Необъяснимый порыв души
Довольно часто, когда я оказываюсь на тель-авивском автовокзале, ко мне с невинным видом походят разные личности и просят несколько шекелей. Я, вообще, никогда никому милостыню не подаю, и тем более не даю денег, когда просят. Если и даю, то только тогда, когда сердце подсказывают мне, что этот человек действительно нуждается в помощи, но такое случается очень и очень редко. Поэтому я практически всегда на автомате отвечаю «не дам» либо «нету». Однажды, из-за этого автоматизма даже случился курьёз.
Я стоял около киоска и выбирал чехол для своего нового телефона. Подходит ко мне парень, типичной славянской наружности, - коих тут пруд пруди, - глядит на меня, словно я - Мать Тереза и спрашивает: «Вы говорите по-русски?» Я подумал, что это очередной попрошайка и безапелляционным тоном ему ответил: «По-русски говорю, но денег не дам». Он посмотрел на меня, слегка обиженно, и сказал: «А я и не собирался просить у вас денег, а просто хотел узнать, как проехать к морю». После этих слов, поняв всю комичность ситуации, я рассмеялся. Забавно вышло. Разговорились. Оказалось, что он всего три недели в Израиле - Тель-Авива не знает и на иврите говорит ещё очень плохо. Я объяснил ему, как добраться до пляжа, отвёл его на нужную автобусную остановку, и на этом мы распрощались.
Но главным во всей этой истории, связанной с подаяниями, является другой эпизод.
Однажды вечером, возвращаясь с работы домой, я стоял на остановке и ждал свой автобус. Было уже темно. Я, как обычно, курсировал из стороны в сторону: не люблю ждать в статичном положении, а когда ходишь, время, кажется, быстрее проходит. В какой-то момент я увидел бродягу, негра, который шагал по направлению к урне, находившейся метрах в пяти от остановки. Когда он оказался в поле света уличных фонарей, я увидел, какой он зачуханный и убогий: он был худ; сквозь рубаху виднелась тощая грудь; снизу его лицо было обрамлено свалявшейся засаленной чёрной бородой; одежда его была покрыта грязью и пылью; он был без обуви. Этот человек подошёл к урне и начал в ней копаться. Вынув из мусора объедки, он сел тут же рядом, на бордюр; достал из-за пазухи какой-то свёрток и развернул его - в нем был кусок хлеба; затем он стал всё это есть, медленно, спокойно. Но глубокое впечатление на меня произвело не качество его внешнего облика - ужасного до омерзения - и не то, что он ел помои, а выражение его лица. В слабом жёлтом свете ламп ночного освещения я увидел в его глазах вселенскую тоску; его бесстрастное лицо несло на себе отпечаток безучастности к происходящему, отрешённости от мира, обречённости; взгляд его был полон не мольбы и стыда, но спокойствия; его апатичный взор как будто говорил: «Я окончательно смирился со своей «судьбой»; у меня уже не осталось ни физических, ни психических сил для того, чтобы бороться с ней. Пусть всё идёт как идёт. Мне уже всё равно». Вероятно, по этой причине и все его движения были неспешными, без суеты. Я подошёл к нему, достал из кошелька сто шекелей и протянул их ему. Он медленно поднял глаза, также неторопливо взял деньги и сказал спасибо. Его лицо при этом оставалось абсолютно равнодушным. Затем я развернулся и пошёл обратно на остановку. Через какое-то время подошёл мой автобус; я зашёл вовнутрь, сел на сидение и всю дорогу до дома пробыл в глубоком задумчивом состоянии.
Этот бродяга ничего не просил у меня, даже не смотрел в мою сторону. Я по сей день не могу ясно понять, почему мне вдруг так стало жаль его… чуть ли не до слёз. Хотя с тех пор и прошло уже несколько месяцев, впечатление, которое произвёл на меня этот случай, и поныне отдаётся эхом где-то в гротах моего подсознания - этот бездомный негр периодически всплывает в моей памяти.