Записки сельского учителя
Одна большая трагедия одного маленького украинского села.
Записки сельского учителя
Село наше старое. Говорят, что было оно основано еще во времена Богдана Хмельницкого. И евреи тогда жили в нем с украинцами вместе, только звались иначе - жидами и хохлами. А потом приехали новые евреи - польские. И русские, и немцы. Русских назвали кацапами, немцев оставили зваться немцами - и стали жить Интернационалом. Без крепостного права, слава Богу. Помещики были, но жили рядом. На земли общинные не зарились, свою землю сдавали крестьянам в аренду - тем все и кормились. Мои предки по отцовской линии с 18 века служили у помещиков рода Загоруйко при лошадях: конюхами, кучерами, ковалями. По материнской все были шорниками и мастерами по изготовлению седел.
В революцию и Гражданскую войну дед и отец мои воевали за красных, но дед полгода провоевал и в войске Батьки Махно. Оба были в Красной Армии, когда разгромили Врангеля в Крыму, оба после этого демобилизовались и вернулись домой. Отстроились, организовали сельхозкоммуну, которую в 1930 году переименовали в колхоз. В 1937 году там родился я. А через два года дедушка мой умер. Еще через полгода умерла и бабушка. Родители мамы моей погибли от рук петлюровцев еще в Гражданскую.
В 1941 году я заболел и на СССР напал Гитлер. Отец с семьей и колхозными конями эвакуировался, а меня оставил у друга своего дяди Миколы. Так я оказался в оккупации. Но в 1947 году родителям разрешили вернуться из Казахстана - и семья наша воссоединилась. Я окончи нашу школу, был призван в армию, оказался на территории Венгрии в момент попытки контрреволюционного переворота в этой стране, вступил в КПСС. После службы поступил в МГПИ имени В.Ленина, на третьем курсе перешел на заочное отделение и вернулся домой. Стал учителем. Таким мечтала видеть меня покойная бабушка. Колхоз наш два раза переименовывали в совхоз, но к моменту объявления Украиной себя свободной от России мы были опять колхозом-миллионером, все 4 тысячи наших жителей 17национальностей, были при деле, в домах были газ, теплые туалеты, водопровод и электричество.
После обретения независимости от всего этого осталось лишь около пятисот жителей, свет стал часто отключаться, холодильники поломались, газ исчез, вместе с ним стали исчезать деревья и даже пни на общественных территориях и заброшенных участках. На наших полях стали работать на новых хозяев с уголовным прошлым сезонные рабочие, приезжающие со всех уголков Украины, и молдаване. Евреи все исчезли. В школе почти не осталось детей. Большую часть школьного здания, построенного в 1961 году, директор сдает сезонникам для проживания. Село мое умирает, как умирал я в 1941 году в день, когда "Киев бомбили, нам объявили, что началася война".
Осталась лишь память, да и та уже стоит одной ногой в могиле. А потому попытаюсь кое-что рассказать о моих земляках, вспомнить, чтобы помнил и еще кто-нибудь...
Линейка
Звали ее Лионелла Багратионовна Иоселиани, по паспорту русская, по прозвищам Грузинка и Линейка. Роста среднего, сложение крепкое, грудь заметная, нос прямой, взгляд пронзительный, лицом невыразительна, ни худа, ни толста, аккуратна, одета строго, голос жесткий, властный. Платье всегда длинное, потому видны только лодыжки и туфли с пряжками. 22 года. Прибыла к нам по распределению из Криворожского культпросветучилища, назначена райотделом культуры на должность заведующего библиотекой в колхозном доме культуры, построенном в 1962 году на месте старого клуба, пережившего оккупацию и рухнувшего от ветхости.
И с первого дня принялась нас всех учить, просвещать, требовать. Больше всех доставалось председателям колхоза, которых у нас за год работы Иоселиани сменилось трое, и бригадирам всех бригад. Вина их заключалась в плохой политической грамотности и незнании текущих постановлений советского правительства. Она учила председателей, как руководить колхозниками, полеводов - как ухаживать за кукурузой и подсолнечником, животноводов - как правильно кормить свиней и пасти коров, птичниц - как и чем кормить кур, истопника - как экономичней сжигать дрова, экономить уголь и куда убирать золу. Мне - как правильно понимать образ Дубровского и Евгения Онегина.
Однажды она с согласия директора школы пришла ко мне на урок в девятом классе, просидела молча полчаса, послушала меня и ответы учеников, а потом заявила, что я неправильно разъясняю образ Андрея Болконского, который, если бы выжил в Отечественной войне, стал бы декабристом.
- А по-вашему, - закончила, глядя на меня взглядом прокурора, обращающегося к обвиняемому в убийстве, - он стал бы просто отставным генералом, как и его отец.
- По-моему, - осторожно заметил я, зная, что оспаривать суждения библиотекарши нашей чревато, как минимум, разбором моего личного дела на партийном собрании колхоза, - Толстой сам не знал ответа на этот вопрос. И потому позволил Болконскому погибнуть на Бородинском поле. А роман "Декабристы" так и не написал.
- Вы что - вы не знаете, что Толстой видел в Болконском декабриста? - вскричала возмущенно Иоселиани. - Да как вы после этого смеете работать учителем в советской школе?! - и прошлась дальше по всем моим огрехам: я и в доме живу, построенном не своими руками, и печь топлю бесплатными дровами, и свиней не держу из-за неуважения к украинцам, и в сельпо мне из-под прилавка продают киевскую колбасу, шоколад и Советское шампанское.
Я растерялся. Объясняться перед учениками было унизительно и тошно. Свиней я действительно никогда не держал. Не из желания выделиться перед украинцами и немцами или из презрения к их образу жизни, а потому, что от учителя в школе не должно пахнуть свиным навозом. Бесплатные дом и дрова полагались советскому сельскому учителю по закону. Колбасу, шоколад и шампанское я выписал у главного бухгалтера колхоза в счет заработанных во время летних каникул трудодней для того, чтобы поздравить жену с днем рождения. Как сказать об этом моему обвинителю? Мне стало стыдно и страшно.
И тут встал из-за парты ученик - Сергей Ковальчук.
- Лев Борисыч, - сказал он. - А чё, Линейка всегда будет уроки срывать? Хотите, я ей сейчас накостыляю - и она уж точно не будет нам мешать?
Лионелла Багратионовна побагровела вся, закричала:
- Хам! Щенок! - и выскочила из класса.
Ни партсобрания, ни педсовета по этому поводу не случилось, хотя разговоров было много. Библиотекарша взяла бюллетень в нашей амбулатории, съездила домой, а оттуда прислала телеграмму с просьбой уволить ее по собственному желанию в связи с изменениями в семейных обстоятельствах.
Историй, подобных этой - когда ученики вмешивались прямо на уроках в конфликты взрослых и ставили зарвавшихся посторонних на место, - было на моей памяти несколько. Однажды ученик, защищая честь своего учителя, назвал взрослую женщину при всем классе дурой. А Миша Платонов родителя одного из своих одноклассников прямо на моих глазах ударил кулаком в лицо с такой силой, что сломал наглецу, оскорбившему его мать при всем классе, челюсть. Обо всех подобных случаях не расскажешь. Да и ни к чему.
В этой истории интересно лишь то, что именно школьник помог нам избавиться от доносчицы, терроризирующей весь наш дружный колхоз подобно Гитлеру.
Книги
Во время перестройки я увидел на перроне вокзала в Киеве книгоношу у импровизированного прилавка в виде большой фанерной коробки, крашенной во входящие в моду желто-голубой цвета . Это был бывший мой ученик - Коля Сайко.
Поздоровались, завели разговор.
Торговля шла бойко. Хотя на фанерном прилавке лежал один, на мой взгляд, хлам - книги кооперативных издательств, в основном, харьковских, с бандитскими масками, ножами, пистолетами на обложках, с полуголыми женщинами. Ни одной, на которой мог бы остановиться мой взгляд, я не увидел. Спросил, есть ли у него Тургенев, услышал:
- Сейчас такое не выпускают. Да и покупать вашего Тургенева никто не станет.
Пока беседовали в ожидании моего поезда, Коля распродался. Потом спросил:
- Вы заметили, что покупали только одну книгу? Остальные берут кое-как.
- Да, - ответил я. - И заметил, какую.
- Вот, - усмехнулся он. - А вы нам про Толстого, про Чехова рассказывали, учили Тургенева любить.
Книга называлась "Учебник арального секса". Именно в такой транскрипции.
Я тогда еще не догадывался, что присутствую при начале трагедии народа, победившего Гитлера. И не знал, что снующие вокруг меня по перрону люди - это уже другой народ.
Философ
Толик Анипко задумчивый мальчик. Настолько задумчив, что на уроках порой засыпает. Пялится, пялится в одну точку, слушает учителя, а потом голова его склоняется все ниже и ниже. Глядь - а он уже спит. И когда его ругает учитель за то, что тот на уроке не работает, Толик молчит и согласно кивает головой. Он чувствует себя виновным во всех грехах, обнаруженных в нем учителем, он готов исправиться и никогда не будет больше спать на уроках.
Но приходит следующий урок, приходит следующий учитель в класс - и Толик засыпает. И все повторяется заново: учитель говорит - Толик слушает засыпает. И так из урока в урок, изо дня в день, из четверти в четверть, из года в год.
Хотя учится он неплохо. У доски отвечает бойко, контрольные пишет на "четверки-пятерки", сочинения у него короткие, но достаточные для пятерок, на пришкольном участке и в колхозе осенью работает добросовестно, играет в футбол и волейбол, в настольный теннис. А вот во время объяснений учителей засыпает. И всегда на редкость молчалив.
Потому и прозвище имеет среди сверстников - Философ.
Таким он остался в моей памяти.
Школу Анипко закончил без медали, но хорошо - без троек. Хотя мог бы, если постарался, получить и медаль. Но он раздражал учителей своей меланхоличностью и невозмутимостью. Всем нам казалось, что сквозь его сумеречное сознание никогда не пробиться никому. Он как бы поглощал всё окружающее и всю идущую к нему информацию - и ничего не отдавал взамен. И это было неприятно.
Потому и друзей у Философа не было.
И все всегда ему говорили:
- Философ, ты - болван. Ты что - не понимаешь, что ты сам себе характеристику портишь? Слушай нас - мы хотим для тебя хорошего. Плохого не посоветуем.
Потому что всем был непонятен этот человек. Хотели мы, чтобы он походил на нас.
Умер Толик в Днепропетровске во время сдачи вступительных экзаменов. От сердечного приступа. Оказалось, что у него врожденный порок сердца, и он не в состоянии переносить долгих нагрузок. Он мог жить и работать только рывками: покопал - отдохнул, послушал учителя - поспал, поиграл в волейбол - полежал. А двухнедельный марафон из четырех экзаменов, с отдыхом в не спящем сутками общежитии его убил.
Когда о случившемся узнали у нас в селе, то сразу стали вспоминать, что действительно, Философ наш не играл в футбол со сверстниками весь матч никогда, не переплывал реку, не был волейболистом надежным. Даже в настольный теннис всегда играл две партии подряд, а потом передавал ракетку и отходил от стола.
Но более всего нас поразил оставшийся от Философа дневник, привезенный из Днепропетровска его родителями вместе с телом. В нем рассказывалось о нашем селе и о нас всех так, как видел окружающий мир и понимал его мальчик, которому всё время все грозили плохой характеристикой, которого ругали и дразнили за чрезмерную сонливость, с кем никто не хотел дружить. Особенно потрясала запись, датированная днем выезда его из дома на учебу:
"Как я вас всех ненавижу!"
Спустя сорок лет, глядя на нынешних моих сограждан и властителей держав, трещащих с экрана телевизора о том, что только они знают, как нам надо жить, чтобы жить лучше, чем в Америке, мне хочется в ответ процитировать слова Толика Анипко - величайшего философа всех времен и народов:
- Как я вас всех ненавижу!
Герпес
У восьмиклассника Толика Крылова рано поутру обнаружился водяной мешочек на губе. Он не столько болел, сколько раздражал. И Толик, зажав губу зубами, выдавил его. Образовалась болячка.
Смазал ее зеленкой, отправился в школу.
По пути встретил Зою Зайцеву.
- Ой! - воскликнула она. - У тебя болячка.
Толик боли не чувствовал и даже забыл об утренней неприятности, потому спросил:
- Где?
- Да, на губе, - и прыснула. - Как у сифилитика.
Потому что тема венерических заболеваний была в те дни в селе модной. Про сифилис в клубе читал лекцию приезжий из области активист общества "Знание" - и его слушали все, кто купил билеты на вечерний киносеанс популярного тогда фильма "Люди и звери". А еще он оставил нашей фельдшерше Нине Петровне несколько красочных плакатов, повествующих об этом заболевании, чтобы она повесила их у себя в здравпункте. Люди приходили на прием только для того, чтобы посмотреть на эти картинки и похихикать.
Толик обиделся. Во-первых, потому, что болеть сифилисом в те времена считалось делом постыдным, во-вторых, потому что лектор утверждал, что сифилис неизлечим, а потому молодым людям нельзя вступать в случайные половые связи, следует дождаться восемнадцатилетнего возраста, жениться на невинной девушке и вести правильный образ жизни. Но главное, потому что Толик был девственником, а потому все вопросы, касающиеся интимных отношений, считал он, можно обсуждать лишь с врачом. И еще ему нравилось Зоя.
- Сама ты сифилитичка! - огрызнулся он.
Зоя в свою очередь тоже обиделась. По тем же причинам, что и Толик. И еще потому, что она подозревала, что Толику нравится, и сама смотрела на него с интересом, не зная, кого выбрать в качестве предмета своего обожания: одноклассника Крылова или Юрку Попова из соседнего класса.
- Дурак! - сказала она. И, отвернувшись от Толика, ускорила шаг, чтобы не идти с Крыловым в школу рядом.
А идти пришлось по одной дороге. Потому что тротуаров у нас в селе тогда еще не было. Но зато улица Ленина была широкой, недавно асфальтированной, проглядывалась насквозь.
Толик, глядя ей вслед, любуясь точеной фигуркой, стройными ножками Зои, прической "Бабета", делающей девочку похожей на взрослую, с тоской подумал о том, что теперь-то уж точно у него нет никаких шансов стать женихом этой красавицы и ходить с нею вместе на танцы, ловя на себе завистливые взгляды сверстников.
Потому он решил зайти в сельпо и купить там бутылку вина - чтобы залить горе. Ведь все взрослые всегда напиваются в тяжелые для них моменты жизни. Потому что, говорят они, если выпьешь, становится на душе легче. А если выпивший с горя что-нибудь натворит, то его все прощают, говорят:
- Отвяжитесь от человека. У него горе.
И Толик, купив бутылку плодово-ягодного вина за девяносто две копейки, отправился на речку.
Спрятался в кустах ивняка, высосал кислую бурду из горлышка всю, без перерыва, прилег на травку, сунул портфель под голову, повспоминал о прелестях Зойкиного тела и задремал.
А в школе тем временем начались уроки - и выяснилось, что Толик не пришел на занятия. Спросили у учеников: не знают они, не заболел ли Крылов?
Зоя сказала, что видела утром Толика с болячкой на губе.
- Значит, - сказала она, твердо уверенная теперь, что диагноз ее подтвердился, - он в фельдшерский пункт пошел. Потому что сифилис надо диагностировать сразу.
Роковое слов ударило по ушам школьников. Все стали перешептываться и переглядываться. Лица детей выглядели встревоженными. Кто-то хихикнул, но на него шикнули - и насмешник замолчал. Школьникам стало страшно. Потому что лектор говорил, что с сифилитиками надо прекратить все контакты и сделать все, чтобы зараза не перескочила на окружающих больного людей. А каждый из них в той или иной мере контактировал с Толиком Крыловым.
Урок с трудом досидели все, а на перемене одноклассники Толика и Зои, обсудив создавшееся положение, отправились к фельдшерице Нине Петровне Шкандыба с требованием взять у них кровь на анализ.
- Зачем это вам надо? - удивилась старушка.
- А вдруг у нас сифилис, - ответили школьники. - Вдруг нас Крылов заразил.
- Почему Крылов?
- Так он что - у вас не был? - поняла весь ужас произошедшего Зоя. И тут же вынесла вердикт. - Испугался - и сбежал.
Школьники сдали кровь и отправились по домам, обсуждая произошедшее. Всем было страшно, а некоторые даже плакали.
Весть о случившемся облетела село раньше, чем они пришли домой. Уроки в школе оказались сорванными во всех классах, люди бросили работу на всех участках, оставив без присмотра даже коров на ферме. Фельдшерский пункт забился под потолок. Люди стояли в очереди на сдачу крови на улице. Потому что на селе все встречаются друг с другом по многу раз - и не знаешь, когда от кого и чем заразишься. Пришел даже девяностолетний Прохор Архипович Анипко, не выходивший из дома последние лет так пять. Услышав от правнуков про сифилис и про сдачу крови, он ничего не понял, но тоже решил "поучаствовать в общественных работах, коли так надо".
Привитые отправились на поиски источника инфекции. Председатель позвонил в район с сообщением о побеге зараженного сифилисом селянина и с просьбой в случае обнаружения пятнадцатилетнего мальчика с язвой на лице немедленно его арестовать и препроводить в ближайшую больницу.
- А пока, - сказал он, - мы готовим вам кровь четырех тысяч жителей нашего села для анализов. К сожалению, ампул на всех не хватило, кровь сдавали в банки. Для перевоза выделена мной автомашина "Газ-53" с шофером и сопровождающим его фельдшером. Как только закончится погрузка, они выезжают.
Трудно сказать, почему все мы разом уверились, что больны сифилисом, чувствуя себя при этом людьми здоровыми и вполне адекватно мыслящими. Даже я, человек, в общем-то, спокойный и мыслящий, как мне думается, самостоятельно, не подверженный массовой истерии, поддался общему стремлению проверить себя на наличие венерических заболеваний и сдал кровь. Хотя и сделал это одним из последних. Потому видел, как было трудно Нине Петровне не только собрать всю кровь у населения нашего села в бутылки различного размера - от пенициллиновых мелких до громадных трехлитровых банок, - но и аккуратно обернуть их принесенной со всего села бумагой, уложить в деревянные ящики из-под водки и погрузить в кузов машины. С помощью селян, конечно.
Погода, как назло, в тот день стояла жаркая, типичная для "бабьего лета", кровь могла протухнуть и свернуться, потому Нина Петровна торопила всех помогающих ей мужчин и шофера:
- Побыстрей, голубчики. Не успеем - случится эпидемия. И тогда - беда, - говорила она.
Помощники ее спешили, толкались, мешали друг другу, ругались и спорили. Каждый хотел, чтобы его кровь проверили первой.
Но зевак было больше. Смотрели на суету вокруг машины и переговаривались. Говорили, что Толик Крылов болен сифилисом давно, что у него на самом деле уже половину лица съела болезнь, а сегодня провалился и нос. И именно из-за носа он не пошел в школу. И вообще, если где и искать мальчика, так надо искать в реке. Потому что все сифилитики сходят с ума и топятся. А вот если бы он заболел бешенством, то повесился бы. Потому что бешеные боятся воды. Это тоже на плакатах в фельдшерском пункте написано.
Слушая весь этот бред, твердящийся всеми уверенно, со знанием дела, я, вначале удивляющийся глупости услышанного, довольно быстро стал в глубине души соглашаться со всей этой галиматьей, сам принял посильное участие в погрузке ящиков с нашей кровью в кузов "гГАЗ-ика", размышляя о том, где бы достать вакцину от сифилиса и бывает ли такая. Как вдруг увидел идущего по улице мальчика.
Он не шел, а плелся. И ноги его спотыкались, как у пьяного. Два раза он чуть не упал, но все-таки удержался на ногах и продолжил свой путь в нашу сторону. Еще не видя его лица, я понял, что это - Крылов. И поспешил к нему навстречу.
Когда мы встретились, Толик чуть не упал на меня. И вином от него разило так, что я чуть не стошнил.
Лицо Крылова было относительно чистым. Корочка герпеса отпала с губы, оставив розовое пятнышко в окружении зеленой полоски. Из глаз его сыпались слезы.
- За что она меня, а? - спросил Толик. - Я же люблю ее.
Я обнял мальчика за плечи и прижал к своей груди. Тело его забилось в рыданиях.
Село застыло не то в ужасе, не в недоумении.
Первой пришла в себя Нина Петровна.
- Разгружай! - закричала она. - Кончилась эпидемия. Пора мыть посуду.
Долго потом мы вспоминали произошедшее в тот день, искали организаторов всеобщего умопомрачения, обвиняли то Толика, то Зою, то их одноклассников, смеялись, вспоминая поведение друг друга в те критические для всего села часы, ругали заведующую сельпо, продавшую вино несовершеннолетнему пареньку. Искали объяснения своему нелепому поведению.
Но потом история эта как-то забылась.
А вспомнил я ее сейчас, когда глядел на толпы египтян, буйствующих на площади Тахрир точно так же, как бурлила Москва во главе с Ельциным на площадях Москвы во время перестройки. И там, и тут, и у нас в селе в глазах толпящихся людей не было мысли, были и есть лишь страх да жажда крови, стремление к разрушению. Ведь у нас в селе, когда добывали емкости для анализов крови, активисты несколько заборов разломали, в дома и в погреба врывались, побили нескольких особо несговорчивых владельцев пузырьков. Не появись вовремя Толик Крылов на улице Ленина, не успокойся народ, кто знает, до чего бы дошла наша вакханалия.
И вот, что я подумал...
Народ - страшная сила. И тупая. Действия толпы не осмысленны, а потому разрушительны. Управлять народом можно только окриком. Как Нина Петровна. Или разгонять выстрелами в воздух. Как на площади Тахрир.
Ковпак
Моя жена Есфирь - двоюродная племянница Ковпака - того самого героя Отечественной войны и вождя украинских партизан, о котором когда-то знала вся советская страна, а теперь забыли даже в Украине. Когда мы познакомились, я не знал этого, но когда он появился на нашей свадьбе, я понял, что отныне придется мне до конца жизни вести себя достойно, так, чтобы поведением своим не испоганить семьи Ковпака. Потому что этот невысокий старичок с клинообразной седой бородкой притягивал к себе внимание всех присутствующих больше, чем к нам - виновникам торжества. И нам не было обидно. Мы с женой гордились тем, что люди так любят Сидора Артемьевича.
Поэтому, когда сразу после свадьбы председатель предложил нам ключи от нового дома, построенного колхозом, мы с Эсфирью отказались от подарка, и продолжили еще два года жить на квартире у моих родителей. А дом в нашем селе получил я в качестве учительской квартиры уже из фондов районного отдела народного образования, но построенный все-таки нашими колхозниками.
Когда началась волна повальной приватизации жилья, наше новое районное начальство потребовало, чтобы я выкупил этот дом у государства по остаточной стоимости. Тогда-то я узнал, что квартира моя имеет цену, которая сокращалась каждый год на пять процентов, то есть ко времени приватизации, по логике, районо должно было заплатить мне за пользование домом в течение тридцати с лишним лет. Но бухгалтерия назначила мне цену в шестьсот пять рублей. Я снял эти деньги с книжки и дом купил. И стал домовладельцем.
Есфирь к тому времени уже была больна и умирала. Она спросила меня, лежа на кровати:
- Зачем нам свой дом? Мы с тобой всю жизнь прожили честно, по-ковпаковски, а теперь стали буржуями.
- Новые времена, - ответил я. - Не хочешь быть буржуем - столкнут в мусорную кучу.
Она ласково улыбнулась мне и закрыла глаза.
Я тогда не знал, что мною произнесены слова вещие. Через двадцать лет в нашем селе не осталось зданий, принадлежащих государству. Все стали частными. Даже колхозная пекарня. Кроме школы. Да и та осталась только на треть школой. А две трети ее занимают сезонные сельхозрабочие из Молдавии, работающие на наших олишархов. И сельпо исчезло. Растащили по кирпичикам. С приобретением независимости Украиной продукты мои односельчане покупают в сарае во дворе Ольги Сидоренко, привозящей на своей "Ниве" все, что ей закажут за два дня. А заказывают ей мясо, масло, хлеб, сыр - все то, что до своей независимости от москалей мои односельчане возили отсюда в город на базар.
Я вспоминаю рассказ Сидора Артемьевича о том, как он, работая председателем Путивльского райисполкома в печально известном 1937 году, так организовал на своей территории работу кооперативной торговли, что цена на муку и сахар сократилась на 20 процентов, а в каждом селе района открылись керосиновые лавки, где продавались по государственной бросовой цене и мыло, и спички, и соль. Вспоминаю - и думаю: вот если бы Ковпак остался жив до сих пор, стал бы народ украинский голосовать за него, чтобы вручить ему бразды управления Украиной? И сам себе отвечаю:
- ЭТОТ народ не стал бы.
Чернильница
В детстве моем чернильница была обязательным атрибутом всякого школьника. Говорят, что были школы, в которых чернильницы держали в специальных ящиках, спрятанных в шкафу. Их периодически наполняли чернилами из большой бутыли из-под шампанского и выдавали ученикам на уроках, а после окончания занятий собирали и опять запирали. У нас в селе чернильницы всегда носили школьники сами. Всегда в тряпичных мешочках, привязанными к ручкам портфелей, если были таковые, а если нет - то к ручкам котомок с книгами и тетрадями.
Потому что, сколько себя помню, и тетради, и учебники у нас были всегда. Хоть и не в изобилии, конечно. Особенно сразу после войны. То есть когда я слушал чужие рассказы или читал в книгах, как дети в конце войны и после нее учились писать на газетах между строк, я верю и сочувствую, но сам подобных подвигов для приобретения знаний не совершал. Тетради нам покупал колхоз, выдавал завхоз. И были тетради разлинованы мелко и в косую линейку для первого класса, пореже - для второго и третьего класса, а прямополосные были уже для четвертого и старше. Тетради в клетку назывались "по арифметике" и имели шпаргалку на задней странице обложки в виде таблицы умножения и мер расстояний и весов.
Чернильница все годы учебы была у меня одна.
Она была трофейной. Но не немецкой, а какой-то другой страны, названия которой, выбитое на донышке, мы с ребятами так и не сумели разобрать. Купил ее дядя Микола в городе на рынке в 1944 году для того, чтобы я пошел в школу "полностью экипированным". Еще купил он мне ручку с железным пером и деревянный пенал для нее.
Но пригодились они мне несколько позже.
Потому что сначала нас учили писать карандашом. А потом на уроках чистописания мы писали "палочки" и "крючочки", мараясь чернилами так, словно купались в чернильницах. И перьев я поломал в первый год штук десять, пока научился писать толсто и тонко, выводить завитушки у букв "М", "П", "Т". Чернильницу доводил до такого состояния, что в конце каждой четверти приходилось отмывать ее с песком.
Когда родители вернулись из Казахстана и взяли меня к себе, дядя Микола подарил мне чернильницу, сказав:
- Учись, Левка. В чернильницу чернила может налить любой, но из нее чернилами может написать только грамотный. Так что пиши так, чтобы нам за тебя не было стыдно.
Чернильница эта пробыла при мне до семидесятых. С появлением шариковых ручек на селе стала не нужна. И как-то затерялась.
Однажды, разбирая старый хлам на чердаке дома, который я решил продать, чтобы переехать из села в город, а оттуда в Израиль, обнаружил старую чернильницу. Выглядела она старой и невзрачной ерундой - из тех, что, не задумываясь, выбрасывают на помойку.
Я обтер ее и вынес во двор. Там обмыл в ведре воды и, достав лупу, прочитал на донышке: "Франческо Пазолини Рома" - было выдавлено латинскими буквами. То есть чернильница оказалась итальянской. И принадлежала, наверное, какому-то военному писарю одной из итальянских дивизий, воевавших на Восточном фронте.
Я задумался о том писаре, лежащем в чужой для него украинской земле, о себе, собирающемся в чужую для меня землю Израиля. Зашел в дом и сказал ожидающим моего возвращения с чердака дочери и зятю:
- Простите. Я передумал. Я остаюсь.
- А Израиль? - спросил меня зять-украинец, инициатор нашей эмиграции.
- Тем более, - ответил я. - Здесь лежит Есфирь... - и добавил. - И Ковпак.
Потому что сам вдруг понял, что те, кто лежит в земле, мне стали ближе тех, кто рядом со мной чавкает, набивая брюхо и говоря о демократии, правах человека и праве наций на самоопределение. А в Израиле вокруг меня будут только такие.
Тут я могу хотя бы к могилкам придти: папы, мамы, Есфири. А в Израиле есть только ниша в стене с тем, что осталось от моего сына, разорванного в клочья устройством смертника-террориста, защищавшего таким образом свою Родину от евреев, которых арабы считают оккупантами.
С тех пор чернильница стоит у меня на столе. И даже чернила в ней всегда налиты. Хотя больше пользоваться ей так и не пришлось.
Написал - и задумался: а зачем я это пишу? Кому это надо? Кто помнит моих папу с мамой, Эсфирь, Ковпака, Анипко, Крылова. Зайцеву, других, кого помню я? Умру я - кто вспомнит обо мне? И хочу ли я сам, чтобы меня помнили дольше, чем помнят село, в котором я прожил почти всю свою жизнь?
И ответ рождается сам собой. Я не хочу, чтобы помнили меня даже те, кого я учил полвека грамоте. Главному - быть честными и порядочными - я их так и не научил.
Лев Счастливчик. «Человек в Пути», 03.VII.2013
Записки сельского учителя
Село наше старое. Говорят, что было оно основано еще во времена Богдана Хмельницкого. И евреи тогда жили в нем с украинцами вместе, только звались иначе - жидами и хохлами. А потом приехали новые евреи - польские. И русские, и немцы. Русских назвали кацапами, немцев оставили зваться немцами - и стали жить Интернационалом. Без крепостного права, слава Богу. Помещики были, но жили рядом. На земли общинные не зарились, свою землю сдавали крестьянам в аренду - тем все и кормились. Мои предки по отцовской линии с 18 века служили у помещиков рода Загоруйко при лошадях: конюхами, кучерами, ковалями. По материнской все были шорниками и мастерами по изготовлению седел.
В революцию и Гражданскую войну дед и отец мои воевали за красных, но дед полгода провоевал и в войске Батьки Махно. Оба были в Красной Армии, когда разгромили Врангеля в Крыму, оба после этого демобилизовались и вернулись домой. Отстроились, организовали сельхозкоммуну, которую в 1930 году переименовали в колхоз. В 1937 году там родился я. А через два года дедушка мой умер. Еще через полгода умерла и бабушка. Родители мамы моей погибли от рук петлюровцев еще в Гражданскую.
В 1941 году я заболел и на СССР напал Гитлер. Отец с семьей и колхозными конями эвакуировался, а меня оставил у друга своего дяди Миколы. Так я оказался в оккупации. Но в 1947 году родителям разрешили вернуться из Казахстана - и семья наша воссоединилась. Я окончи нашу школу, был призван в армию, оказался на территории Венгрии в момент попытки контрреволюционного переворота в этой стране, вступил в КПСС. После службы поступил в МГПИ имени В.Ленина, на третьем курсе перешел на заочное отделение и вернулся домой. Стал учителем. Таким мечтала видеть меня покойная бабушка. Колхоз наш два раза переименовывали в совхоз, но к моменту объявления Украиной себя свободной от России мы были опять колхозом-миллионером, все 4 тысячи наших жителей 17национальностей, были при деле, в домах были газ, теплые туалеты, водопровод и электричество.
После обретения независимости от всего этого осталось лишь около пятисот жителей, свет стал часто отключаться, холодильники поломались, газ исчез, вместе с ним стали исчезать деревья и даже пни на общественных территориях и заброшенных участках. На наших полях стали работать на новых хозяев с уголовным прошлым сезонные рабочие, приезжающие со всех уголков Украины, и молдаване. Евреи все исчезли. В школе почти не осталось детей. Большую часть школьного здания, построенного в 1961 году, директор сдает сезонникам для проживания. Село мое умирает, как умирал я в 1941 году в день, когда "Киев бомбили, нам объявили, что началася война".
Осталась лишь память, да и та уже стоит одной ногой в могиле. А потому попытаюсь кое-что рассказать о моих земляках, вспомнить, чтобы помнил и еще кто-нибудь...
Линейка
Звали ее Лионелла Багратионовна Иоселиани, по паспорту русская, по прозвищам Грузинка и Линейка. Роста среднего, сложение крепкое, грудь заметная, нос прямой, взгляд пронзительный, лицом невыразительна, ни худа, ни толста, аккуратна, одета строго, голос жесткий, властный. Платье всегда длинное, потому видны только лодыжки и туфли с пряжками. 22 года. Прибыла к нам по распределению из Криворожского культпросветучилища, назначена райотделом культуры на должность заведующего библиотекой в колхозном доме культуры, построенном в 1962 году на месте старого клуба, пережившего оккупацию и рухнувшего от ветхости.
И с первого дня принялась нас всех учить, просвещать, требовать. Больше всех доставалось председателям колхоза, которых у нас за год работы Иоселиани сменилось трое, и бригадирам всех бригад. Вина их заключалась в плохой политической грамотности и незнании текущих постановлений советского правительства. Она учила председателей, как руководить колхозниками, полеводов - как ухаживать за кукурузой и подсолнечником, животноводов - как правильно кормить свиней и пасти коров, птичниц - как и чем кормить кур, истопника - как экономичней сжигать дрова, экономить уголь и куда убирать золу. Мне - как правильно понимать образ Дубровского и Евгения Онегина.
Однажды она с согласия директора школы пришла ко мне на урок в девятом классе, просидела молча полчаса, послушала меня и ответы учеников, а потом заявила, что я неправильно разъясняю образ Андрея Болконского, который, если бы выжил в Отечественной войне, стал бы декабристом.
- А по-вашему, - закончила, глядя на меня взглядом прокурора, обращающегося к обвиняемому в убийстве, - он стал бы просто отставным генералом, как и его отец.
- По-моему, - осторожно заметил я, зная, что оспаривать суждения библиотекарши нашей чревато, как минимум, разбором моего личного дела на партийном собрании колхоза, - Толстой сам не знал ответа на этот вопрос. И потому позволил Болконскому погибнуть на Бородинском поле. А роман "Декабристы" так и не написал.
- Вы что - вы не знаете, что Толстой видел в Болконском декабриста? - вскричала возмущенно Иоселиани. - Да как вы после этого смеете работать учителем в советской школе?! - и прошлась дальше по всем моим огрехам: я и в доме живу, построенном не своими руками, и печь топлю бесплатными дровами, и свиней не держу из-за неуважения к украинцам, и в сельпо мне из-под прилавка продают киевскую колбасу, шоколад и Советское шампанское.
Я растерялся. Объясняться перед учениками было унизительно и тошно. Свиней я действительно никогда не держал. Не из желания выделиться перед украинцами и немцами или из презрения к их образу жизни, а потому, что от учителя в школе не должно пахнуть свиным навозом. Бесплатные дом и дрова полагались советскому сельскому учителю по закону. Колбасу, шоколад и шампанское я выписал у главного бухгалтера колхоза в счет заработанных во время летних каникул трудодней для того, чтобы поздравить жену с днем рождения. Как сказать об этом моему обвинителю? Мне стало стыдно и страшно.
И тут встал из-за парты ученик - Сергей Ковальчук.
- Лев Борисыч, - сказал он. - А чё, Линейка всегда будет уроки срывать? Хотите, я ей сейчас накостыляю - и она уж точно не будет нам мешать?
Лионелла Багратионовна побагровела вся, закричала:
- Хам! Щенок! - и выскочила из класса.
Ни партсобрания, ни педсовета по этому поводу не случилось, хотя разговоров было много. Библиотекарша взяла бюллетень в нашей амбулатории, съездила домой, а оттуда прислала телеграмму с просьбой уволить ее по собственному желанию в связи с изменениями в семейных обстоятельствах.
Историй, подобных этой - когда ученики вмешивались прямо на уроках в конфликты взрослых и ставили зарвавшихся посторонних на место, - было на моей памяти несколько. Однажды ученик, защищая честь своего учителя, назвал взрослую женщину при всем классе дурой. А Миша Платонов родителя одного из своих одноклассников прямо на моих глазах ударил кулаком в лицо с такой силой, что сломал наглецу, оскорбившему его мать при всем классе, челюсть. Обо всех подобных случаях не расскажешь. Да и ни к чему.
В этой истории интересно лишь то, что именно школьник помог нам избавиться от доносчицы, терроризирующей весь наш дружный колхоз подобно Гитлеру.
Книги
Во время перестройки я увидел на перроне вокзала в Киеве книгоношу у импровизированного прилавка в виде большой фанерной коробки, крашенной во входящие в моду желто-голубой цвета . Это был бывший мой ученик - Коля Сайко.
Поздоровались, завели разговор.
Торговля шла бойко. Хотя на фанерном прилавке лежал один, на мой взгляд, хлам - книги кооперативных издательств, в основном, харьковских, с бандитскими масками, ножами, пистолетами на обложках, с полуголыми женщинами. Ни одной, на которой мог бы остановиться мой взгляд, я не увидел. Спросил, есть ли у него Тургенев, услышал:
- Сейчас такое не выпускают. Да и покупать вашего Тургенева никто не станет.
Пока беседовали в ожидании моего поезда, Коля распродался. Потом спросил:
- Вы заметили, что покупали только одну книгу? Остальные берут кое-как.
- Да, - ответил я. - И заметил, какую.
- Вот, - усмехнулся он. - А вы нам про Толстого, про Чехова рассказывали, учили Тургенева любить.
Книга называлась "Учебник арального секса". Именно в такой транскрипции.
Я тогда еще не догадывался, что присутствую при начале трагедии народа, победившего Гитлера. И не знал, что снующие вокруг меня по перрону люди - это уже другой народ.
Философ
Толик Анипко задумчивый мальчик. Настолько задумчив, что на уроках порой засыпает. Пялится, пялится в одну точку, слушает учителя, а потом голова его склоняется все ниже и ниже. Глядь - а он уже спит. И когда его ругает учитель за то, что тот на уроке не работает, Толик молчит и согласно кивает головой. Он чувствует себя виновным во всех грехах, обнаруженных в нем учителем, он готов исправиться и никогда не будет больше спать на уроках.
Но приходит следующий урок, приходит следующий учитель в класс - и Толик засыпает. И все повторяется заново: учитель говорит - Толик слушает засыпает. И так из урока в урок, изо дня в день, из четверти в четверть, из года в год.
Хотя учится он неплохо. У доски отвечает бойко, контрольные пишет на "четверки-пятерки", сочинения у него короткие, но достаточные для пятерок, на пришкольном участке и в колхозе осенью работает добросовестно, играет в футбол и волейбол, в настольный теннис. А вот во время объяснений учителей засыпает. И всегда на редкость молчалив.
Потому и прозвище имеет среди сверстников - Философ.
Таким он остался в моей памяти.
Школу Анипко закончил без медали, но хорошо - без троек. Хотя мог бы, если постарался, получить и медаль. Но он раздражал учителей своей меланхоличностью и невозмутимостью. Всем нам казалось, что сквозь его сумеречное сознание никогда не пробиться никому. Он как бы поглощал всё окружающее и всю идущую к нему информацию - и ничего не отдавал взамен. И это было неприятно.
Потому и друзей у Философа не было.
И все всегда ему говорили:
- Философ, ты - болван. Ты что - не понимаешь, что ты сам себе характеристику портишь? Слушай нас - мы хотим для тебя хорошего. Плохого не посоветуем.
Потому что всем был непонятен этот человек. Хотели мы, чтобы он походил на нас.
Умер Толик в Днепропетровске во время сдачи вступительных экзаменов. От сердечного приступа. Оказалось, что у него врожденный порок сердца, и он не в состоянии переносить долгих нагрузок. Он мог жить и работать только рывками: покопал - отдохнул, послушал учителя - поспал, поиграл в волейбол - полежал. А двухнедельный марафон из четырех экзаменов, с отдыхом в не спящем сутками общежитии его убил.
Когда о случившемся узнали у нас в селе, то сразу стали вспоминать, что действительно, Философ наш не играл в футбол со сверстниками весь матч никогда, не переплывал реку, не был волейболистом надежным. Даже в настольный теннис всегда играл две партии подряд, а потом передавал ракетку и отходил от стола.
Но более всего нас поразил оставшийся от Философа дневник, привезенный из Днепропетровска его родителями вместе с телом. В нем рассказывалось о нашем селе и о нас всех так, как видел окружающий мир и понимал его мальчик, которому всё время все грозили плохой характеристикой, которого ругали и дразнили за чрезмерную сонливость, с кем никто не хотел дружить. Особенно потрясала запись, датированная днем выезда его из дома на учебу:
"Как я вас всех ненавижу!"
Спустя сорок лет, глядя на нынешних моих сограждан и властителей держав, трещащих с экрана телевизора о том, что только они знают, как нам надо жить, чтобы жить лучше, чем в Америке, мне хочется в ответ процитировать слова Толика Анипко - величайшего философа всех времен и народов:
- Как я вас всех ненавижу!
Герпес
У восьмиклассника Толика Крылова рано поутру обнаружился водяной мешочек на губе. Он не столько болел, сколько раздражал. И Толик, зажав губу зубами, выдавил его. Образовалась болячка.
Смазал ее зеленкой, отправился в школу.
По пути встретил Зою Зайцеву.
- Ой! - воскликнула она. - У тебя болячка.
Толик боли не чувствовал и даже забыл об утренней неприятности, потому спросил:
- Где?
- Да, на губе, - и прыснула. - Как у сифилитика.
Потому что тема венерических заболеваний была в те дни в селе модной. Про сифилис в клубе читал лекцию приезжий из области активист общества "Знание" - и его слушали все, кто купил билеты на вечерний киносеанс популярного тогда фильма "Люди и звери". А еще он оставил нашей фельдшерше Нине Петровне несколько красочных плакатов, повествующих об этом заболевании, чтобы она повесила их у себя в здравпункте. Люди приходили на прием только для того, чтобы посмотреть на эти картинки и похихикать.
Толик обиделся. Во-первых, потому, что болеть сифилисом в те времена считалось делом постыдным, во-вторых, потому что лектор утверждал, что сифилис неизлечим, а потому молодым людям нельзя вступать в случайные половые связи, следует дождаться восемнадцатилетнего возраста, жениться на невинной девушке и вести правильный образ жизни. Но главное, потому что Толик был девственником, а потому все вопросы, касающиеся интимных отношений, считал он, можно обсуждать лишь с врачом. И еще ему нравилось Зоя.
- Сама ты сифилитичка! - огрызнулся он.
Зоя в свою очередь тоже обиделась. По тем же причинам, что и Толик. И еще потому, что она подозревала, что Толику нравится, и сама смотрела на него с интересом, не зная, кого выбрать в качестве предмета своего обожания: одноклассника Крылова или Юрку Попова из соседнего класса.
- Дурак! - сказала она. И, отвернувшись от Толика, ускорила шаг, чтобы не идти с Крыловым в школу рядом.
А идти пришлось по одной дороге. Потому что тротуаров у нас в селе тогда еще не было. Но зато улица Ленина была широкой, недавно асфальтированной, проглядывалась насквозь.
Толик, глядя ей вслед, любуясь точеной фигуркой, стройными ножками Зои, прической "Бабета", делающей девочку похожей на взрослую, с тоской подумал о том, что теперь-то уж точно у него нет никаких шансов стать женихом этой красавицы и ходить с нею вместе на танцы, ловя на себе завистливые взгляды сверстников.
Потому он решил зайти в сельпо и купить там бутылку вина - чтобы залить горе. Ведь все взрослые всегда напиваются в тяжелые для них моменты жизни. Потому что, говорят они, если выпьешь, становится на душе легче. А если выпивший с горя что-нибудь натворит, то его все прощают, говорят:
- Отвяжитесь от человека. У него горе.
И Толик, купив бутылку плодово-ягодного вина за девяносто две копейки, отправился на речку.
Спрятался в кустах ивняка, высосал кислую бурду из горлышка всю, без перерыва, прилег на травку, сунул портфель под голову, повспоминал о прелестях Зойкиного тела и задремал.
А в школе тем временем начались уроки - и выяснилось, что Толик не пришел на занятия. Спросили у учеников: не знают они, не заболел ли Крылов?
Зоя сказала, что видела утром Толика с болячкой на губе.
- Значит, - сказала она, твердо уверенная теперь, что диагноз ее подтвердился, - он в фельдшерский пункт пошел. Потому что сифилис надо диагностировать сразу.
Роковое слов ударило по ушам школьников. Все стали перешептываться и переглядываться. Лица детей выглядели встревоженными. Кто-то хихикнул, но на него шикнули - и насмешник замолчал. Школьникам стало страшно. Потому что лектор говорил, что с сифилитиками надо прекратить все контакты и сделать все, чтобы зараза не перескочила на окружающих больного людей. А каждый из них в той или иной мере контактировал с Толиком Крыловым.
Урок с трудом досидели все, а на перемене одноклассники Толика и Зои, обсудив создавшееся положение, отправились к фельдшерице Нине Петровне Шкандыба с требованием взять у них кровь на анализ.
- Зачем это вам надо? - удивилась старушка.
- А вдруг у нас сифилис, - ответили школьники. - Вдруг нас Крылов заразил.
- Почему Крылов?
- Так он что - у вас не был? - поняла весь ужас произошедшего Зоя. И тут же вынесла вердикт. - Испугался - и сбежал.
Школьники сдали кровь и отправились по домам, обсуждая произошедшее. Всем было страшно, а некоторые даже плакали.
Весть о случившемся облетела село раньше, чем они пришли домой. Уроки в школе оказались сорванными во всех классах, люди бросили работу на всех участках, оставив без присмотра даже коров на ферме. Фельдшерский пункт забился под потолок. Люди стояли в очереди на сдачу крови на улице. Потому что на селе все встречаются друг с другом по многу раз - и не знаешь, когда от кого и чем заразишься. Пришел даже девяностолетний Прохор Архипович Анипко, не выходивший из дома последние лет так пять. Услышав от правнуков про сифилис и про сдачу крови, он ничего не понял, но тоже решил "поучаствовать в общественных работах, коли так надо".
Привитые отправились на поиски источника инфекции. Председатель позвонил в район с сообщением о побеге зараженного сифилисом селянина и с просьбой в случае обнаружения пятнадцатилетнего мальчика с язвой на лице немедленно его арестовать и препроводить в ближайшую больницу.
- А пока, - сказал он, - мы готовим вам кровь четырех тысяч жителей нашего села для анализов. К сожалению, ампул на всех не хватило, кровь сдавали в банки. Для перевоза выделена мной автомашина "Газ-53" с шофером и сопровождающим его фельдшером. Как только закончится погрузка, они выезжают.
Трудно сказать, почему все мы разом уверились, что больны сифилисом, чувствуя себя при этом людьми здоровыми и вполне адекватно мыслящими. Даже я, человек, в общем-то, спокойный и мыслящий, как мне думается, самостоятельно, не подверженный массовой истерии, поддался общему стремлению проверить себя на наличие венерических заболеваний и сдал кровь. Хотя и сделал это одним из последних. Потому видел, как было трудно Нине Петровне не только собрать всю кровь у населения нашего села в бутылки различного размера - от пенициллиновых мелких до громадных трехлитровых банок, - но и аккуратно обернуть их принесенной со всего села бумагой, уложить в деревянные ящики из-под водки и погрузить в кузов машины. С помощью селян, конечно.
Погода, как назло, в тот день стояла жаркая, типичная для "бабьего лета", кровь могла протухнуть и свернуться, потому Нина Петровна торопила всех помогающих ей мужчин и шофера:
- Побыстрей, голубчики. Не успеем - случится эпидемия. И тогда - беда, - говорила она.
Помощники ее спешили, толкались, мешали друг другу, ругались и спорили. Каждый хотел, чтобы его кровь проверили первой.
Но зевак было больше. Смотрели на суету вокруг машины и переговаривались. Говорили, что Толик Крылов болен сифилисом давно, что у него на самом деле уже половину лица съела болезнь, а сегодня провалился и нос. И именно из-за носа он не пошел в школу. И вообще, если где и искать мальчика, так надо искать в реке. Потому что все сифилитики сходят с ума и топятся. А вот если бы он заболел бешенством, то повесился бы. Потому что бешеные боятся воды. Это тоже на плакатах в фельдшерском пункте написано.
Слушая весь этот бред, твердящийся всеми уверенно, со знанием дела, я, вначале удивляющийся глупости услышанного, довольно быстро стал в глубине души соглашаться со всей этой галиматьей, сам принял посильное участие в погрузке ящиков с нашей кровью в кузов "гГАЗ-ика", размышляя о том, где бы достать вакцину от сифилиса и бывает ли такая. Как вдруг увидел идущего по улице мальчика.
Он не шел, а плелся. И ноги его спотыкались, как у пьяного. Два раза он чуть не упал, но все-таки удержался на ногах и продолжил свой путь в нашу сторону. Еще не видя его лица, я понял, что это - Крылов. И поспешил к нему навстречу.
Когда мы встретились, Толик чуть не упал на меня. И вином от него разило так, что я чуть не стошнил.
Лицо Крылова было относительно чистым. Корочка герпеса отпала с губы, оставив розовое пятнышко в окружении зеленой полоски. Из глаз его сыпались слезы.
- За что она меня, а? - спросил Толик. - Я же люблю ее.
Я обнял мальчика за плечи и прижал к своей груди. Тело его забилось в рыданиях.
Село застыло не то в ужасе, не в недоумении.
Первой пришла в себя Нина Петровна.
- Разгружай! - закричала она. - Кончилась эпидемия. Пора мыть посуду.
Долго потом мы вспоминали произошедшее в тот день, искали организаторов всеобщего умопомрачения, обвиняли то Толика, то Зою, то их одноклассников, смеялись, вспоминая поведение друг друга в те критические для всего села часы, ругали заведующую сельпо, продавшую вино несовершеннолетнему пареньку. Искали объяснения своему нелепому поведению.
Но потом история эта как-то забылась.
А вспомнил я ее сейчас, когда глядел на толпы египтян, буйствующих на площади Тахрир точно так же, как бурлила Москва во главе с Ельциным на площадях Москвы во время перестройки. И там, и тут, и у нас в селе в глазах толпящихся людей не было мысли, были и есть лишь страх да жажда крови, стремление к разрушению. Ведь у нас в селе, когда добывали емкости для анализов крови, активисты несколько заборов разломали, в дома и в погреба врывались, побили нескольких особо несговорчивых владельцев пузырьков. Не появись вовремя Толик Крылов на улице Ленина, не успокойся народ, кто знает, до чего бы дошла наша вакханалия.
И вот, что я подумал...
Народ - страшная сила. И тупая. Действия толпы не осмысленны, а потому разрушительны. Управлять народом можно только окриком. Как Нина Петровна. Или разгонять выстрелами в воздух. Как на площади Тахрир.
Ковпак
Моя жена Есфирь - двоюродная племянница Ковпака - того самого героя Отечественной войны и вождя украинских партизан, о котором когда-то знала вся советская страна, а теперь забыли даже в Украине. Когда мы познакомились, я не знал этого, но когда он появился на нашей свадьбе, я понял, что отныне придется мне до конца жизни вести себя достойно, так, чтобы поведением своим не испоганить семьи Ковпака. Потому что этот невысокий старичок с клинообразной седой бородкой притягивал к себе внимание всех присутствующих больше, чем к нам - виновникам торжества. И нам не было обидно. Мы с женой гордились тем, что люди так любят Сидора Артемьевича.
Поэтому, когда сразу после свадьбы председатель предложил нам ключи от нового дома, построенного колхозом, мы с Эсфирью отказались от подарка, и продолжили еще два года жить на квартире у моих родителей. А дом в нашем селе получил я в качестве учительской квартиры уже из фондов районного отдела народного образования, но построенный все-таки нашими колхозниками.
Когда началась волна повальной приватизации жилья, наше новое районное начальство потребовало, чтобы я выкупил этот дом у государства по остаточной стоимости. Тогда-то я узнал, что квартира моя имеет цену, которая сокращалась каждый год на пять процентов, то есть ко времени приватизации, по логике, районо должно было заплатить мне за пользование домом в течение тридцати с лишним лет. Но бухгалтерия назначила мне цену в шестьсот пять рублей. Я снял эти деньги с книжки и дом купил. И стал домовладельцем.
Есфирь к тому времени уже была больна и умирала. Она спросила меня, лежа на кровати:
- Зачем нам свой дом? Мы с тобой всю жизнь прожили честно, по-ковпаковски, а теперь стали буржуями.
- Новые времена, - ответил я. - Не хочешь быть буржуем - столкнут в мусорную кучу.
Она ласково улыбнулась мне и закрыла глаза.
Я тогда не знал, что мною произнесены слова вещие. Через двадцать лет в нашем селе не осталось зданий, принадлежащих государству. Все стали частными. Даже колхозная пекарня. Кроме школы. Да и та осталась только на треть школой. А две трети ее занимают сезонные сельхозрабочие из Молдавии, работающие на наших олишархов. И сельпо исчезло. Растащили по кирпичикам. С приобретением независимости Украиной продукты мои односельчане покупают в сарае во дворе Ольги Сидоренко, привозящей на своей "Ниве" все, что ей закажут за два дня. А заказывают ей мясо, масло, хлеб, сыр - все то, что до своей независимости от москалей мои односельчане возили отсюда в город на базар.
Я вспоминаю рассказ Сидора Артемьевича о том, как он, работая председателем Путивльского райисполкома в печально известном 1937 году, так организовал на своей территории работу кооперативной торговли, что цена на муку и сахар сократилась на 20 процентов, а в каждом селе района открылись керосиновые лавки, где продавались по государственной бросовой цене и мыло, и спички, и соль. Вспоминаю - и думаю: вот если бы Ковпак остался жив до сих пор, стал бы народ украинский голосовать за него, чтобы вручить ему бразды управления Украиной? И сам себе отвечаю:
- ЭТОТ народ не стал бы.
Чернильница
В детстве моем чернильница была обязательным атрибутом всякого школьника. Говорят, что были школы, в которых чернильницы держали в специальных ящиках, спрятанных в шкафу. Их периодически наполняли чернилами из большой бутыли из-под шампанского и выдавали ученикам на уроках, а после окончания занятий собирали и опять запирали. У нас в селе чернильницы всегда носили школьники сами. Всегда в тряпичных мешочках, привязанными к ручкам портфелей, если были таковые, а если нет - то к ручкам котомок с книгами и тетрадями.
Потому что, сколько себя помню, и тетради, и учебники у нас были всегда. Хоть и не в изобилии, конечно. Особенно сразу после войны. То есть когда я слушал чужие рассказы или читал в книгах, как дети в конце войны и после нее учились писать на газетах между строк, я верю и сочувствую, но сам подобных подвигов для приобретения знаний не совершал. Тетради нам покупал колхоз, выдавал завхоз. И были тетради разлинованы мелко и в косую линейку для первого класса, пореже - для второго и третьего класса, а прямополосные были уже для четвертого и старше. Тетради в клетку назывались "по арифметике" и имели шпаргалку на задней странице обложки в виде таблицы умножения и мер расстояний и весов.
Чернильница все годы учебы была у меня одна.
Она была трофейной. Но не немецкой, а какой-то другой страны, названия которой, выбитое на донышке, мы с ребятами так и не сумели разобрать. Купил ее дядя Микола в городе на рынке в 1944 году для того, чтобы я пошел в школу "полностью экипированным". Еще купил он мне ручку с железным пером и деревянный пенал для нее.
Но пригодились они мне несколько позже.
Потому что сначала нас учили писать карандашом. А потом на уроках чистописания мы писали "палочки" и "крючочки", мараясь чернилами так, словно купались в чернильницах. И перьев я поломал в первый год штук десять, пока научился писать толсто и тонко, выводить завитушки у букв "М", "П", "Т". Чернильницу доводил до такого состояния, что в конце каждой четверти приходилось отмывать ее с песком.
Когда родители вернулись из Казахстана и взяли меня к себе, дядя Микола подарил мне чернильницу, сказав:
- Учись, Левка. В чернильницу чернила может налить любой, но из нее чернилами может написать только грамотный. Так что пиши так, чтобы нам за тебя не было стыдно.
Чернильница эта пробыла при мне до семидесятых. С появлением шариковых ручек на селе стала не нужна. И как-то затерялась.
Однажды, разбирая старый хлам на чердаке дома, который я решил продать, чтобы переехать из села в город, а оттуда в Израиль, обнаружил старую чернильницу. Выглядела она старой и невзрачной ерундой - из тех, что, не задумываясь, выбрасывают на помойку.
Я обтер ее и вынес во двор. Там обмыл в ведре воды и, достав лупу, прочитал на донышке: "Франческо Пазолини Рома" - было выдавлено латинскими буквами. То есть чернильница оказалась итальянской. И принадлежала, наверное, какому-то военному писарю одной из итальянских дивизий, воевавших на Восточном фронте.
Я задумался о том писаре, лежащем в чужой для него украинской земле, о себе, собирающемся в чужую для меня землю Израиля. Зашел в дом и сказал ожидающим моего возвращения с чердака дочери и зятю:
- Простите. Я передумал. Я остаюсь.
- А Израиль? - спросил меня зять-украинец, инициатор нашей эмиграции.
- Тем более, - ответил я. - Здесь лежит Есфирь... - и добавил. - И Ковпак.
Потому что сам вдруг понял, что те, кто лежит в земле, мне стали ближе тех, кто рядом со мной чавкает, набивая брюхо и говоря о демократии, правах человека и праве наций на самоопределение. А в Израиле вокруг меня будут только такие.
Тут я могу хотя бы к могилкам придти: папы, мамы, Есфири. А в Израиле есть только ниша в стене с тем, что осталось от моего сына, разорванного в клочья устройством смертника-террориста, защищавшего таким образом свою Родину от евреев, которых арабы считают оккупантами.
С тех пор чернильница стоит у меня на столе. И даже чернила в ней всегда налиты. Хотя больше пользоваться ей так и не пришлось.
Написал - и задумался: а зачем я это пишу? Кому это надо? Кто помнит моих папу с мамой, Эсфирь, Ковпака, Анипко, Крылова. Зайцеву, других, кого помню я? Умру я - кто вспомнит обо мне? И хочу ли я сам, чтобы меня помнили дольше, чем помнят село, в котором я прожил почти всю свою жизнь?
И ответ рождается сам собой. Я не хочу, чтобы помнили меня даже те, кого я учил полвека грамоте. Главному - быть честными и порядочными - я их так и не научил.
Лев Счастливчик. «Человек в Пути», 03.VII.2013