Нурай

[lesya_les]

Пахлава

Каждый день сразу после утреннего намаза Нурай идёт на базар. Ей нравится, как просыпается площадь, как свежие, чистые после обращения к Аллаху, торговцы разворачивают палатки, громко переговариваются, сметая с лотков осевшую за ночь пыль, и торопятся разложить товар. Через каких-нибудь полчаса площадь зашумит морским прибоем, разноголосые выкрики сольются в неповторимый шум базара, и поплывут над толпой покупателей завораживающие запахи, а пока Нурай бродит полупустыми дорожками между рядами. Она трогает спелые фиги, гладит прохладный шершавый бок дыни.
- Бери, девушка, хорошая дыня! - говорит пожилой продавец и улыбается, сверкнув белыми, как бухарский рис, зубами.
Но Нурай - опытный покупатель, она морщит тонкий нос, украшенный лёгкой горбинкой, и отворачивается.
- Эй, девушка, не уходи! Такой дыни во всём базаре не найдёшь. Медовая, сладкая, во рту тает, языку радость и мыслям услада, вот какая моя дыня! Ты понюхай!
Он всё ещё считает Нурай лёгкой добычей, подхватывает дыню красными руками и подносит к лицу покупательницы, но та не позволяет горьковато-сладкому аромату околдовать её.
- Сколько просишь? - спрашивает, отодвигаясь.
Продавец снисходительно принимает игру.
- Для тебя, красавица, полторы лиры!
- А совесть у тебя есть? - вопрошает Нурай, упирая руки в бока.
Через десять минут крика, уговоров и взаимных обвинений раскрасневшаяся и слегка растрёпанная Нурай получает вожделенную дыню за шестьдесят пять курушей, которые и отсчитывает под причитания продавца:
- Ты разорила меня, дочь шайтана!
«Дочь шайтана» звонко смеётся и уходит, пританцовывая: она выиграла битву за цену, и если такой сегодня удачный день, то ей удастся наполнить корзинку снедью и даже купить ту тонкую голубую шаль, затканную кувшинами с изогнутыми, опасно похожими на птичьи, шеями.
Продавец смотрит ей вслед, пряча в глазах весёлые искорки, ибо нет для продавца счастья большего, чем умеющий торговаться покупатель.

Нурай надолго задержалась у разложенных прямо на брошенном на землю покрывале пучков зелени, потом купила копчёной баранины, привезённой с дальних пастбищ высоко в горах, свежего сыра, специй и большую, выпеченную прямо здесь, лепёшку питу, которую так вкусно макать в лимонный суп с фрикадельками. Но дольше всего она бродила между рядами со сладостями, пока наконец не выбрала пахлаву из сорока тончайших коржей, переложенных пятью сортами ореховой начинки, пропитанной сладкой розовой водой. Внушительный кусок, завёрнутый в промасленную бумагу, Нурай положила в свою корзинку, стараясь не помять, и пересчитала оставшиеся деньги. На шаль должно хватить! Девушка нырнула в узкий проход между штабелями ящиков и стеной, огораживающей базар, и побежала к одёжным рядам короткой дорогой.
Но за краткость приходится платить - о, Аллах, как же здесь пахнет! Сюда сносят скопившееся за день битые гнилые фрукты, негожее для продажи мясо и прочие отходы. Нурай зажала нос, перепрыгнула подозрительного вида кучку, опасаясь наступить на что-нибудь похуже гнилой сливы, и немедленно споткнулась и растянулась во весь рост, рассадив локоть и порвав любимое энтари. Но самое обидное, что выпущенная из рук корзинка покатилась по земле, и дыня, зелень, лепёшки - всё, купленное с любовью и радостью, полетело в пыль. Чуть не плача, Нурай поднялась и принялась собирать снедь, и только нагнувшись за смятой, никуда не годной уже пахлавой, заметила, что споткнулась о руку человека, лежащего на земле лицом вниз. Наклонившись над ним, Нурай увидела пропитанную кровью одежду и чуть снова не упала, лишившись сознания, но подышала немного сквозь стиснутые зубы и разглядела тонкий юношеский стан, перевитый богатым кушаком. Она попробовала было перевернуть юношу на спину, но тут же отскочила, услышав тихий, полный боли стон. Выходит, невольный виновник её падения жив и нуждается в помощи. Значит, волей Аллаха была удача, что помогла сохранить несколько монет и привела её в этот проход, и она должна помочь. Девушка снова попыталась перевернуть раненого, и он вдруг схватил её за щиколотку и хрипло прокричал:
- Не оставляй меня! Возьми к себе, именем Аллаха заклинаю, возьми...
Нурай замерла в испуге, но холодные пальцы разжались, отпустив её ногу, юноша снова потерял сознание.

Нурай поставила корзинку и что есть силы побежала обратно к рядам со сладостями, гадая на бегу, кому адресованы слова юноши. Неужели ей? Она подозвала носильщика и, не торгуясь, заплатила пятнадцать курушей за то, что он донесёт «её брата» до дома, и ещё десять за то, что заберёт его из прохода.
Увидев кровь, носильщик было заартачился, но Нурай пообещала в конце пути дать ему ещё пять, ладно, десять курушей на стирку одежды, и он взвалил юношу на плечо и пошёл,куда сказано.
Всю дорогу юноша стонал, и Нурай возблагодарила Аллаха, что идти недалеко. Отпустив, наконец, носильщика, она уложила раненого на диван и принялась разрезать его минтан, заскорузлый от крови. В гладкой груди зияла рана, и девушка испугалась, такая она была глубокая и непоправимая. Что она будет делать, если этот прекрасный юноша умрёт на её диване? Как объяснит, зачем забрала его с рынка? Подавив всхлип, она принесла таз с водой и принялась смывать кровь, не замечая, что приговаривает шёпотом любимую мамину поговорку: «Потихоньку - полегоньку, раз-два-три, раз-два-три», а когда заметила, всё-таки расплакалась. Далеко сейчас мамочка, вот полгода уже, как смотрит на дочь свою из иного мира. «Как же ты нужна мне сейчас, как нужна», - прошептала Нурай, и словно услышала мамин голос:
- Позови бабушку Сезен, моя Яркая Луна, и вытри слёзы, девочка, слёзы всегда мешают.
Нурай послушно вытерла слёзы, разорвала чистую простынь, как умела, наложила повязку и побежала за три дома - звать бабушку.

Шекерпаре

Бабушка Сезен шла чинно, опиралась на суковатую трость, мела шальварами улицу. Нурай старалась шагать так же неспешно, но кусала губы от беспокойства за раненного юношу. Через плечо её висела знаменитая торба бабушки Сезен, коварно наподдавая под коленки.
- Очень люблю я твой шекерпаре, девочка. Вот и спечёшь мне, старой, сладость на радость. Спечёшь?
- С радостью, бабушка Сезен, со всем уважением, только пошли быстрее, милая, а?
Бабушка поджала губы.
- Мне торопиться некуда, я своё отторопилась. А ты, если неймётся, так и беги, посмотри, как там бедолага твой, Аллахом посланный. Подаренный, да. Подкинутый...
Сделав вид, что не слышит, как бабушка продолжает бормотать синонимы, переходя на всё более обидные, Нурай побежала к дому, а что не побежать, когда отпустили?

Юноша лежал в той же позе, на спине, только одна рука свесилась почти до пола. Нурай подняла её, аккуратно пристроила к боку, но рука снова упала. Пришлось держать её в ладонях и от нечего делать рассматривать тонкие сильные пальцы, ухоженные ногти, беззащитное белое запястье. Кто же он, такой красивый незнакомец? Какого цвета его глаза под тёмными веками? Сколько красавиц спали, положив голову на широкую грудь и перебирая нежными пальцами чёрные, как небо самой глухой безлунной ночи, кудри?
Так и застала её бабушка Сезен, вцепившейся в руку и напряжённо вглядывающейся в лицо юноши. Покачала головой бабушка, предчувствуя недоброе, и заговорила ворчливо:
- Ты, Нурай, пол-то не простаивай, иди тесто ставь, а то долго мне шекерпаре ждать придётся. Торбу только мою оставь, и воды варёной принеси, пригодится.
Нурай послушно побрела на кухню, принялась растапливать печь.
- Осторожно, милая, не вовремя ты засмотрелась. Кто он, этот человек? На добро ли тебе послан? - зазвучал в ушах мамин голос.
- Всё в воле Аллаха, - прошептала Нурай, замешивая тесто.

Приготовить шекерпаре, чтобы вышли круглые, как луна, и хрустящие, как песок под копытами каравана, непросто. Если думать о чём-то другом, обязательно или тесто испортишь, или пальцы обожжёшь. Вот Нурай и не думала, пекла себе и пекла. Думать начала, когда села с бабушкой чай пить.
- Ах, и хороши, - приговаривала бабушка, отправляя в рот одну хрустящую сладкую луну за другой, - матери твоей рецепт, нет его лучше. Скучаешь по матери, девочка?
Глаза бабушки неожиданно остро смотрят с лица, покрытого морщинами, и нос бабушкин торчит, как острый кинжал. Будто знает она, что нарисовала Нурай портрет мамин по памяти и держит его тайно под тюфяком, потому что грех это перед Аллахом - людей рисовать.
- Привыкаю понемногу, бабушка, - выдавливает Нурай и тут же набивает рот шекерпаре, жуёт неторопливо, стараясь не выдать себя. Как же привыкнуть, если то и дело слышит она мамин голос и перед сном подолгу смотрит в нарисованные мамины глаза?
Бабушка кивает, будто отпускает её взглядом, но Нурай знает, что долго таиться от бабушки не получится, и придётся либо рассказать всё и молить Аллаха о прощении, либо сжечь в печке мамин портрет и никогда, никогда больше не рисовать такого. Представив, как пожирает огонь мамино лицо, как скручиваются и чернеют, рассыпаются её черты, Нурай чуть не всхлипнула и поспешно глотнула обжигающего чаю из большой (маминой, маминой!) пиалы, покрытой цветными узорами.
- А что раненый твой, так выживет он, если кормить да повязку менять. Я рану промыла, перевязала, до завтра можно не трогать. К утру подкидыш в себя придёт, так я уже здесь буду, нельзя тебе одной с ним, да и не умеешь ты, я уж помогу. А пока положи-ко мне шекерпаре с собой, пока муэдзин не кричал. К себе спать пойду.
Что ж не положить, раз просят? Положила, ещё и сахарной пудрой присыпала - пусть бабушка порадуется, раз любит сладкое печенье.

Каймак

До сумерек Нурай бездумно просидела у дивана, не отводя взгляда от бледного лица юноши, лишь время от времени протягивая руку, чтобы перевернуть песочные часы. Когда закричал муэдзин, раненый открыл глаза и посмотрел на неё. Глаза его оказались голубыми и холодными, как лёд, и будто всю её в момент ощупали эти глаза.
- Кто ты? - спросили одновременно Нурай и юноша.
Девушка покачала головой.
- Я нашла тебя на базаре и забрала в свой дом, ты отвечай первый.
Юноша кивнул, признавая её правоту.
- Так как твоё имя?
- Ээээ... рен... Эрен меня зовут, добрая девушка. Я пришёл на базар, чтобы купить назар бонжук, талисман для своей возлюбленной, но забрёл в темноту, где меня ранили и, наверное, ограбили.
Кровь бросилась Нурай в голову: и он так спокойно говорит ей о возлюбленной? О той, которой собирался подарить нарисованный на синей стекляшке глаз, чтобы она повесила его на свою лебединую шею и никогда не забывала о дарителе?
- А тебя как зовут, прекрасная спасительница? - спросил Эрен.
- Нурай, - выдохнула девушка и ушла порванное на базаре энтари зашивать. Чинно ушла, очень постаралась не бежать. - Ты спи, тебе сил набираться надо, а то не дождётся возлюбленная подарка, - сказала из-за двери, глядя в низкий потолок.
Когда она пришла затушить свечу, Эрен спал, грудь его под повязкой мерно поднималась и опускалась.

Утром пришла бабушка Сезен, и сразу захлопотала, потребовала варёной воды и чистую простынь на бинты. «Эдак я и вовсе без простыней останусь», - подумала Нурай, складывая в корзинку расписанные блюда и пиалы, немудрящий источник её заработка.
- Я на базар пойду, отнесу товар продавцу. Заодно готовых бинтов куплю, - сказала бабушке, стараясь не смотреть на Эрена. И вообще, не будет она на него смотреть, пусть поправляется поскорее и убирается к своей возлюбленной!
Но Эрена, кажется, не устраивал такой подход. Он мягко отстранил бабушкины руки, разматывающие повязку, и приподнялся на локтях.
- За моим кушаком сохранилось несколько монет, - сказал он, глядя прямо в лицо Нурай, - можешь ты взять их, купить на базаре молока и сливок и сварить мне каймак? Когда я болел, мама всегда варила мне его, говорила, что ничего нет лучше для восстановления сил.
Девушка молча взяла монеты и кивнула. Каймак, так каймак, почему бы и не сварить, раз уж все вокруг жить не могут без сладостей.

Сегодня она вышла позже, и сразу погрузилась в шумную суету базара. Сначала купила молока и сливок на каймак, потом свернула к посудным рядам.
Дядя Джошкун завидел её издалека, и, как всегда, бурно обрадовался.
- А-а-а, Нурай, иди скорее сюда, красавица. Твоих пиал совсем не осталось, и блюдо последнее вчера забрали. Ай, какое блюдо было! С такого только по праздникам плов есть, или на стенку повесить и радоваться, что красоту такую Аллах создал. Восемь лир! Восемь полновесных лир я отдам тебе сегодня, красавица. Честным трудом заработанных, вот так вот! Радовалась бы матушка твоя, ой, как гордилась бы дочерью...
Нурай улыбалась, под весёлую болтовню пряча за кушак мешочек с деньгами, приятно позвякивающий. Вынула из корзинки новую посуду - восемь покрытых древними узорами пиал по пятьдесят пять курушей за каждую, три блюда: два маленьких, по полторы лиры, и одно большое, за две.
- За твоей посудой издалека люди приходят, - радовался дядя Джошкун, - если так и дальше пойдёт, больше буду тебе платить. Только что мало так сегодня? Где остальные?
- Краски закончились, - вздохнула Нурай, снова загружая корзинку, на этот раз не расписанными, выглядящими голыми рядом с узорчатыми соседками, пиалами.
- А знаешь, что вчера было? - рассказывал дядя Джошкун так же весело. - У художника Эдиза нашли рисунки, а там и люди, и птицы, и кони нарисованы, грех какой! Хотели его камнями побить, да кто-то предупредил, сбежал он. Куда делся - никто не знает, второй день ищут, найти не могут. Но найдут, как не найти? Аллах заклеймит грешника, укажет людям на него.
Нурай похолодела. Так вот кем оказался её вчерашний гость, вот кого приютила она в своём доме! И весь базар видел, и носильщик понял наверняка, кого нёс, вопрос времени, когда придут к ней люди и побьют камнями за спасение грешника. Зачем, о, Аллах, зачем пошла она за той шалью? И шаль не купила, и горе обрела, будто мало ей смерти матери.
С трудом улыбнулась она, прощаясь, и пошла от прилавка, а дядя Джошкун вслед кричал:
- Охры побольше купи, охряные узоры твои очень людям по-нраву! Золотые руки у тебя, девочка, истинно говорю, золотые!

Так и не купив красок, пришла Нурай домой, только посуда позвякивала в корзинке да плескались молоко и сливки, купленные на каймак.
Бабушка Сезен дремала на тахте, обманщик полусидел на подушках и смотрел на неё невозможными своими глазами.
- Ты обманул меня! - зашипела Нурай с порога. - Где живёт твоя возлюбленная, я пойду к ней и скажу, чтобы она забирала тебя!
- Обманул, - кивнул юноша. - Нет и не было у меня никакой возлюбленной. Да и как она могла быть, если тебя я только вчера встретил? Как увидел, так сразу и понял - ты моя возлюбленная, Аллахом посланная!
- Не смей упоминать имя Аллаха, грешник! - крикнула Нурай.
- А сама? - тихо спросил в голове мамин голос. - Сама-то, доченька!
Заливаясь злыми слезами, выбежала Нурай из комнаты, судорожно кусая губы, растопила очаг, бросилась к своему тайнику под тюфяком и швырнула мамин портрет в огонь. Отвернулась, горько всхлипывая, обхватила голову руками, чтобы не видеть, не смотреть, не чувствовать... Вот и не заметила, что в дверном проёме стоит, вцепившись в косяк, её спасённый. Эдиз, вот как на самом деле его зовут. Как она, художник, и как она, грешник перед людьми и Аллахом.
- Не плачь, Нурай, Яркая Луна, не надо! В порту много кораблей, поплывём со мной в дальние страны? Туда, где можно рисовать людей и зверей. Сколько хочешь, можно, и никто за это не осудит! - заговорил Эдиз ласково. - Там ты будешь возлюбленной моей женой, и я подарю тебе назар бонжук, чтобы всегда был с тобой мой взгляд, и кольца и ожерелья из чистого золота, чтобы всегда была с тобой моя защита.
Нурай только качала головой и плакала горько, забившись в угол кухни. Эдиз попытался подойти ближе, отпустил косяк и рухнул тяжело на пол, чуть не угодив головой в печку, из которой укоризненно посмотрели с рисунка мамины глаза, прежде чем вспыхнуть в последний раз и рассыпаться серым пеплом.

Вдвоём с бабушкой Сезен дотащили они Эдиза до дивана, сменили промокшую повязку. «А бинтов я так и не купила», - вспомнила Нурай, разрывая очередную простыню.
Внутри было пусто, голова гудела, и голос мамин не звучал в ней больше, не давал советов. Никто больше не заставит её вытереть слёзы и жить дальше. Зачем только сожгла она рисунок? Никто ведь не знал о нём.
- Аллах всё видит, - словно отвечая её мыслям, сказала бабушка. - От Аллаха не спрячешь даже мыслей греховных, девочка.
- Даже переплыв Чёрное море? - спросила Нурай.
Бабушка ничего не ответила, только поджала тонкие губы и покачала головой.
Нурай вздохнула, смешала молоко со сливками, закипятила и поставила на треногу над тазом с кипящей водой. Надо же чем-то занять руки и голову, вот она и будет варить каймак. И не думать, ни о чём не думать, кроме того, как через много часов проделает в застывшем каймаке дырочку, чтобы слить молоко, свернёт рулетик, польёт его мёдом и подаст Эдизу со свежим бубликом-симит. Пусть поправляется и убирается, откуда пришёл!

Кюнефе

Дни тянулись, похожие один на другой. Нурай просыпалась, творила намаз, шла на базар, пока бабушка Сезен меняла повязку и кормила Эдиза. После готовила еду и уходила к своим кистям и краскам. Больше она не разговаривала с Эдизом, разве что здоровалась, да односложно отвечала на его бесконечные похвалы за вкусную еду и благодарности за гостеприимство. Эдиз пожирал её глазами, но Нурай отворачивалась, старалась не попасться случайно, не слить два взгляда в единый, дарящий боль и блаженство. День ото дня рана Эдиза затягивалась, а по городу между тем ходили слухи, что беглый художник прячется где-то неподалёку. Люди собирали камни и складывали их на площади, благо камней всегда достаточно, когда нужно наказать грешника. Нурай чувствовала, как над её головой сгущаются тучи, но что делать, не знала, только попыталась уговорить бабушку Сезен вернуться домой.
- Я уже и сама справлюсь, бабушка, ты же мне всё рассказала, всему научила, - подлизывалась Нурай.
В ответ бабушка смотрела недоверчиво, но по дому, кажется, скучала, и однажды попросила приготовить для неё кюнефе из теста, похожего на тонкую лапшу.
- На дорожку мне, - пояснила. - Загостилась я у тебя, девочка, да и подкидыша нашего пора отправлять подобру-поздорову, вон уже скачет, как джейран.
С трудом вышедший на кухню «джейран» рассмеялся, еле удержавшись на подогнувшихся ногах.
- Зато за стенку больше не цепляешься! - отрезала бабушка. - Ещё пару дней, и пойдёшь себе, благодаря Аллаха за доброту моей внучки.
- Клянусь, до смерти её благодарить буду! - серьёзно сказал Эдиз и ожёг Нурай взглядом. Она не успела отвернуться, так и замерла с тестом в руках, утонула в голубых, как небо, глазах, захлебнулась царящей в них нежностью.
Бабушка снова поджала губы, но ничего больше не сказала.

На утро Нурай проснулась не от крика муэдзина, а от громких голосов, доносящихся из комнаты Эдиза. «Надо же, у него уже есть комната в моём доме», - подумала Нурай и невольно улыбнулась.
- Сегодня же! - резко выкрикнула бабушка.
- Хорошо, госпожа, - покорно ответил Эдиз.
Они впервые позавтракали вместе, запивая свежими сливками кюнефе: слой теста, нежного, как лунный луч в тумане, слой несолёного сыра, пропитанного сиропом. После завтрака бабушка поцеловала внучку в лоб и ушла к себе, строго посмотрев на Эдиза и дождавшись ответного кивка. Нурай поняла, что вечером он уйдёт, сядет на большой корабль, переплывёт Чёрное море, и она больше никогда не увидит его, как никогда не услышит больше маминого голоса. Слёзы застилали глаза, Нурай украдкой смахнула их и ушла рисовать узоры.

К полудню возле дома начали собираться люди. Они расхаживали у калитки, словно невзначай пытались заглянуть во двор, а то и в окно. Нурай закрыла ставни, будто от жары, но тревожное чувство не оставляло её, заставляя прислушиваться к шагам под окнами. Шаги звучали обещанием скорой расплаты. Задумчиво перебирала Нурай мамины украшения - нитку яшмовых бус, золотой медальон на тяжёлой цепочке, несколько толстых колец, как вдруг снова услышала мамин голос, только тихий, будто очень издалека доносящаяся мелодия. Нурай закрыла глаза, тщетно пытаясь расслышать слово, которое повторял мамин голос.
Эдиз вошел без стука, бесцеремонно поднял её и поставил на ноги. Руки его были тёплыми и сильными, глаза смотрели решительно. Нурай испугалась, что сейчас он попрощается и уйдёт, и оставит её одну с тем, что готовится на улице, прямо за стеной её дома, но Эдиз не собирался её оставлять.
- Надевай всё это, возьми с собой еды и тёплую одежду, и пошли. Быстрее, нам надо уходить.
- Тебе надо, - возразила было девушка, но Эдиз тряхнул головой.
- Они не пощадят тебя, Нурай. Они убьют нас обоих, меня за то, что рисовал то, что нельзя, а тебя - за спасённую мою жизнь. Нам надо уходить, пока не собралась толпа, пока они не уверены, что я здесь. Ну же, кровь моего сердца, бежим со мной! - крикнул он, потеряв терпение, и дёрнул её за руку, и в этот момент Нурай расслышала наконец слово, которое твердил голос матери в её голове:
- Беги, Нурай. Беги, беги, беги!
Она вырвала руку, схватила корзинку и заметалась, бросая в неё остатки кюнефе, шаль, тёплые шальвары. В окно ударил камешек, пока ещё маленький, словно пробный. Пока люди только прицеливались, но скоро они выломают дверь и вытащат их на площадь, где сложены пирамидками камни, большие и маленькие, на любой вкус. Они знают, все уже знают, что она прятала у себя согрешившего против Аллаха, кормила и лечила его, а Аллах знает и про лицо, которое она нарисовала по памяти и сожгла, но грех нельзя сжечь вместе с листком бумаги, грех остаётся с тобой навсегда...
- Поздно, - прошептал Эдиз.
- Из погреба есть тайный ход, - ответила Нурай. - Скорее.
Закричал муэдзин. Они бежали по улицам, надеясь, что пока все совершают дневной намаз, они успеют добраться до порта, подняться по узким сходням и упасть в трюм, прямо на тюки с коврами и расшитыми золотом тканями, и затаиться там до отплытия.
- Один день, всего одни день, и мы выйдем в море, - шептал Эдиз, задыхаясь от бега. - А через неделю пристанем к туманному берегу, и там я возьму тебя в жёны. У нас будет мастерская на двоих с окном в потолке для лучшего света, просторный дом, пятеро детей, и весёлый пёс, с которого мы будем рисовать смешные картинки.
«И я снова нарисую маму, и каждый вечер буду смотреть в её глаза», - подумала Нурай, - «нет, буду смотреть утром, и днём, и когда захочется!»
В порту ей пришлось бросить корзинку с едой и одеждой. Нурай пнула её ногой, надеясь, что когда пожитки найдут в зарослях, они будут на корабле, далеко от берега. Эдиз тяжело опирался на её плечо, стиснув зубы от боли. Молясь, чтобы рана не открылась, Нурай дотащила его до трапа, и обнявшись, они рухнули в первый попавшийся открытый трюм, наполненный почему-то не коврами и тканями, а зелёными дынями.

Всю дорогу Нурай и Эдиз спали на зелёных дынях, прятались в зелёных дынях, ели зелёные дыни. Там же, среди зелёных дынь, они стали мужем и женой перед богом и друг перед другом. К концу пути дыни почти созрели, но животы от них так же сводило мучительной судорогой, так что когда они наконец ступили на землю, их мутило от качки, друг друга и дынь.
- Здесь прекрасно! - выдохнул Эдиз, любуясь строгими линиями здания порта.
- Ненавижу дыни! Никогда больше ни одной не съем!- простонала Нурай, цепляясь за его руку.

Они продали медальон и сняли небольшую мансарду под крышей большого серого дома. Теперь по утрам их будил не крик муэдзина, а шум проезжающего под окнами омнибуса. Эдиз нашёл работу в порту, Нурай расписывала кашпо и тарелки для рыночного торговца. Им было хорошо в маленькой комнатке под облаками, такой светлой и уютной. Скоро дела их пошли в гору, они познакомились с разными людьми и влились в коммуну художников. Теперь Эдиз целыми днями пропадал в порту, но он больше не разгружал трюмы, а рисовал картины, пользующиеся спросом у отъезжающих в дальние края пассажиров, желающих взять с собой частицу родного города, на память. Нурай нравилось в городском саду, но краски она использовала только для росписи посуды. Она рисовала углём, умудряясь передать всю страстность своей души чёрными линиями на белой бумаге. Нурай рисовала деревья, приникшие к ограде цветы, шпиль готического собора и пустые грустные лавочки под дождём, так и не решаясь нарисовать человека, ворону или бродячую собаку. Грустью и пустотой веяло от этих рисунков. Нурай больше не готовила восточных сладостей, словно боялась растревожить то место в душе, где, свернувшись в тугой клубок, спала её дикая тоска по родине. Теперь она варила на спиртовке луковый суп, носила голубое платье и покупала багет в маленькой кондитерской на углу. Эдиз понимал её и не тревожил, только ждал, когда Нурай перестанет прятаться от своей боли, выплеснет её в мир, выжжет цветными мазками по беззащитному холсту.

Однажды теплым весенним вечером Нурай зашла в кондитерскую и на прилавке среди пирожных увидела поднос с кюнефе. Сердце её подпрыгнуло и застучало в горле так сильно, словно вот-вот разорвётся. Дрожащим пальцем указала Нурай на поднос и затаив дыхание смотрела, как молоденькая продавщица неловко кромсает лакомство не предназначенным для этого ножом. Бережно, на вытянутой руке принесла Нурай кюнефе домой, положила на тарелку и съела до крошки, не запивая, а потом облизала пальцы, взяла у мужа свежий, только вчера натянутый, холст, смешала палитру и принялась за работу. Вернувшийся Эдиз молча постоял за её спиной, глядя, как на холсте проявляется лицо, которое он видел мельком на горящем в печи рисунке в далёком родном городе за Чёрным морем, и тихонько лёг спать, боясь потревожить вдохновение жены.

На рассвете Нурай отложила кисти и сладко потянулась. С холста на неё смотрела добрым взглядом слегка полноватая женщина с изогнутой полумесяцем складкой между бровей и яркими пухлыми губами.
- Здравствуй, мамочка, - прошептала Нурай.
- Здравствуй, моя Яркая Луна, - зазвучал в её голове мамин голос, как никогда, ясный и сильный. - Вытри слёзы, доченька, слёзы всегда только мешают.