжить, армянину надо еще раз умереть. Сколько он уже умирал! Похоже, это та самая смерть, после которой... после которой армянин наконец заживет". Одного Арам не возьмет в толк: как жить после того, как умер, что это за посмертное бытие, может, речь идет о потусторонней жизни, так он сроду в нее не верил.
Он поднялся. Повернул ключ в замке, открыл дверь и вышел на балкон. Свежий ночной ветер погладил его по влажному лбу, он вдохнул полной грудью и выдохнул, и этот выдох очень смахивал на стон.
Длиннющий балкон тянулся с севера на юг, а затем сворачивал на восток. Напротив стояла ерамяновская школа, которой горожане всегда гордились и которая сейчас как-то поникла, уменьшилась. Под южной оконечностью балкона лежали омытые лунным светом сады. Арам достал из кармана часы на тонкой серебряной цепочке и взглянул на циферблат. Было далеко за полночь, но привычная тишина глухой ночи... ее нет и в помине. То тут, то там хлопают двери, и вблизи и вдали люди в голос переговариваются. Готовятся.
Двое быстрым, деловым шагом прошли мимо школы Ерамяна и свернули на широкий проспект. "Наша ошибка в том..." - донеслось до Арама, дальше он не разобрал. Ему очень хотелось бы услышать, в чем же на самом деле "наша ошибка". И есть ли на всем земном шаре хоть один Адамов сын, хоть одна группировка, хоть одна партия, которые не совершали бы ошибок? Не ошибается тот, кто бездействует, не оступается тот, кто стоит. Конечно, сейчас, когда перевернута и эта страница многострадальной истории армян, ее будут и пересматривать и переоценивать - иначе нельзя. Придут новые поколения, наши преемники, пусть они пересмотрят и переоценят все, что было при нас, пусть сожгут в костре наше дело и наши имена, но пусть не забывают, сколько мы мучились и страдали во имя великой идеи. Пусть не забывают о детях, постаревших от горя, и о стариках, впавших после резни в детство, и пусть помнят, что в нынешних муках родится наша завтрашняя слава и что нынешний мучитель - позор и укор грядущим поколениям.
Бездонная, бескрайняя июльская ночь. Глухо, как разворошенный муравейник, шумит в горячке последних часов город. Завтра в этот час город будет пуст, ни в одном доме, ни большом, ни малом, не останется ни души, а с утра не отворится ни одна дверь, ни одно окно. И ни единого дыма ни над одной кровлей. Хозяева города, и стар и млад, потянутся, гонимые неведомым ураганом, на север, и пойдут, падая, и подымаясь, и оставляя на дороге трупы... "Это он и есть, - думает Арам, - тот длинный-предлинный караван, груженный слезами".
(Удобная штука скобки, особенно когда речь идет о событиях горестных и горьких. "Ванец не бросит Ван на произвол судьбы, ванцу нет дела до переселения и отступления", - так решил ванец, и с ним солидарны и губернатор, и командиры добровольческих отрядов, и прибывшие в город неванцы. Как же нам, товарищи, достигнуть этой цели? Чтобы достигнуть этой цели, товарищи, нам нужно обратиться к католикосу всех армян, католикосу, товарищи, нужно обратиться к наместнику царя на Кавказе, а пока суд да дело, мы, товарищи, должны умолить начальника русского штаба генерала Николаева: пусть позволит ванцу не покидать Вана... А покамест мудрое это решение не вынесено, на двери русского штаба вывесили листок бумаги, являющей собою не что иное, как написанный по-русски и по-армянски приказ, согласно которому... лучше уж не продолжать.)
"Да, - думает Арам, - из меня сейчас, судя по всему, такой же губернатор, какой из Врамяна, светлая ему память, был в свое время член османского парламента. Что творится, что происходит - переселение? отступление? Если переселение, то с какой стати ванец, горожанин или крестьянин, должен оставлять свой дом и землю и отправляться в Россию? Зачем ему бежать? Но если мы не переселяемся, стало быть, отступаем. Это отступление? Но где же, черт побери, силы, которые нас теснят? Ведь завидев блеск русского штыка, объятый ужасом турок что есть духу мчится на запад... вот это, я понимаю, отступление - объяснимое, вынужденное. Копыта русской конницы грохочут уже на подступах к Ерзнка, а Ван отступает..."
- Какое, к дьяволу, отступление? Это бедствие, крах! - не сдержавшись, стонет Арам и в сердцах бьет кулаком о боковой столб, к которому прислонился. Его окончательно вывело из себя зрелище толпы призраков, мужчин и женщин, - она тянулась по Санди-Похану. До Арама доносились обрывки разговоров; голоса увещевали кого-то, кого-то утешали. Уныло замычал вол; "Н-но, тяни!" - прохрипел явно недоспавший хозяин; повозка скрипнула...
Арам закрыл глаза, чтобы не видеть, ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать. "Вот он, итог, итог многолетней нашей борьбы! - воскликнул он про себя, но тут же решительно и встревоженно опроверг свой вывод: - Нет, нет, путь, избранный нами, был верен, мы стали на него, движимые высокими и благородными целями, однако допускаю, что на верном этом пути мы вольно или невольно, сознательно или несознательно совершали... промахи, быть может, и роковые. Жертв, наверное, могло быть меньше, но сумма всех слагаемых, крупных и малых, неизбежно оказалась бы той же. Кто способен увидеть и предвидеть столь страшный эпилог? Мы не боги и не пророки, мы деятели, живые и павшие мученики и страдальцы, и мы просчитались... История не стоит, настанет будущее, придут новые поколения, и дай им Бог, не повторяя наших ошибок, создать то, чего не удалось нам, и да будут они при этом бдительны, осмотрительны, дальновидны, дипломатичны... вот что особенно важно, надо быть дипломатом, дип-ло-ма-том, когда ты окружен драконами и шакалами..."
Арам только-только сообразил, что уличный шум все громче и громче, что на востоке начало светать. Над горой Вараг, не выше чем в двух посохах беженца, взошла утренняя звезда, Вараг окрасился синевой, а над селом Шушанц и монастырем Кармравор повисла тающая белая пелена. Уличный шум все разрастался, но нельзя было бы сказать об обычном оживленном движении взад-вперед, потому как им и не пахло - все шли вперед, и никто не шел назад. Сквозь дымку лунного света и тусклой еще зари, словно окунаясь в пыль и туман, от Санди-Похана к рассекшему город надвое Хач-Похану текли пестрые людские толпы, одна больше, другая меньше: горожане и крестьяне, женщины и мужчины всех возрастов, сонные, плачущие дети, домашний скот, воловьи упряжки, повозки с впряженными в них беженцами, ручные тележки, узлы и узелки в руках и под мышкой, кое-как прилаженная на закорках тяжелая ноша и новорожденные на спинах матерей. "Это не переселение и не отступление, - подумал Арам, - это паническое бегство обездоленных и разоренных. А если..."
А если выскочить на улицу, стать перед этим мутным потоком и заорать во все горло: "Ванцы, народ, куда вы? Возвращайтесь по домам, сызнова затеплите огонь в дедовских очагах, откройте свои церкви и школы, магазины и мастерские!" Поздно, поздно, неистовствует Арам, колесо истории не повернуть вспять, все уплывает из рук - Ван, Васпуракан, земля, страна...
И к кому, к кому взывает этот сбитый с толку, лишенный родины, смятенный народ, на какие светлые берега уповает в штормовом море жизни утлое суденышко мрачной его судьбы и ждет ли его спасительная гавань - может статься, спасаясь от дождя, он попадет под ливень, и защитить ли ему тогда жалкие свои остатки? "Чудо, нежданное, немыслимое чудо - только оно спасет этот народ, - думает Арам. - Вдруг развиднеется и выглянет солнце спасения - солнце, которого не ждешь, и там, где не ждешь..."
Арам оторвался от улицы и окинул последним, прощальным взглядом омытые золотой пыльцой рассвета сады. Прощайте, не поминайте лихом, поминайте добром! Добром? Да разве добро еще осталось? Перед глазами промелькнуло былое , возникли, как живые, Ишхан и Врамян. Они ушли и все унесли с собой, а на его долю достались эти жуткие руины недавнего земного рая, превращенного ныне в ад... Битва проиграна, горе побежденным!
Арам облокотился на перила балкона. Не хватало воздуха. Он хотел было вдохнуть его полной грудью, не получилось, плечи его затрясло, и он впервые в жизни заплакал - солеными, горючими, безудержными слезами.
Гурген Маари "Горящие сады"